Эссе, статьи, рецензии

В начале нашего столетия искусство, точно старуха из “Сказки о рыбаке и рыбке”, захотело невозможного: стать всем – и бытом, и взаимоотношениями людей, и религией. Закончилось все тем же, чем и сказка. Символизм растаял еще при жизни современников, не выдержав собственной неопределенности. Оттуда, а не из классически-определенного ХIX века и досталось нам представление, что нет такой причины, которая позволила бы поэту изменить поэтичности, что поэту противопоказан житейский здравый смысл, гражданская практичность. Не Пушкин, а в лучшем случае трогательный романтик – Ленский-Пастернак – вот представление обывателя о настоящем Поэте.

Революция оборвала русскую культуру на Серебряном веке и сделала его запретным плодом. Когда идеологическое послабление позволило оглянуться назад, многие засмотрелись прежде всего на Серебряный век. Заезженный школьной программой ХIX век – Золотой – даже несколько померк в глазах первооткрывателей русского декаданса. Пряность декадентского быта охотно приняли за поэтичную поэтическую цельность и горение.

Валерий Брюсов, поэт и маг, с умыслом подарил своей брошенной и склоняющейся к самоубийству любовнице револьвер, которым она вскоре и воспользовалась. С точки зрения рутинного романтизма Брюсов поступил поэтично: имморализм декадентской поэзии он впустил в будничную жизнь.

Но известно и другое творческое поведение. В одних мемуарах я прочел письмо старого человека к племяннице. Дядя поздравлял ее с окончанием психиатрических курсов и радовался, что она будет лечить людей от безумия , возвращать их к нормальной жизни. Письмо ничем не замечательно, кроме подписи: Лев Шестов. Получается, что блистательный мыслитель, ненавистник разума, наделенный смелостью и силой воображения дай бог всякому поэту, не считал идейным двурушничеством в философских трудах бороться с нормой, а в быту одобрять ее. Если это и двурушничество, то с традицией: “кесарево кесарю, а Божие Богу”.

Показательно, что Брюсов был не более чем стихотворцем, а Шестов – великим философом. И это почти закономерность: чем смелее вымысел, чем удачнее приводит человек в исполнение свои фантазии понарошку, в искусстве, тем разумнее и будничнее его житейские притязания, включая гражданские. И наоборот, у недотеп от искусства фантазия удержу не знает на общественном поприще: диктаторы нашего столетия – крайний, но символичный пример. Бесчеловечно требовать от общества воплощения в жизнь чьей-либо неврастении или даже высокого вдохновения – “тогда б не мог и мир существовать”.

Совершенное искусство имеет очень мало точек соприкосновения с обыденной жизнью; совершенство и предполагает самодостаточность. А вот недоискусство как раз любит вторгаться в жизнь. Вконец изменяя своей идеальной природе, оно в то же время привносит в материальный мир привкус иллюзорности, чтобы не сказать бреда. “Коэффициент полезного действия” “Смерти Ивана Ильича” очень сомнителен, а романа “Что делать?” – безусловен. Стихотворение Пушкина “Из Пиндемонти” – шедевр поэзии, а не шпаргалка. Им можно наслаждаться, с него нельзя “делать жизнь”: оно противоречиво. Мы-то, с нашим тоталитарным опытом, должны бы знать, что для существования хотя бы умозрительной возможности “не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи”, “по прихоти своей скитаться здесь и там” и трепетать “пред созданьями искусств” необходимы – нравятся они нам или нет – все те пошлые свободы, о которых Пушкин так скептически отозвался в начале стихотворения. Без них мы уже “скитались” вместе с программой “Клуб кинопутешествий”, с “созданьями искусств” знакомились за ночь с четвертой машинописной копии, а на жестоковыйность нашу управа мигом находилась, да мы гусей особенно и не дразнили.

Поэзия – сильнодействующее снадобье. В состав ее входят впечатлительность и чувство меры; она и от читателя требует тех же качеств. Без культурного иммунитета можно впасть в зависимость от вымысла, как впали в зависимость от водки народы Севера.

