Если суждено погибнуть

— Это кто тут стреляет так неэкономно?

Каппеля внесли в большую, до сухого жара натопленную избу. Попробовали снять с его ног бурки — те примерзли намертво, не отодрать.

Бойченко вопросительно глянул на Вырыпаева.

— Режь! — велел тот.

— Жалко обувь. Справная уж больно.

— Мы не в тайге. Здесь, в деревне, найдем для Владимира Оскаровича приличные валенки.

Подсунув нож под край голенища, Бойченко прищурился, словно провел острием по фетру. Вновь посмотрел на Вырыпаева.

— Режь до конца, — приказал полковник.

Бойченко располосовал голенище от верха до щиколотки. Генерал застонал. Бойченко вскинулся, прислушался к стону. Вырыпаев, сам очень слабый, с обвисшей на щеках кожей и трясущимися от усталости и немощи руками, покачал головой:

— Он в себя не придет. Срезай с ноги вторую бурку.

Сбросив на пол искромсанные бурки, Бойченко срезал с ног Каппеля портянки — негнущиеся, ломкие, не поддавшиеся душному жару избы, портянки не оттаяли.

Ноги у генерала от пальцев до колен были белые и твердые, как дерево — стучать по ним можно. Бойченко испуганно всплеснул руками:

— Ах ты Боже ж мой! — Подхватил большое цинковое корыто, стоявшее в горнице — в нем в банные дни купались люди, — выметнулся с корытом на улицу. Там залопотал, заохал, завздыхал, запрыгал, сгребая в корыто снег, выбирая места, где снег был помягче и почище. — Ах ты Боже ж ты мой!

Через минуту он уже тащил корыто в избу. Закричал громко, не обращая внимания на Вырыпаева, Войцеховского, еще двух полковников, ввалившихся в избу в заиндевелых шубах:

— Насморков! Где ты есть, Насморков?

Вырыпаев поспешно поднялся с лавки:

— Сейчас я его найду!

— Ваше высокоблагородие, лучше помогите мне, — попросил Бойченко Вырыпаева. — Ноги Владимиру Оскаровичу надо как можно быстрее оттереть снегом... Если этого не сделать сейчас — Владимир Оскарович погибнет.

Лицо у Бойченко было растерянным, подбородок дрожал. Он ухватил пригоршню снега и стал растирать им левую ногу Каппеля.

— Ах ты Боже ж мой!

Через несколько минут над ним навис Насморков, гулко схлебнул пот, стекший ему с верхней губы прямо в рот. Бойченко, продолжая растирать левую ногу Каппеля, выругался — на офицеров и генерала Войцеховского он уже не обращал внимания, понимал, они ему ничего не скажут, и помощники из них плохие, — смахнул рукавом гимнастерки пот со лба:

— Ты, Насморков, только и можешь, что учить лошадей есть пряники. Помогай! Начинай растирать другую ногу. — Бойченко вновь зачерпнул из корыта пригоршню снега, навалил ее на ногу Каппеля, с силой стал растирать кожу.

Каппель застонал, шевельнулся и приподнял голову:

— Что здесь происходит?

— Лежите, ваше высокопревосходительство, вам сейчас нельзя вставать, — осадил его Бойчеико, Он сейчас командовал в этой хате, и его командам подчинялись все, даже строгий надменный Войцеховский и тот встал едва ли не навытяжку — он не умел делать того, что умел простой крестьянский сын Бойченко.

Каппель со стоном откинул голову на подушку, задышал часто, рвано — вновь впал в беспамятство.

А Бойченко работал, хлопал ладонями но голеням, по икрам, мял лодыжки, растирал ступни, покрикивал на Насморкова, подгонял его, тряс головой, сбивая со лба пот, синел, стискивал зубы от напряжения и сочувствия к боли человека, который сейчас лежал перед ним. Бойченко щипал мышцы, оттягивал кожу, лил на ноги теплую воду, снова массировал, и ноги у генерала начали понемногу оттаивать.

Мертвенный сахарно-белый цвет кожи уступил место живой розовине, икры сделались упругими, стопы стали сгибаться.

— Ваше высокоблагородие, — позвал Бойченко Вырыпаева, — теперь сюда надо бы врача, господина Никонова.

— Да-да, — растерянно кивнул тот, — а что, чего-нибудь не получается?

— Получается, да не совсем так, как хотелось бы.

— Что именно, Бойченко?

— Пальцы на ногах не отошли, так и остались каменными. Я уже не знаю, что и делать. И пятки, они тоже каменные, холодные, стреляют льдом. Поэтому надо отыскать господина Никонова.

— Он сейчас у тифозных больных — им выделили отдельный дом.

Каппель вновь застонал, пришел в себя, приподнял голову, обвел собравшихся горячечным взглядом и смутился:

— Извините, господа!

Он, лежащий на лавке, поверженный, с обнаженными ногами, какой-то незащищенный, слабый, сам себе противный, чувствовал себя в присутствии подчиненных неловко.

Войцеховский, как равный по званию, подошел к главнокомандующему:

— Лежите, лежите, Владимир Оскарович. Все будет в порядке.

— В порядке? Вряд ли. — На глазах у Каппеля появились слезы, кадык, выпирающий на худой шее, гулко хлобыстнулся вверх, опал. Каппель сглотнул твердый комок, сбившийся во рту, и прошептал: — Как это некстати — моя болезнь.

— Болезнь всегда некстати, Владимир Оскарович. — Войцеховский сделал успокаивающий жест: — Полноте, полноте... Каждый из нас побывал в таком положении, и — ничего.

В сенцах заскрипел пол, кто-то громко застучал ногами. Войцеховский недовольно вскинул голову. В дверях появился доктор Никонов. Легок на помине! Никонов стянул с головы шапку. Крупный лысый череп тускло блеснул в свете двух больших керосиновых ламп.

— Два человека только что скончались в тифозной избе, — сообщил он скорбным голосом. — Болезнь преследует нас, бороться с ней нечем.

— У нас к вам очень важное дело, доктор,— сказал Войцеховский. В ответ Никонов покивал меленько, расстроенно и начал стягивать с себя шинель. На ее плечах мягкими матерчатыми полосками горбились узкие «медицинские» погоны.

Минут десять Никонов молча ощупывал ноги генерала, помассировал одну пятку, потом другую и произнес неожиданно задрожавшим голосом:

— Пальцы и пятки надо срочно ампутировать. Сейчас же! Немедленно!

Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как где-то под полом, в глубине, скреблась мышь. Люди переваривали услышанное, морщили лбы. Лица — вытянутые, серые, расстроенные, каждый сейчас примерял беду Каппеля на себя.

Вырыпаев встряхнулся, проговорил неожиданно звонким, каким-то истончившимся от напряжения тоном — глаза у него обрели неверящее выражение:

— И что, доктор, другого пути нет?

— Нет.

Полковник скосил глаза на Каппеля — тот вновь впал в забытье, нос и подбородок заострились, как у мертвеца.

— А если мы поступим иначе?..

— Иначе — гангрена, и конец, — перебил полковника Никонов. — Ни второго, ни третьего пути нет. Только этот, один: резекция.

От этих жестких слов полковник чуть не застонал, прижал руку ко рту, сделал это по-дамски расстроенно. Голос у него истончился еще больше: