Если бы я не был русским

Сколько приятелей, собутыльников или знакомых годами встречались, пили, ели, шутили и ссорились с каким-нибудь Петькой Жавно, втихомолку, а иногда и открыто посмеиваясь над его страстью писать стишки или серенады, а когда годы отшумели и Петька умер, вдруг выяснилось, что это же был П. ЖАВНО — великий, гениальный, потрясающий, и ошеломлённые этим открытием бывшие приятели кидаются к письменным столам и строчат воспоминания о том, как они ещё 40–50 лет назад понимали одни из немногих, как гениален был их великий друг. Может быть, и с моим героем случится когда-нибудь то же самое, и тощие книжечки его откровений будут содрогать умы и внутренности грядущих почитателей. Смерти и годы свершают легенды с самыми нелегендарными личностями, а скольких действительных людей-легенд проглядели их современники. Культура масс и расхожие мнения запорошили глаза и мозги самым проницательным, а что уж говорить о всяких «знакомых».

Но успокойтесь, дорогие знакомые и приятели, я не поднимаю руку против наших с вами знакомств, я ведь тоже дрессированный, могу быть вежливым и обуздать себя. Забудьте о всяких там неопознанных гениях и спокойно плодитесь, благоустраивайте свои гнездовья и вступайте в кооперативы для укрепления финансового и национального самолюбия. А гении пусть идут негаженными тропами сами по себе. Мы позагадить их всегда успеем.

Существует, конечно, реальная вероятность того, что герой мой зауряден и блуд литераторского труда настолько не по нём, что даже эвклидовы желудки литконсультантов и редакторов, истекающие слюной при виде любой дисциплинированной бредятины, не ответили сим благородным рефлексом, ибо отвечать было не на что. Вот в это я не верю ни на секунду. Нет такого бреда или такой серятины, для которой не нашёлся бы свой ценитель и фэн. А с помощью рекламы, особенно телевизионной, даже газетную передовицу, так называемой «эпохи застоя» можно превратить в излюбленную настольную книгу целого народа. Однако не хочу и не могу быть судией себе подобных. Я — манипулятор моего героя и почти всего произошедшего с ним, как ни печально, не обладаю тотальной объективностью суждений, поскольку я, пусть трудно в этом признаться, всего-навсего человек со всеми вытекающими из этого трагикомического звания последствиями. Итак, пусть каждый за себя. Я за генерального манипулятора, главные герои — за главных героев, а все вместе только за обложку книги, в которую вложены последующие неслиянные, но нераздельные фарсы смутного человеческого бытия.

Когда я в очередной, бессчётный раз пью кофе — омерзительный напиток, освящённый пятью поколениями неврастеников, я в бессчётный раз ощущаю бессмыслие своего существования. Зачем я пью эти так высоко оценённые остолопами и таможенными пошлинами коричневые помои? Зачем я ощущаю их, зачем в этом искать какой-то смысл или бессмыслие? Как много бесполезных своими ответами вопросов и как мало во всех них действительно важного, сущностного для меня. Вместо того, чтобы мирно идти домой и вкушать там в «недрах семейства» свою заслуженную или езаслуженную трапезу, которая, будучи радикально недоварена или пережарена, пересахарена или переперчена, всё же неизмеримо безопасней того, что тебе предложат предприятия «общественного питания», я медитирую над загадочным продуктом загадочной для самих современников эпохи. Может быть, я просто оттягиваю момент возвращения в «недра»? Может быть. Потому, что «недр» нет, а есть углы, в которых я ночую, а случается и днюю, когда уезжает в очередную командировку мой единственный хороший знакомый. Тогда недели две-три, а временами и месяц-два я живу как боярин в его однокомнатной квартире. Своя кровать у меня в коммуналке у матери, но там я появляюсь, когда деваться действительно некуда. Тоскливо мне наедине с матерью в нашей единственной комнатушке — соте многоэтажного железобетонного улья.

