"Если", 2010, № 5

— Даже испанский, — шепотом выговорила я. — Даже уроки испанского… и оплаченные поездки в Аргентину, и моя учеба по обмену… даже это были звенья плана.

Дядя поджал губы и долго молчал. Потом сказал:

— Надеюсь, ты по-прежнему считаешь, что делала это не зря? Это ценный опыт. Поездки на лето в Аргентину… ты же ни на что не променяла бы их, верно?

Честно говоря, эти летние месяцы были самой тягостной частью моей юности. До тех пор мне никогда не доводилось видеть настоящую нищету, прятаться от злоумышленников или слушать во время семейной трапезы далекий вой полицейских сирен — несмолкающий предсмертный вопль трущоб. Солнце не показывалось месяцами: тысячи незаконных поселенцев, захватывая государственную землю, выжигали остатки дождевых лесов, и дым, валивший от этого погребального костра, засорял небо черными комьями туч, а под их пеленой изрыгали маслянистый синий смог потоки машин и мотоциклов, и длинные бульвары задыхались от выхлопных газов. Безнадежность происходящего поражала. Это было царство безалаберности, беспечности, житья одним днем. Казалось, я единственная сознавала, что мы угодили в капкан неприкрыто безысходного, оголтело потребительского «сейчас», в котором все сжигалось и сжиралось до крайности быстро, жадно, яростно и которое, без сомнения, сулило нам скорые удушье и голод.

— Это ненормально, — прошептала я. — Так все распланировать? Ненормально.

— Признаю, мы с твоим отцом без плана никуда. Но и ты такая же. — Он забрал у меня цилиндры и сунул в пиджак; их ослепительный блеск погас в темноте кармана.

Я встала.

— Это безумие. Погляди на остальных — они и не подумали бы терпеть и подлаживаться, послали бы вас подальше и жили бы, как живут. Я же не слепая! А мы… будто секта какая-то. Ты, папа с мамой, ваши друзья… вы просите хранить секреты, расписывать наперед каждый шаг, в корне менять судьбу. Половина наших ребят училась в этом вашем закрытом пансиончике, вторую половину рассовали по другим частным школам. Это не по-людски. Знаю, насмотрелась. Тебе не стыдно просить меня о таком? Нет? Я же видела, как живут другие!

— Вот именно: ты видела, как живут другие.

Это тоже вносило свою лепту в исходившее от дяди Дэвида ощущение опасности, свирепой жестокости. Угроза крылась не только в том, что в свои без малого пятьдесят он сохранил гибкую поджарость убийцы и бросал на всех встречных холодные взгляды, но и в том, что его слова порой ошеломляли, как удар. Они часто оказывались резкими, чересчур верными, чересчур справедливыми и больно ранили.

Я запустила в волосы обе пятерни.

— Но зачем?

— Ты знаешь зачем. Спасти мир.

— Навязать водородную экономику — этого мало.

— Да. Очень мало. Понадобились бы сотни людей и сотни самых разных их действий на протяжении сотен лет.

— Если бы такой заговор существовал, ты не сказал бы мне.

— Не сказал бы — не дождался бы помощи. Ты будешь молчать, потому что поймешь: так надо.

— Это безумие, — повторила я. — Как ты можешь просить меня об этом? Узнай кто-нибудь, какие вещи я делала просто по твоей просьбе, подумал бы: рехнулась.

— Лита, ты не кто-нибудь.

— Да что ты заладил?

Он поднялся.

— Потому что это правда.

— Я всю жизнь слышу это от тебя. И от папы. И в Маррионовскую школу попала поэтому. А я обыкновенная. Не умнее других ребят. Не проворнее. Без выдающихся творческих способностей. Во мне нет ничего особенного. Думаешь, я скромничаю насчет Стэнфорда? Ни капли. «Отлично» там ставят всем подряд, но ведь толковых видно сразу, и я не из их числа. Зачем твердить, что я особенная?

