Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
У Шеина налитые кровью глаза полезли из орбит. Зная Трубецкого, всего что угодно ожидал он, но только не такой дикой клеветы! Да кто поверит в эту чудовищную ложь?!
В Разбойном приказе князя Трубецкого мастера заплечные пытали злодеев, виновных в разбое и татьбе, в поджоге и убийстве. Во всех городах Московского государства в приказных и губных избах мучили и истязали русских людей выборные дворяне. Повинившихся ссылали на вечное житье в Астрахань или Сибирь. Больших воров нещадно казнили.
Его подвешивали, связывая запястья за спиной веревкой, к вороту на потолке, подтягивали туда, выламывая суставы рук, поднимая и опуская.
Его пытали водой, связывая намертво, затыкая рот и нос мокрой тряпкой и медленно поливая эту тряпку, так что он захлебывался водой и кровью из лопнувших в горле сосудов. Ему
Его пытали огнем: мазали ноги салом и клали их на жаровню.
Первый палач разжег докрасна железные клещи. Запахло жареной плотью. Шеин замычал по-бычьи. Дьяк Иван Дмитриев обмакнул перо в чернила, но воевода не отвечал на вопросы.
Эти пытки, он знал, палачи Трубецкого позаимствовали в Смуту у ляхов, в свою очередь, обученных иезуитами, наследниками Великого Инквизитора Томаса де Торквемады.
Воевода скрежетал зубами, молчал. Второй палач поднял толстый ременный кнут длиною в пять локтей и стал истово лупить Шеина по голой спине. Он молчал.
Палачи зажали ему персты и ноги железными тисками и медленно скручивали винты до костного хруста. Шеин не издал ни звука.
Потом ему водили по спине и груди зажженным веником. Шеин прокусил себе нижнюю губу. Пытали «шиною» — раскаленным железом гладили голое тело. И снова молчал Шеин, и дьяку нечем было заполнить лист. Ни «с подъему», ни с «огня» не начал Шеин пыточные речи.
Вечером упорщика накормили соленою селедкой, но не дали ему пить.
Замурованный в каменном мешке, Шеин, чтобы преодолеть страх перед теснотой в гробовом мраке, сводивший его с ума сызмальства, заставлял себя забывать о том, где находится, вспоминая о своих предшественниках в этом мешке, в пыточной, в темнице Разбойного приказа. Конечно, всего больше текло тут русской крови при Иоанне Грозном. От тюрьмы да сумы не зарекайся, гласит истинно русская поговорка. И сколько за ней мук и страданий. Но на воле человеку, даже русскому, не хочется думать об ужасах заточения, о пытках и мученической смерти. Особенно когда этот человек ходит в боярах, обласкан Царем. Хотя с детства знал Михаила Шеин от близких, испытавших на себе тяжелую руку грозного Иоанна, справедливость другой русской пословицы: при Царе что при Боге — близ смерти. Был произвол и при Борисе Годунове, но Шеин, как и почти все его современники, надевал спасительные шоры, не желая вглядываться в чье-то несчастье, чью-то гибель, тем паче что отставшие и разбившиеся в царедворческой гонке — на них некогда и опасно было оглядываться — расчищали путь удачливым соперникам. Теперь же он понял, осознал, что именно это равнодушие всех вокруг к жертвам произвола и поощряло произвол. Теперь раскрылись у него глаза на историю Ивана Грозного и всех его преемников, вплоть до Романовых…
В темнице увидел он имя, нацарапанное на каменной стене: Василий Шибанов. Долго не мог вспомнить он, что это был за человек. А имя знакомо, знакомо с малолетства… Вспомнил, втиснутый в каменное чрево: Василий Шибанов был любимым стремянным князя Курбского. Весной 1564 года бежал он с князем из-под Дерпта от Царя Иоанна, боясь его неразумного гнева. А потом взялся он выполнить гибельное поручение князя: привез великому Государю досадительное письмо, в коем князь Курбский говорил с Иоанном неслыханным языком, предерзко и оскорбительно. Царь заставил грамотного Шибанова читать ему это письмо, пригвоздив к полу его ногу острым жезлом, тем самым, которым убил он сына. По царскому велению Шибанова пытали в кремлевском застенке, стремясь узнать от него все про козни Курбского, но стремянный умер под пытками, не сказав ни слова.
Наутро пытки начались с кошки — кнута с железными лапами. После кошки в ход пошли шелепы — мешки с мокрым песком.
Шеин молчал, а когда вопросы стал задавать ему Трубецкой, плюнул кровавой слюной князю в лицо. Князь приказал палачам раскалить клещи и клещами этими ломать воеводе ребра.
— Я тебе черевы на кнутьях вымотаю! — орал князь, вытирая лицо рукавом кафтана.
