Эскадрон «Гильотина»

По дороге Фелисиано попались несколько парочек. Одни целовались, тесно прижавшись друг к другу, другие, судя по громкому прерывистому дыханию и стонам, возносились на самых крутых волнах любви. Присутствие этих парочек еще больше подогрело любовный пыл, сжигавший Фелисиано с той минуты, как он прочитал послание своей возлюбленной.

Добравшись до заветной палатки, Веласко осторожно поскребся в дверь. Белем высунула голову: «Входи!» Фелисиано, лопаясь от счастья — она впервые обратилась к нему на «ты»! — церемонно вошел. Белем спокойно и нежно смотрела на него. Он взял ее руку и поцеловал. Пальцы Белем нервно дрогнули — она не привыкла к подобным нежностям.

Белем сделала шаг назад. Веласко восхищенно смотрел на нее — она была необыкновенно хороша: распущенные волосы падали на плечи, золотистые глаза казались бездонными. Тонкие, правильные черты ее лица в свете свечей были необыкновенно соблазнительными. Она совсем не походила на беспощадную воительницу, способную ночевать в горах под открытым небом, сутками не покидать седла, уходя от врага, и хладнокровно убивать мужчин — таких же отчаянных, как она сама.

— Мне понравились твои стихи, — произнесла она хрипловатым голосом.

— Правда?

— Если бы не понравились, тебя бы сейчас тут не было.

Несколько секунд оба молчали. Было заметно, что она чувствует себя неловко.

— Что-то я нервничаю… — сказала она. — Со мной такое в первый раз.

У Веласко засосало под ложечкой.

— Ты девственница? — неуверенно спросил.

Она смерила его презрительным взглядом:

— С ума ты сошел, коротышечка? Не удивляйся: я уже давно сбилась со счета, со сколькими я переспала, но ты первый, рядом с кем у меня мурашки по спине бегут.

Веласко был несколько разочарован — Белем была откровенна почти до грубости, — но не мог допустить, чтобы снова воцарилось молчание, и потому переспросил:

— Мурашки? С чего бы это?

— Точно тебе не скажу, но, думаю, причина в том, что ты мне в отцы годишься.

Фелисиано, который до этой минуты чувствовал себя романтическим бардом и галантным кавалером, от неожиданности даже выпустил воздух, который держал в себе, чтобы как можно глубже втянуть живот:

— Что-о-о?

— Да ладно, кому до этого дело? Ты мне нравишься, и твои стихи мне нравятся, и я умираю как хочу тебя! — И она кивнула в сторону походной кровати.

Веласко в себя не мог прийти от изумления: как могло стоявшее перед ним воплощение женственности оказаться способным на откровенность, какой и от самого сурового мужчины не услышишь?

Белем без тени смущения расстегивала блузу.

Фелисиано не знал куда деть глаза.

— Что, не нравлюсь? — обиделась Белем.

Веласко отрицательно замотал головой.

— Так что ж ты на меня не хочешь смотреть?

Веласко медленно поднял взгляд и обомлел, увидев перед собой два нежных округлых чуда, нацеленных прямо на него.

Фелисиано почувствовал, как откуда-то снизу подымается горячая волна.

Белем улыбнулась и начала снимать юбку.

Она стояла перед ним обнаженная. В слабом свете, проникавшем сквозь тонкую ткань палатки, Фелисиано мог любоваться этим изумительным женским телом. Сердце его трепыхалось, как только что вытащенная из воды рыбешка. Его глаза, не в силах задержаться на чем-то одном, жадно поглощали всю Белем — шею, спину, ноги, грудь… О-о-о, какой это был пир для глаз!

«Спокойно, Фелисиано, спокойно!» — бормотал несчастный коротышка, пытаясь успокоить свое подчинявшееся лишь разбушевавшимся гормонам тело.

— Ты молишься? — спросила она.

— Нет, что ты.

— Так в чем же дело?

— Я тебя обожаю!

— Что-то не похоже: стоишь как истукан и ничего не делаешь.

— Это от волнения.

— Голых женщин никогда не видел?

— Женщин… женщин я видел много… Я никогда не видел королевы.

Белем шагнула ему навстречу и нежно обняла.

— Вот за это я тебя и люблю, коротышечка! За то, что умеешь говорить такие слова.

Фелисиано закрыл глаза и обнял ее. Рука его потихоньку заскользила по ее спине вниз, пока не дошла до того места, где начинался крутой подъем. «Последний рубеж», — подумал Веласко.

Фелисиано лежал счастливый, обнимая Белем. Она, необычайно кроткая, прятала голову у него на груди. Они беседовали.

— Почему ты этим занимаешься? — спросил Фелисиано.

Она резко подняла голову:

— Так обычно спрашивают проституток в борделях! — Голос Белем звучал раздраженно и резко. — Почему, если женщина не замужем, не окружена оравой сопляков, цепляющихся за ее юбку, и не похожа на ком жира, мужчины задают ей идиотские вопросы?

Фелисиано, пристыженный, пытался исправить положение:

— Просто… не знаю… ты, видно, из хорошей семьи… Как-то странно видеть женщину на войне…

— А «солдадерас»?

— Это совсем другое дело. Понимаешь?

— Нет.

— Они делают свое дело: сопровождают… стирают… готовят…

— Я видела, как многие из них сражаются с врагом.

— Когда нужно, то и сражаются.

— А когда не нужно, то сначала к плите, а потом — в койку?

— Ну да.

— Я благодарна не знаю уж кому или чему за то, что мне выпало жить во время великой революции. Я даже не знаю, кем бы я стала, если бы не она. Но я точно знаю, что ни за что не стала бы ни преданной женой, ни дешевой проституткой. Что, впрочем, одно и то же.

— Ради всего святого, Белем, не говори так!

— Я даже представить себе не могу, что сижу на стуле и вяжу кофточку… Воспитывать ребятишек, кормить муженька ужином и ждать благотворительного базара как самого большого развлечения — это не для меня.

— Да ты феминистка! Ты из тех, что маршируют по улицам, выкрикивая лозунги о всеобщем равном голосовании?

— Сказать правду, Фели, мне до этого дела нет. Другие бабы пусть творят что хотят. Для меня главное — делать то, что мне вздумается и когда мне вздумается. А все остальное меня не интересует.

— Так нельзя, Белем. Существуют принципы, мораль.

— Мораль! И кто бы говорил! Посмотри на себя: тебе вон сколько лет, а ты здесь со мной что вытворяешь?

Фелисиано залился краской стыда:

— Белем, ну что ты такое говррищь?

— Не прикидывайся святошей, коротышечка, никто тебе не поверит.

— Я с тобой, потому что люблю тебя.

Белем от удивления широко раскрыла глаза:

— Не врешь?! А я вот, признаюсь честно, тебя не люблю, но побарахталась с тобой с большим удовольствием.