Я тоже встала. Он взял меня за руки. Мои пальцы утонули в сгибах его шершавых ладоней.

— Ипполита, — дядя редко называл меня полным именем, — ты действительно хочешь узнать? Прямо сейчас?

Я не ответила. Я сказала себе: вопрос риторический. Я знала: это не так.

Я вырвалась, схватила доску и сердито ринулась по пляжу за слабым утешением — последовать примеру математика Стива, которого волна как раз унесла в прибой.

* * *

Дверь снова распахнулась. Вошли двое, за ними третий. Что-то большое, но легкое неуклюже стукнулось сначала о косяк, потом о дверь и о пол. Послышались приглушенные голоса:

— Туда.

— Так?

— Да. Ну-ка придержи.

— А это где поставить? — спросили сдавленно, от натуги. Я услышала плеск воды в неизвестной емкости.

— Здесь.

За моей спиной опять замерли чьи-то шаги. Кто-то рванул мои руки кверху, и я взвыла. Боль была невероятная. Я решила, что мне вывихнули оба плеча. Но руки вдруг упали вдоль тела: цепь сняли со штыря.

— Что происходит? — спросила я, когда белое зарево слепящей боли немного потускнело. Собственный испуганный, заискивающий голос показался мне омерзительным. Никто не ответил.

Меня схватили за руки. Звякнули ключи, и мои оковы упали. Меня ухватили под мышки и потащили через комнату, слишком быстро, чтобы я пробовала идти сама; вялые кончики моих ступней чиркали по холодному бетону. Меня развернули, толкнули вниз на что-то твердое — деревянное. Затрещали застежки-велькро. Мои руки прижали к ровной поверхности. На запястьях, потом на щиколотках сомкнулись широкие ремни на липучках.

— Что вы делаете?

Ноги приподнялись. Привязана к доске, поняла я.

— Что вы…

На лицо хлынула вода. В первую секунду я сочла, что назначение этого душа — встряска. Но он не иссякал. Вода заполнила мой разинутый рот. Я сцепила зубы, но нечаянно прикусила надетый на голову черный мешок. Вода лилась в ноздри, затопила носовые пазухи, обжигая. Захлебываясь, я лихорадочно втягивала воздух, но вдохнуть никак не удавалось. Ужасный раздавливающий кляп мозжил горло, карябал верхушки легких. Я тонула. Меня умерщвляли водой. Обязательно надо вдохнуть, я должна вдохнуть, должна, долж…

Обливание прекратили. Я надсадно закашлялась. Потом горло и легкие, как наждаком, ободрал резкий, бурный вдох.

— Теперь ты все мне расскажешь. — Снова тот человек.

— Что… — Я поперхнулась. — Что вы… — Поток воды обрубил фразу, заткнул мне рот, пресек судорожные попытки дышать.

Невероятно. Я вот-вот должна была умереть. Нет, не так. Я уже была мертва: от меня не осталось ничего, кроме жгучей боли в груди и горле, в носу и животе. Я погибла; все, что во мне было человеческого, сгинуло, сохранился только животный, слепой, неуправляемый ужас, обреченная воля — они-то и ловили ртом воздух, хватались за соломинку, лишь бы не утонуть.

Воду убрали.

Я закашлялась, и меня вырвало водой. Горькая от горячей желчи, она залилась в нос, и пришлось извергнуть ее снова.

Цепляясь за жизнь по настойчивому велению тела, я с трудом просипела:

— Все, что угодно. Я сделаю все, что скажете.

* * *

— Я сделала все, что сказал дядя Дэвид. Точно следуя предписаниям.

Я сидела на краешке кровати у отца в гостинице, в стандартном номере средненького буэнос-айресского отеля. Комната провоняла табаком: постояльцам дозволялось курить. Отец стоял у окна, раздвинув плечом тускло-желтые занавески, и смотрел на огни ночного города.