У Пушкина и поэтов его круга и уровня была поэтическая гордость, а не декадентская гордыня. Они в рифму писали в надежде на “читателя… в потомстве” и “хоть одного пиита” в далеком будущем, не ожидая от стихов пользы и отдачи. Но и о гражданской выгоде не стеснялись заботиться, правда в соответствующих назначению жанрах. Кто-кто, а Пушкин неукоснительно следил за уместностью высказывания: “…риторические фигуры в каком-нибудь ином сочинении могут быть дурны или хороши, смотря по таланту писателя; но в словаре они во всяком случае нестерпимы”. Разночинско-декадентская путаница понятий во времена Пушкина еще не была распространенным явлением. Пушкин “Поэта и толпы” и официальной записки о “Народном воспитании” не двуличен, а культурен. Хорошо бы соответствовать – в меру отпущенных каждому способностей. Чтобы не писать скромных прикладных куплетов и выспренних никчемных заметок. Иначе не видать нам как своих ушей ни “куцей конституции”, ни вдохновенного “всемирного запоя”. Надо позволить себе роскошь думать на свой страх и риск.

1997

Америка на уме

Граница имела для меня что-то таинственное…

А. С. Пушкин

“У вас, у молодежи, одна Америка на уме”, – говаривал, бывало, мой родственник преклонных лет, давая знать, что не видит никакого смысла в продолжении словопрений с таким молокососом, как я. Речь могла идти, впрочем, о преимуществе многопартийной системы или об авторстве \'\'Тихого Дона\'\' – это дела не меняло: Америка на уме – и весь сказ. Родственник мой не был карикатурным советским пенсионером – совсем нет, но с изрядной высоты своего возраста он на глаз зачислял в одно “младое племя” всех, появившихся на свет ощутимо позже его (я теперь и сам тем же грешу).

Имелось в виду скорее всего не наше, а предшествующее поколение – “стиляги”-шестидесятники. В отличие от образцовых представителей помянутой высокоодаренной генерации мы не “делали жизнь” с Америки, внимая джазу под фотопортретом Хемингуэя и величая друг друга “ c тариками”, – мы посвящали все свободное время (а свободным оно было все) скифскому пьянству, с неизбежностью подразумевавшему крамольные речи, точно собственно крамола и продавалась под видом скверной водки, или “Волжских зорь”, или “Солнцедара” в бутылках емкостью 0,5, 0,7 и 0,8 литра с грязной кривой этикеткой. И вот именно на поприще группового нетрезвого пещерного антикоммунизма Соединенные Штаты Америки пришлись очень кстати.

Америка применительно к СССР представала какой-то антистраной, государством наоборот, и мы, фрондеры и охальники, вяло зубоскалили, шляясь вполпьяна по Москве и переиначивая столичную топонимику на “заокеанский” лад – кинотеатр \'\'Регресс\'\', проспект Войны, гостиница \'\'Антисоветская\'\'…

(Пожалуй, подсознательно многие из соотечественников действительно надеялись, что законы мира, включая материальные, не то чтобы вовсе не писаны для Нового Света, но идут на убыль, что ли, по мере вращения глобуса против часовой стрелки и почти выдыхаются в Америке как крайнем проявлении Запада. Иначе чем объяснить ребяческую беспечность, с которой убеленные сединами, добропорядочные вроде бы и благоразумные люди в конце 80-х годов, когда “Запад” ногой распахнул дверь в Страну Советов, бросились давать деньги в рост под баснословный процент банкам-однодневкам и даже просто первым встречным-поперечным, будто и не учили нас в школе законам сохранения вещества и энергии? Знакомый с этими законами не понаслышке, Юрий Карабчиевский, инженер по профессии, смутил как-то веселость новообращенных рантье, вчера еще нищей богемы: “Плохи же дела в экономике, если у такой шпаны, как мы, появились деньги”. Как в воду глядел. Вот и выходит, что в каком-то высшем смысле мой ворчливый родич был отчасти прав насчет “Америки на уме”.)

Все 80-е мы, как на дядю Степу, уповали на дядю Сэма: уж он-то найдет управу на хулиганские выходки “империи зла”. И когда несколькими годами позже высоко над Адирондакскими горами я углядел звено самолетов ВВС США, я глумливо по старой памяти подумал: “Наши!” Естественно, что Рональд Рейган сделался в ту пору кумиром компании. Словно Николай Ростов в царя, мы влюбились в президента Америки. Это, правда довольно шутейное, чувство немало коробило американских интеллектуалов, изредка навещавших наш круг, но мы сгоряча списывали их реакцию на снобизм и “детскую болезнь левизны” (сейчас я бы не судил их так строго).

На мой вкус, лучшим памятником давнишней игре в “низкопоклонство перед Западом” стала “Ода на взятие Сент-Джорджеса 25 октября 1983 года”, написанная Александром Сопровским по поводу высадки американских войск на остров Гренада. За недостатком места привожу избранные строфы и финальный аккорд этого замечательного стихотворения:

Я много водки выпиваю,

Портвейном не пренебрегаю,

Закусываю не всегда.