Если бы Пушкин…
Шрифт:
И первозданною красой.
В сущности, Ходасевич говорит здесь то же, что Блок. Он лишь, в отличие от Блока («Но ты, художник, твердо веруй!..»), не только убеждает себя, но еще и жалуется на то, как трудно ему нести этот свой крест в доставшихся ему новых исторических обстоятельствах. В этих новых обстоятельствах в существование той сверхреальности, к которой должен сквозь мрак и тьму прорываться поэт, недостаточно просто слепо верить. Эту сверхреальность теперь «всю жизнь», то есть каждодневно, ему приходится воссоздавать мечтой.
«Воссоздавать мечтой» не значит, конечно, тешиться самообманом. Это значит прорываться, продираться к истине
На такой ответ наталкивает одна из последних сцен романа:
...
Но тут что-то заставило Воланда… обратить свое внимание на круглую башню, которая была у него за спиною на крыше. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.
– Ба! – воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего. – Менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость?
– Я к тебе, дух зла и повелитель теней, – ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.
– Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? – заговорил Воланд сурово.
– Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, – ответил дерзко вошедший.
– Но тебе придется примириться с этим, – возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, – не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она – в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?..
– Я не буду с тобою спорить, старый софист, – ответил Левий Матвей.
– Ты и не можешь со мной спорить… – ответил Воланд и спросил: – Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился?
– Он прислал меня.
– Что же он велел передать тебе, раб?
– Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, – я его ученик.
– Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак…
– Он прочитал сочинения мастера, – заговорил Левий Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
– Мне ничего не трудно сделать, – ответил Воланд, – и тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: – А что же вы не берете его к себе, в свет?
– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил Левий.
– Передай, что будет сделано, – ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: –
И покинь меня немедленно.– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.
– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.
Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе
Азазелло и приказал ему:
– Лети к ним и все устрой.
Не станем вдаваться в существо спора, который ведет (точнее, не хочет вести) Левий Матвей с Воландом. Не станем вдаваться также в объяснение тех причин, по которым Мастер «не заслужил света». Так, вероятно, решил Тот, кто послал Левия Матвея к Воланду, и, надо полагать, у Него были для этого свои серьезные основания. Но, решив, что Мастер «заслужил покой», Тот, кто принял это решение, сам его осуществить не может. Мало того! Он не может даже просто переадресовать его Воланду, возглавляющему то «ведомство», ведению которого, как можно предположить, такого рода решения как раз и подвластны. Он вынужден просить. Левий Матвей так прямо и говорит: «Он просит тебя». Он даже чуть ли не заискивает: «Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?»
И тотчас выясняется, что Воланду это сделать совсем не трудно. Ему достаточно только подозвать к себе Азазелло и приказать: «Лети к ним и все устрой».
Но, может быть, эта беспомощность Левия Матвея и Того, кто его послал, связана только с судьбой Мастера и Маргариты? Может, в других случаях они могут действовать и самостоятельно, не унижая себя просьбами, обращенными к духу зла?
Нет, судя по всему, они так же беспомощны и во всех других случаях. Недаром же Воланд, предлагая Мастеру одной фразой закончить его роман, говорит: «Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремился разговаривать». Выходит, что и за Понтия Пилата, уже заслужившего прощение, Тот, кто это прощение соизволил даровать, тоже вынужден был просить. И не кого-нибудь, а все того же Воланда.
Почему же так беспомощен у Булгакова Тот, кому, согласно вере его отцов, должна принадлежать верховная власть во Вселенной? Почему эту власть художник силой своего воображения отнял у Бога и отдал Дьяволу?
Ответ тут может быть только один: Булгаков «вымеч-тал» себе ту вечность, в какую у него достало душевных сил поверить. И – тоже получил по своей вере: рукопись его не сгорела.
Утаенный классик
1
Бабеля арестовали в 39-м, и почти на 20 лет имя его стало не-упоминаемым. Вернулся он к читателю в 1957-м, небольшим томиком «Избранного». И в том самом году был у меня такой разговор с одним моим сверстником.
– Бабеля прочел? – спросил он.
Я сказал, что да, конечно, прочел.
– Ну, и как?
И увидав, что истинный смысл этого вопроса до меня не дошел, пояснил:
– Я даже представить себе не мог, что такого огромного писателя можно утаить.
Я сказал:
– Все-таки не смогли же.
В отличие от него, я Бабеля прочел раньше.
Было это в 42-м. Военной судьбой (эвакуация) нас занесло в город Серов – километров четыреста севернее Свердловска. В городе был огромный Дворец культуры. В годы войны там размещался госпиталь – иногда мы, школьники, ходили туда читать раненым бойцам какие-нибудь стихи или рассказы.
Госпиталь потеснил почти все дворцовые – клубные – комнаты и залы. Но размещавшаяся во Дворце городская библиотека оставалась в неприкосновенности.
Я был тогда влюблен в Маяковского. И этой своей влюбленностью заразил троих своих одноклассников.