Если б мы не любили так нежно

Он потянулся к открытой бутылке на столе. Плохо, когда рядом со свечой, отражая ее зыбкое пламя, ставится бутылка. Быстро сгорает тогда любой талант. Горят, корчатся в агонии, чернея и вспыхивая безвозвратным синим огнем, каракули казавшихся бессмертными строк. А в бутылке и огне все смертно, все безвозвратно.

Допивая бутылку, Лермонт смотрел в огонь, пожиравший его писания. Они тоже родились мертвыми.

Пустая бутылка покатилась со стола, упала на дубовую половицу, но не разбилась.

Скоро весна — и снова в поход. Быть может, последний поход.

В кабак! К девкам-блудницам!

Догорали манускрипты. Густели тени по углам. Они становились темно-зелеными, как дешевое бутылочное стекло. Лермонт знал: когда дойдет он до предельного градуса, тени эти станут черными, будто погружается он на дно омута, и тогда по светлым пятнам чьих-то ненавистных рож пойдут в ход никогда не лупившие по рейтарским мордасам ротмистровы кулаки.

Завалился он опять на Неглинную к женщинам самого низкого пошиба, куролесил там всю ночь.

А наутро подслушал он случайно такой разговор в конюшне 1-го шквадрона:

— Ротмистр-то наш вчерась опять наклюкался. Ох и зашибать стал наш трезвенник, наш отец командир! С чего бы это, а?

— Да говорят, что деньги у него все украли. Святой истинный крест! А то с чего бы он стал зашибать! Эх, один Бог без греха! Жаль мне шквадронного. Душевный был человек, а зараз по мордасам с перепою лупить начнет. Дерется, говорят, здорово в кабаках.

Как-то совсем не с такой стороны видел ротмистр свои похождения в кабаках и среди девиц вольного поведения. Я тут — словно впервые кто пощечину ему дал.

А сразу вслед за столь неприятно поразившим его разговором в конюшне еще больше потряс его промах на стрельбище. Все в полку знали, что он в десяти шагах от малой пистоли в туза попадает, гвозди с малыми шляпками пулями в доску забивает, а тут с похмелья, показывая, как стрелять, желторотым новобранцам, вдруг в бутылку промазал!

В тот же вечер он не пошел в кабак. И больше вовсе не пил.

Один только Ропп догадался, что творится с Лермонтом.

— От жены начало греху, — сказал он. — В огонь и жену впасть едино есть. Баба да бес — один в них бес!

Он определенно делал большие успехи в русском языке.

И, увы, лечил в москворецких банях «францоватую» болезнь, подхваченную им от какой-то зазорной русской девки на Неглинке.

Весной 1632 года в Юрьев день, день своих именин по русским святцам, забрал Джордж, он же Юрий, всю семью и челядь и поехал в выморочное поместье, жалованное ему всемилостивейшим Государем по высоковелительному указу «за верное стоятельство за Государя всея Руси, усерднорадетельные службы в обороне Москвы и храбрые действия в знатных делах и умные послужения» лет пять назад. С ним ехали под Скопин и Ефремов князь Волконский и братья Дурасовы из царской опасной стражи (охраны), коих он хорошо знал по совместной службе в Москве. С ними ехал и голландец Виниус [105] с коим Лермонт объяснялся на… испанском. Голландцу Царь велел построить первый оружейный завод в Туле и разрабатывать железные руды у Дедилова. На этот раз всемилостивейший Михаил Федорович даровал ротмистру Лермонту несколько сотен людишек и пять тысяч десятин землишки с испомещением не где-нибудь на украйной Руси, как обычно, с тем чтобы новые помещики двигали дальше границы Московии и обороняли бы ее от недругов, а недалеко от родовой отчины столбовых бояр Романовых в Скопине.

105

Его сын дьяк А. Виниус сделался известным сотрудником Петра Великого.