Глядя издали на несчитанные окна одного такого дома из многих тысяч ему подобных, я всегда вспоминаю случай с Иваном Грозным, как по взятии им непокорного града — то ли Пскова, то ли Новгорода — для облегчения правильного выбора самой вальяжной из полонённых женщин приказал он всем девицам и молодым дамам выставлять в окнах своих домов оголённые задницы по мере его победного продвижения через завоёванный город. Говорят, любил Иван Васильевич, как настоящий русский человек, попы, которые не то что в окна, в двери с трудом пролезали. Представляю, как разбежались бы глаза у царя Ивана сегодня, доведись подобным же образом инспектировать хотя бы один из районов современной Москвы. О, божественная простота нравов и ещё более божественное существование свободного жизненного пространства, когда количество регистрируемых задниц не превосходит умственных способностей регистрирующего!

А ещё мне просто бывает лень разговаривать с вечно пристающими любопытными жильцами и жиличками. И если от одних можно увернуться в тесном коридоре, других не впустить на порог, то от третьих застенных и запотолочных соседей никуда не денешься. Они всегда с тобой и днём, и ночью. Днём слышны их шаги, голоса, шум передвигаемых стульев и стук роняемых вещей. А ночью скрип диванов, клёкот зарождающихся ссор и блестящее достижение эпохи позднего социализма — музыка водопроводных труб. Они ревут и скрежещут днём, пока ты впитываешь в свой мозг грохот машин на улицах или визг станков и стоны вагранок где-нибудь на «Красном Выборжце». Вечером их торжественные мелодии и аккорды замаскированы звоном кухонной посуды и выстрелами очередного телевизионного фильма. Зато ночью! Воистину симфонии водопроводных труб — музыка будущего, и соседи — композиторы этих симфоний. А если ты не празднуешь вместе со всеми какое-нибудь торжество, то это ничего, звон стаканов, скрип голосов и топот дюжих ног развеселит и тебя, а когда кто-то захочет послушать музыку, то волей-неволей её послушаешь и ты. Может быть, поэтому мне всё реже и реже хочется слушать музыку: рок, кантри, джаз, классику, всё на свете. А молитва, которую я творю, живя у матери, звучит так: «Господи, яви свою милость, избавь мой народ, а если народ этого не хочет, то меня одного от всех праздников на свете, кроме праздника духа».

Мне кажется, с каждым годом праздников и торжеств, которые нужно встречать и отмечать, становится всё больше и больше и их всё чаще и чаще празднуют и отмечают. Жизнь окружающих стены нашей квартиры людей представляется мне одной бесконечной однообразной и утомительной «встречей» чудовищного праздника, встретить который как следует так никому и не удаётся. Но не так страшны сами празднества, как возня и суета предпраздничные. Все эти уборки, помывки, пострижки, шныряния из одного пустого (от товаров, но не от людей) магазина в другой, ещё более пустой, в поисках продуктов, напитков, подарков; приготовления салатов, пирогов, жарких. В нашей квартире жило несколько типичных жертв семейных и государственных праздников, вечно мчавшихся куда-то на поиски водки, тортов или маек с трусами и то ли только что пришедших от одних родственников, друзей, сослуживцев, то ли к другим направляющихся.

Было даже любопытно, остаётся ли у них время для каких-нибудь сугубо личных безпраздничных дел, и как бы они жили вовсе без «встреч».

Слава Богу, сейчас я по крайней мере избавлен судьбой от участия в «добровольных» праздничных шествиях и демонстрациях, от которых во времена учёбы в вузе отвертеться было не так-то просто. Неявка наказывалась лишением стипендии или другими весьма разнообразными административными мерами. Хуже всего, когда тебе вручали портрет или лозунг с очередными «повысим», «ускорим», «выполним», с коим нужно было маяться много часов по разным улочкам и переулкам, прежде чем ты выходил на площадь и под барабанный рёв и выкрики с трибун по радио в течение 2–3 минут демонстрировал своё умение безропотного ношения этого праздничного креста (стипендия!) и оглушительного выкрикивания слова «банзай» в ответ на «ура», изданное с трибун.