На третий день розыск в застенке продолжался. Князь, сам не свой с тяжкого похмелья после царского пира в Кремле, бесился пуще прежнего. Царь требовал, чтобы он вырвал у Шеина полное признание в предъявленных ему обвинениях, а воевода никак не хотел повиниться,
чтобы отделаться от пыток. Рассвирепели и взопревшие палачи, выказывая еще более ретивое пристрастие. Шеина вздернули на дыбу, снова били кнутами и кошками. Дыба в застенке походила на виселицу о трех столбах. Каты надевали на завороченные назад руки Шеина шерстяной хомут и подтягивали хомут сей на крепкой веревке под верхнюю перекладину. На голое тело сыпались удары кнутов. Подьячий записывал пыточные речи. Ругался Шеин страшно, ругался и кричал от боли, но на вопросы не отвечал, молчал, хотя из груди его изредка вырывался глухой стон. Когда он впал в беспамятство, Трубецкой набросился на заплечных мастеров со свирепой бранью:— Плетьми запорю, сволочи! Он мне нужен живым для казни!
На Шеина вылили ушат воды. Он открыл глаза.
— Михаила Борисович! — почти задушевным голосом проговорил обрадованный князь. — Повинись, батюшка. Тогда, клянусь Богом, казнь твоя будет не суровой, а простой. Сначала головку долой, а потом уже четвертовать будут… [129]
Шеин молчал. И тогда, видя, что заплечное мастерство и пыточное дознание не заставят упрямого воеводу повиниться в не содеянных им преступлениях и измене Царю, Трубецкой велел дьяку Бормосову пойти на подлог и состряпать ложное признание, исторгнутое якобы у Шеина под пытками.
129
Даже Емельян Пугачев по указу Екатерины II, «отменившей» смертную казнь, дабы жестокость ее не стала известна в Европе, был подвергнут «простой» казни после пыток с пристрастием. К позору своего звания, поэт Державин лично пытал пугачевцев.
— Пиши, что он признал свою измену в Польше, что он дал тайную клятву Жигимонту верой и правдой служить Польше и римской церкви, почему ему и устроили побег из плена!..
А чтобы скрыть втайне свое коварство, князь сказал палачам:
— Молчит злочинец? Язык у него отнялся. Так пусть молчит — вырвите ему язык!
Заплечных дел мастера переглянулись в замешательстве. Но разве можно ослушаться князя-боярина, стоящего во главе Разбойного приказа, этого Малюту Скуратова!
И Шеину железными щипцами, разорвав рот, вырвали язык.
Измайлов долго крепился под пытками, но когда Трубецкой показал ему язык Шеина и пригрозил вырвать и у него язык, если станет он впредь упираться, воевода сломался, стал валить всю вину за поражение под Смоленском на Шеина. Дьяк не успевал писать его изветы и оговоры. Он договорился до того, что обвинил Шеина в замысле цареубийства.
Царь остался премного доволен Трубецким. Он велел показать признания Шеина и Измайлова самым сильным боярам.
— С подъему или с огня они заговорили? — спросил Царь.
— С огня, Государь-батюшка, с огня! — ответствовал князь.
— А не отречется Михаиле Шеин перед народом от слов своих?
— Никак не отречется, Государь-батюшка, язык у него не повернется — он его на дыбе откусил.
Мелкий озноб, бивший Царя, перешел в колотун.
— Язык… сам… откусил?!
От сквозняков, гулявших по царским покоям, затрепетали огненные языки свечей. Зловещие тени запрыгали под закоптелыми каменными сводами. За узкими оконцами в мощных стенах глухо загремели колокола. Царь перекрестился трясущейся рукой.
— Казнить… — прошептал он. — Скорее казнить его…
Трубецкой поклонился Государю своему в ноги: твоя, мол, Царь-батюшка, воля!
Феодор Иванович Шереметев повстречался как бы ненароком с Трубецким в Кремле у Никольских ворот и отвел его в сторонку:
— Скажи-ка, князь, верное ли у тебя дело с Шеиным? Ведь это не человек, а кремень. Как бы не сорвалось у тебя с ним. По плечу ли тебе свалить такой дуб? Токмо признанию Шеина вины своей поверят бояре.
Трубецкой ответил не сразу. Этот хитрован Шереметев явно хочет дать понять, что его дело сторона, что это он, Трубецкой, взялся за гуж, ему и ответ держать в случае чего. С Феодором Ивановичем ухо держи востро. Любит из огня чужими руками каштаны таскать. Норовит на чужом горбу в рай въехать. Но и Трубецкой не вчера родился. Понимает, что надобно сделать Шереметева сообщником своим, впутать его покрепче в дело Шеина, чтобы и он держал ответ в случае чего… И он ответил: