Если суждено погибнуть

Звенел под ногами лед, черное измученное небо качалось над головами, было слышно, как на далеком, оставленном армией берегу воют волки — пришли поживиться тем, кого не смогли похоронить. Хорошо, у нескольких хозяйственных мужиков оказались с собою заранее припасенные факелы. Слабо потрескивающий на морозе огонь покачивался теперь над головами, освещая лед, не давая ногам угодить в какую-нибудь запорошенную, запечатанную снегом рыбацкую либо звероловную лунку. Надсаженно хрипели глотки, под зеленым глубоким льдом иногда возникали черные тени, неспешно уходили в сторону — то ли байкальские водяные дивились несмети людей, объявившихся вдруг на замерзшем озере, то ли лед имел на глубине сложенные напластования и они рождали такие диковинные тени, то ли происходило что-то еще, непонятное.

Самойлов, оставшись без лошади, быстро захромал, шел теперь, раскачиваясь в обе стороны сразу, опирался на руку Демкина, надорванное дыхание с трудом вырывалось у него изо рта.

— Держись, брат, — подбадривал его солдат Демкин, — осталось совсем немного. Утром, говорят, мы уже будем в Мысовской.

— М-да, — хрипел в ответ Самойлов, — если живы будем...

— Выжить нам, земляк, надо обязательно. Немного ведь осталось. Это надо же... — Демкин удивленно качал головой, — мы с тобой от самой Волги топаем, друг дружку поддерживаем, и сохранилось нас, целых, не полегших, с той поры ноль целых хрен десятых. Это сколько же мы оставили позади километров? Ежели считать с Волги... А, Самойлов?

Самойлов хрипел в ответ что-то невнятное, цеплялся покрепче пальцами в рукав Демкина, а словоохотливый Демкин, окутываясь паром, все говорил, говорил, кренился вперед корпусом — тяжелая голова у него перевешивала тело. Демкин сопротивлялся этому, шаркал подошвами по льду, морщился, когда ветер швырял ему в лицо жесткую льдистую крупу. Ему казалось, что своими разговорами поддерживает жизнь в Самойлове, себе самом, и как только его голос угаснет, перестанет звучать — тогда все: и сам он упадет на лед, и Самойлов свалится вместе с ним.

— Верст этак... ну, тысчонок семь, наверное, позади осталось... А, земляк? Или того больше — тысяч восемь... А?

В ответ Самойлов вновь окутался клубом пара, из горла у него вырвалось что-то невнятное, заморенное, он подскользнулся и, если бы не Демкин, упал бы.

Колонна каппелевцев упрямо двигалась на восток...

Головной отряд каппелевцев достиг Мысовской на рассвете — в черном небе появилась жемчужная сыпь, растеклась по своду. Стало легче дышать.

Демкин, ступив на твердую землю, послушав, как в Мысовской лают собаки, отер нос рукавом шинели, перекрестился и заплакал. Самойлов тоже заплакал — креститься у него не было сил. Прошептал лишь тихо, давясь морозным воздухом:

— Прости меня, Господи, грешного...

Колонна каппелевцев, скрипя снегом, вползла на берег. Около Самойлова на землю упал небольшой, похожий на недокормленного мальчишку солдатик, зарылся нестриженой головой в снег; ветхая, изношенная до бумажной толщины папаха сорвалась с его головы, отлетела в сторону. Спина у солдатика задергалась, он заныл, заскулил тоненько, по-птичьи, потом простонал, примерзая лицом к насту:

— Неужели дошли, а?

Демкин с гудом выбил из себя дыхание и прохрипел:

— Дошли.

Хотя в то, что они дошли, находятся на своей земле, где в них никто не будет стрелять, он не верил, как еще не верил и в то, что они целы и у них появились шансы на жизнь.

Днем открыли гроб с телом Каппеля. Генерал лежал в грубо сколоченном ящике какой-то усохший, вымерзший, с горестно сжатыми губами.

На лбу у него плотным белым инеем мерцала изморозь. Войцеховский постоял несколько минут у гроба, потом повернулся и, пошатываясь устало, согбенной походкой двинулся прочь. Губы у него шевелились безголосо, в глазах застыла обида — до слез, до крика было жаль, что Каппель не дошел до Мысовской. Они дошли, а Каппель не дошел... Войцеховский прижал ко рту руку в меховой перчатке, плечи у него дрожали.

К генералу приблизился Вырыпаев, козырнул:

— Ваше высокопревосходительство, где будем хоронить Владимира Оскаровича?

Войцеховский долго молчал — не мог справиться с собой.

— Я считаю — в Чите. А вы что скажете, Василий Осипович?

— Я тоже считаю, что в Чите. — Сощурив глаза, Вырыпаев оглядел широкие приземистые избы Мысовской, хотел было добавить, что если белые останутся в Чите, то лучшей могилы для Каппеля не найти, но как быть, если белые в Чите не задержатся, потом подумал, что такой вопрос может оказаться оскорбительным для Войцеховского, и промолчал.

Невдалеке, за утонувшими в сугробах домами послышался звон колокольчиков. На несколько мгновений звон умолк, потом возник вновь. Из-за домов вылетела лихая тройка, расцвеченная лентами.

Впереди с вожжами в руках сидел удалой парень в забайкальской казачьей форме с желтыми лампасами и погонами, на которых металлом были вышиты две буквы «АС», что означало «Атаман Семенов», сзади красовалась молодая пара: черноглазая гуранка со смуглым лицом и юный офицерик с погонами подпрапорщика — редкое звание, которое дают только в условиях фронта. Они решили соединить свои жизни в это непростое время.

И такой красотой, бесшабашностью, чем-то непобедимым веяло от этой пары, что сгорбленный Вырыпаев невольно выпрямился, ствердил губы.

Офицерик, увидев генерала, приподнялся и четко, как на параде, козырнул. Войцеховский ответил. Следом ответил Вырыпаев. Смерть смертью, печали печалями, а жизнь жизнью... Жизнь брала свое.

— Когда начнем движение в Читу, Сергей Николаевич? — спросил Вырыпаев.

— Чем раньше — тем лучше... В Мысовской нет условий для отдыха солдат. А в Чите нас ждут хорошие теплые казармы.

Гроб, в котором лежал генерал Каппель, вместе с санями затащили в сарай, закрыли на замок.

Чистый зеленый лед Байкала перечеркнула длинная темная полоса — это была топанина, оставленная человеческими ногами, след страданий. Вырыпаев вышел на берег, тронул лед носком катанка, подумал, что в той точке, где темная полоса наползает на землю, надо поставить деревянный крест. В память о тех, кто не дошел...

И это надо сделать в ближайшее время. Внутри у него возникла боль, надавила на ключицы, сердце забилось громко, отозвалось в ушах тревожным звоном. Вырыпаев приложил к глазам платок, промокнул влагу, прошептал смято, почти беззвучно, гася в себе боль:

— Эх, Владимир Оскарович, Владимир Оскарович...

Он знал: сколько ни будет гасить в себе боль, она все равно не пройдет. Сколько будет жить Вырыпаев, столько в нем будет жить и эта боль.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕНЬ АНГЕЛА

Похоронили Каппеля в Чите. Атаман Семенов — Верховный правитель России, этот почетный титул Колчак отписал ему — встал на колени перед артиллерийским лафетом, на котором покоился гроб, понурил голову.