В Зарайске, где воеводой в Смутное время был достойный князь Дмитрий Пожарский, недавний спаситель Московского государства, освободивший с мясником Мининым-Сухоруком Москву от ляхов, Наталья непременно хотела поставить свечу перед образом святого Николая Корсунского Дмитрию Михайловичу, с 1628 года воеводившему в Новгороде. Сделала она это в летней соборной церкви Святого Николая при сподвижнике Пожарского протоиерее Никольского собора Дмитрии.

Затем ей вздумалось пойти и возложить цветы у каменных крестов на могиле зарайского князя Федора, убитого ханом Батыем за отказ выдать хану в наложницы жену его, красавицу княгиню Евпраксию, коя, узнав о смерти любимого мужа, выбросилась с башни с грудным сыном.

В Веневе не оказалось ни одной церкви, и Наташа ужасно сердилась.

Ехали с охраной, с ратниками и холопами. В этом краю еще помнили двадцатитысячные ватаги Хлопки Косолапа, Кудеяра, Анны-разбойницы и других «воров земли Русской». Теперь, правда, их остатки откатились в калужские, брянские и мещерские леса. Вот и Тула, где царские войска заморили голодом, затопили водой из Упы, обманули пустыми обещаниями войско отважного Болотникова и лже-Горчакова. В Туле попрощались с Виниусом. Он поехал с царской грамотой искать кузнецов и оружейников. Пока ротмистр осматривал стены Кремля, Наталья замаливала, видно, грехи в построенной Борисом Годуновым соборной церкви Предтечева монастыря.

А может быть, права Наталья, и прихоть сердца, а не церковный обет — высший закон любви? Может быть, любовь и в самом деле выше добра и зла?.. Так какого же рожна она каждодневно по нескольку раз поклоны бьет!..

Но кто ж она — Наталья? Загадочная, темная, глубокая, как русская река Днепр Славутич? Или русская сказка? Или он всю жизнь, все эти двадцать лет, обманывался, как какой-нибудь Дон-Кишоте со своей Дульцинеей?.. Что если она просто молодка из слободки?.. На что променял он святое чудо любви?..

Когда он вернулся за женой в соборную церковь, там царил полумрак, густо пахло ладаном, нагаром, копотью свечей, а Наташа все еще молилась, целиком уйдя в себя, перед тускло мерцавшим иконостасом. Уважая чужую веру, а может, и не без задней мысли подошел ротмистр бесшумно к жене и услышал такую безмерно поразившую его молитву:

— Господи, Спас Милостивый! Вразуми ты моего мужа, раба твоего Юрия Андреевича, прости его и заставь принять веру нашу, веру истинную, православную. Не дай грешнику великому, немчине непутевой, преставиться где-нибудь в сече лютой безбожником, еретиком-просфирьянцем! Не осуди ты его, Господи, на вечные муки, аки иноверца, в генне огненной!..

Ротмистр перестал дышать, весь обратился в слух:

— И сделай, Господи, Боже мой, Юрия Андреевича снова ласковым и покойным, убереги ты его, владыка небесный, от нечистого, прости, Господи, и дурного глаза. Вразуми, дабы никогда более не нюхал он эту водку треклятую! По-рыцарски ли это?!

Неужто самого Бога обманывает подлая изменница? Или играет кощунственно, зная, что он стоит сзади?.. Но и он хорош — подкрался, подслушивает!..

Его бросило в пот. Он кашлянул, зашаркал на месте ногами, выпалил первое, что пришло в голову:

— Пора, Наташа! Надо ехать!..

К вечеру в дождик прибыли в Скопин, откуда вышли и Царь Михаил, и отец его патриарх Филарет, и дед Царя боярин Никита Романов. Став Царем, Михаил по указке Святейшего Филарета окружил свою царскую вотчину казенными, государевыми землями, скупая, а то и отбирая их у бояр и дворян. Неподалеку простирались родовые владения Романовых — в Лебедяни и Романовке. А южнее Скопина водворял он верных его дому людей. Вот и оказался Джордж Лермонт владельцем нескольких сотен душ и сельца Кропотова, что за Доном, под Ефремовом, коего, впрочем, там еще и не существовало — городишко построили только во второй половине века.