Есть ли жизнь на Марсе? (CИ)

ПОСТ ПОНЕДЕЛЬНИКА

Я против наркомании. Я — за алкоголизм. Многочисленные наблюдения окружающего нас мира обнаруживают неоспоримую закономерность: человек пьющий — добрый. Пьющий токарь, слесарь — как правило — мастер золотые руки. За бутылку не то, что блоху, даже саму нану он вручную, по своей технологии, без всяких мелкоскопов, подкуёт. Пьющий баянист — душа общества. Недавно Шаинский с Энтиным на всю страну признались, что частенько прикладывались к рюмашке. И — вот она, разгадка — откуда они есть и потом пошли гениальные произведения наших кумиров! Толпы любителей искусства посещают музейные залы, в которых картины алкоголиков. Наркоман картины не создаст. В компании ему интересно только с самим с собой. Укололся и забылся. Ему никто не нужен. И он не нужен никому. А пьяница нужен всем. Миллионы женщин России, аж трусятся, при виде задрипанного, зачуханного, пьянчужки. В каждом из них они чувствуют своё нелёгкое женское счастье и, как очарованные звуками волшебной флейты, как под гипнозом, идут вереницами на запах перегара. Потому что — чувствуют они — там человек добрый. Талантливый. Который, конечно, из-за этого несчастный. И его никто не понимает. А, вот, если ему протянуть руку помощи, понять, помыть, дать опохмелиться!.. Ехал я на-днях в Актюбинск. Трасса Орск — Актюбинск. Дорога наипоганейшая. Больше шестидесяти разгоняться нельзя. И нужно всё время следить, чтобы на какой-нибудь ямке колесо не зацепилось, не оторвалось… Радио в этих местах не ловит. Рядом сидит жена, решил ей настроение поднять, запел песню про ямщика. А она, вместо восхищения моим вокалом, говорит: — Что-то ты мне своего папу напоминаешь!.. Ну, что, значит, неспроста это я песни пою, а потому что у меня настроение. А настроение у меня потому, что у Павлика нашего день рождения, и будет ему пятьдесят пять лет. И ещё через три часа мы приедем к праздничному столу в Актюбинск, а у меня от этого предвкушение. А мой папа, всегда, когда у него было предвкушение, радовал окружающих шутками, песнями, а маму ещё и повышенным влечением к труду. Иногда было даже трудно определиться, что оказывалось первее — курица, или яйцо — то ли папа усиленно полол грядки, чтобы в обед возникла на столе призовая рюмочка на сто пятьдесят граммов, то ли рюмочка уже была заложена в программу обеда, и он в огороде всё полол и копал просто от большого душевного подъёма. Но, тут, хоть так всё переверни, хоть этак — присутствие алкоголя в отношениях моих родителей создавало определённую интригу, где и завязка, и кульминация. Ну, необходимые во всякой супружеской жизни, волны счастья. Я не буду тут биться головой об стену и говорить, что — нет, не права моя жена. Что песни я в машине пел просто так, от солнечной погоды и от красивых пейзажей за окном. Не исключаю, что некая связь, возможно, и была. Такая, как слабая осенняя паутинка на праздной борозде. Сверкающая на солнце. Которую можно бы и не заметить. И не придать значения. Вот, что нас, мужчин, иногда выпивающих, обижает — так это то, что всю нашу жизнь любой наш порыв, самый, бывает, возвышенный, благородный, близким тебе человеком обязательно истолковывается, как производное от примитивного ожидания застолья. Чуть что, и: — Это ты потому… И — хуже того, ещё унизительней: уже считая, что все мы уже изучены ими, нашими женщинами, от ногтей на ногах до волос на голове, они уже иногда так, снисходительно предлагают: — Прибей, — мол, — полочку, налью рюмочку… Это означает, что женщиной уже зафиксирована ваша прямая зависимость от тех нескольких капель алкоголя, с помощью которых она уже пытается вами управлять. И она знает, что и всё ваше хорошее настроение, и все песни — они оттуда — от предвкушения, от ожидания. У собаки Павлова при включении лампочки сразу слюна. А вот мы, мужчины, существа высокоорганизованные. У нас перед слюной ещё неясный трепет ожиданья, какой-то период приподнятого настроения, радости, эйфории. Ну, и — ладно. Пусть женщины думают о нас, истолковывают наше поведение, как хотят. У нас на них за это своя точка зрения. Но я вернусь опять к тому, с чего начал. Я — против наркомании. Она тупо, бездумно загоняет в могилу всех подряд. И нету у наркомании ни трогательных историй о взаимоотношениях полов, ни смешных историй, которые — тут, как ни крути, и близки всем и всем понятны. Я — за алкоголизм. Чтобы пить всю жизнь и от этого поднималось настроение, чтобы вокруг собирались друзья. Чтобы пить хорошие вина, узнавать по запаху хороший коньяк. Я — за пьянство, как у Энтина, у Шаинского. Хочу, как и они, прожить долгую, красивую, жизнь. Но почему-то государство, в котором я живу — против. Оно не даёт своему населению, в основном, пьющему, продукта качественного. И этому, в основном, пьющему, населению, вливаются в глотки суррогаты, всякая ядовитая дрянь. Этому населению не дают выйти из гибельного пике. Ничего не сделаешь запретами. И вряд ли поможет «Абрау-Дюрсо», если его расставить ящиками в каждой деревне. Люди отучились петь песни перед застольями, красиво, полноценно работать. Они просто пьют. Случайные попутчицы в поезде рассказывали однажды про русскую глубинку. Где вся деревня спилась. И покойников уже хоронили в целлофановых мешках. Потому что на гробы денег не было. Но какие-то копейки ещё всегда находились на самогон… И это происходит сегодня. Сейчас. Я, наверное, тут как-то неправильно написал. Взялся шутить, а вышло что-то совсем наоборот. В тот день мы доехали до Актюбинска. У Павлика на столе стояли бутылки с молдавским вином. Конечно, пили. Может быть, даже, получилось лишнего. Но вечер получился прекрасным. Алкоголизм? Да, нет же, конечно! Ничем он не лучше наркомании. Это болезнь. Страшная. Почти не излечимая. И во многом — это болезнь нашего государства. А я… Я надеюсь сохранить себя в тех рамках, в которых проживает уважаемый мной Шаинский. Хотя супруга и считает, что мой случай уже достаточно запущен…