Лучше всех проводил демонстрационное время один мой приятель, плевавший на стипендии и административные меры (мне тоже было на стипендию плевать, но мать…). Он забирался через чердак на крышу своего дома, выходившего фасадом к Мойке, почти к самому Певческому мосту, доставал припрятанные на чердаке заранее тухлые яйца, гнилые овощи, фрукты, пакеты протухших молочных продуктов, дохлых крыс или котов и метал всё это вниз на ликующие головы празднично разодетых демонстрантов. Попадание было всегда стопроцентным, так как в этом месте, перед выходом на площадь, народ шёл стеной. Наказания за проказу не следовало из-за того, что подъезды и подворотни во избежание использования их в качестве отхожих мест во время шествия всегда держали на замках. Пройти пожаловаться некуда и некому. И приходилось публике утираться платочками и с громким матом выбегать на площадь «демонстрировать».

— Зачем тебе это нужно? — спрашивал я разбушевавшегося приятеля.

— А затем, что это не люди, а стадо, — отвечал тот. — Посмотри на них. Разве похоже, что это месиво состоит из поэтов, мыслителей, художников или просто людей? Эта спонтанная дефекация одноклеточных уродов своим торжественным бульканьем и зловонием бесит меня. Спирохетический экстаз. Их в чувство привести можно только пулемётом. Представляешь, отсюда сверху, как врезать по ним, чтоб побросали свои хоругви и иконы на палках, разбежались, расползлись по щелям, по норам и хотя бы там, в щелях почувствовали, что они не микробы и не дрессированные животные, которых боем научили ходить строем и орать русское «банзай», а индивидуумы, индивидуалисты.

Вот такой был у меня приятель. Сейчас-то он солидный человек с животом, дочку имеет и сам с нею часто ходит на демонстрации, дети их любят. Он, конечно, сильно бы вознегодовал, если бы кто-нибудь их с дочкой не из пулемёта, упаси Бог, а хотя бы яйцами поприветствовал. А если из пулемета?

Но будет о пулемётах, праздниках и о соседях, хотя тот проказливый старикашка сверху, что в разговорах с женой имеет обыкновение ронять шифоньер и прочую вескую мебель, мне порядочно опротивел. А тот справа, что годами стучит молотком в стенку, достал хуже всякого НКВД. Его неутомимое постоянство выходит за рамки даже моего безудержного воображения. Однако старикашки не так страшны, как покручивающее сытыми попками и притоптывающее крепкими ножками под ёрническую музычку младое поколение. Вот оно действительно неутомимо, но Бог милостив и оградил таковое от меня двумя стенами и коридором. Может быть, и выживу. Другое дело — для чего? Но обычно люди не задаются этим гамлетовским вопросом, ибо для стимуляции жизненной (а заодно и сексуальной) энергии каждый народ имеет в запасе кучу готовых кулинарных рецептов, успешно применяемых для продолжения и воспроизведения рода, армии, населения. «Жить, чтобы жить». «Жить для будущего поколения». «Жить для счастья на земле» и т. д. Как будто кто-нибудь из живущих что-либо значил в его собственном появлении на свет и мог включать и выключать, как настольную лампу, собачий рефлекс желания жить во что бы то ни стало. Все эти постфактумные афоризмы жизнеутверждения, после того, как жизнь уже утвердилась сама по себе и не нуждается ни в чьей дешёвой рекламе, тем не менее ужасно благотворно действуют на род людской, а много полезнее было бы знать, что жизнь — это болезнь, которая, к счастью, легко излечима. Инфантилизм людей поистине фантастичен и вера их в случайные обломки фраз и мыслей потрясает моё недоверчивое сердце.

Я не понимаю, зачем Иисус отличил детей от взрослых, подарив царствие небесное только первым. Неужели он не заметил, что вокруг него только дети, одни маленькие и без бород, а другие побольше, но лысые и бородатые, и все злые, и все дети.

Не дети ли пьющие вино и радостно хохочущие от того, что земля качается?

Не детство ли — короткая память, — не глубже вчерашнего дня?

Не детство ли прятать от себя с глаз долой всё мрачное и невесёлое, чтобы лишний раз не портить настроение? Даже внешность гроба сегодня мало кому известна. Гробы и похороны исчезли с улиц. По-видимому смерть исчезла тоже и никто не умирает. Страдания рассованы по больницам, вход в которые строго воспрещён, и так, спрятав голову под подушку, мы гениально избавились от всех проблем.