Где ещё продают родину?

«Тот, кто носит „Адидаст“, скоро Родину продаст». (Народ). У меня сложилось впечатление, что Родину у нас стали продавать аккурат с 17-го года. До этого ленины, тургеневы и прочие россияне свободно границу страны пересекали, за границей жили. Случалось, даже и оставались там до самой смерти, но бдительная российская общественность как-то никак не фиксировала за ними факт купли-продажи Родины. То, что Родина — понятие, которое можно конвертировать в какие-то иноземные ценности, пришло к нам вместе с перспективами построения в отдельно нашей взятой стране самого счастливого общества. Естественно, если вдруг так повезло, если загородились колючей проволокой и построили себе рай, то почему его потом, драгоценность такую, не продать? Вот живут где-нибудь аборигены в Танзании, Намибии, Мали — но не всегда чувствуют себя там уютно. И — бегут в Европу. Из Туркмении бегут. Из Турции. Но — то ли информации об этом не дают ходу, но нет нигде сообщений о том, что, к примеру, десять албанцев продали Родину и переехали жить в Германию. Или — мексиканцы. Продают Родину — и бегом в Штаты. Можно предположить, что они там свою Родину не продают, а оставляют так, даром. И только у нас Родину ценят по-настоящему. Продают, а уже потом переезжают. Хотя, больше всё-таки известна такая практика: уехал человек в другую страну жить, а про него говорят, что Родину свою, Россию, он продал. Правда, случаев, чтобы этому человеку потом за проданную Родину деньги за границу приходили, не известно. Знакомые немцы уезжали из Казахстана в Германию. Так они даже вещи свои, мебель, квартиру — всё так оставили. Но их, хоть по за глаза и называли фашистами, а всё равно считали, что Родина у них — Советский Союз. Который они, конечно же, продают, уезжая на этот безжалостный Запад. Конечно — зачем им шкафы и шубы на искусственном меху, если они целую Родину продали? Обычно за продажу Родины у нас в России очень осуждают. Странно, почему? Ведь у нас всё лучше, чем где-либо. И недра. И дали самые дальние. И Ломоносов. И Дарвин. И самая духовная духовность. И радоваться бы нужно, что тому, кто остаётся — ещё больше достанется. Но истинные патриоты переживают. Это они от тревоги за судьбу ближних всё кричат и кричат тем, кто уезжает, с самого 17-го года: — Гады! Родину продаёте!.. А, всё-таки, есть ли на земле ещё какое-нибудь государство, где Родину продают?.. Или — только у нас?..

Жанры жизни

Смотришь кино: а там жанр фэнтэзи, либо — детектив, либо — мелодрама. Наши профессии — это жанр, который мы выбираем себе для жизни. В каком нам придётся жить. Так, милиционер живёт всё время среди фени, убийств, краж, бандитских разборок. У него каждый день перед глазами бичи, проститутки, мошенники. Он и сам становится частью этой среды. Это его среда. Потому он её когда-то и выбрал. И жизнь у него проходит в жанре детектива. А вот патологоанатом… Ведь мог бы он стать, к примеру, детским врачом, гинекологом. Ну, на худой конец, отоларингологом. Так, нет же — он берёт из всего медицинского арсенала наиболее понравившийся ему предмет — нож — и идёт кромсать трупы. Или — вот этот — который любит, чтобы у него в кабинете на диванчике лежал пациент и рассказывал про свою жизнь. Психоаналитик. Такое может выдержать не каждый. Нормальный человек, после того, как ему кто-то по-дружески рассказывает о своих проблемах, уже через полчаса чувствует себя опустошённым. А, через час, может отойти в сторону и тихо удавиться. Психоаналитик выслушивает человеческое нытьё на протяжении всего рабочего дня… Вот я ещё думал — те, кто снимает порнофильмы… Они, понятно — они себе в жизни выбрали такой жанр… Но патологоанатом не приходит домой и не режет там на части ещё что-то дополнительно. Милиционер после работы не пристёгивает жену к батарее наручниками и не выпытывает у неё имена сообщников. Дом — он для того, чтобы, отключившись от всех наших рабочих жанров, поиграть в примитивненькую мелодраму: — Почему ужин не приготовила? — Ты где, паразит, до самой ночи шлялся? — Как покакал сегодня наш малыш?.. А как себя ведут герои порнофильмов? У него на губах и кругом к вечеру мозоли. Руки весь день женщин трогали. Отпахал восемь часов — а в дверях встречает после работы супруга в лёгком халатике: — Я тебе пирожков напекла и уже три раза в душик сбегала!.. Тут недолго и на другой жанр переключиться — убить её, что ли?.. Но — живут как-то!..

233 градуса по Цельсию

Старые люди пересказывают истории своей жизни так, будто записаны они у них на кольцо. Они повторяют их своим детям и внукам изо дня в день, от встречи к встрече. Мария Георгиевна Дерменжи моя тёща. Ей восемьдесят шесть лет. Когда мы приезжаем к ней в гости, она начинает вспоминать молодые свои годы. И всегда — одно и то же… До сорокового года жила она с семьёй в Молдавии. Потом — депортация. Мария Георгиевна рассказывает, как вошли к ним в дом красноармейцы. Как разделили семью. Мужчин отдельно, женщин с детьми — отдельно. Пообещали, что все встретятся на том месте, куда их всех сейчас отправят. Вещей брать с собой не нужно. Там у вас всё будет. У них была большая, дружная, семья. Трудились все с малолетства от зари до зари. Брат Федя к пяти годам уже управлялся с быками. Выращивали овощи, фрукты. Делали вино. Свой дом, хозяйство. С приходом советских оккупантов ничего этого не стало. В телячьих вагонах маму Марфу Хаджи-огло с тремя детьми вывезли в Казахстан, в Актюбинскую область. Спустя годы, она узнала о судьбе своего мужа Павла. От односельчанина Михаила, которого из лагеря отпустили домой умирать. Михаил весь распух. Так, что жена его не узнала. Она так и не подошла к нему. Михаил рассказывал, как держали их в холодной церкви. Где не кормили, стреляли, если кто пытался прорваться к выходу. Кто-то не выдерживал — взбирался наверх, на колокольню и кидался вниз. Павел умер от малярии. Мария Георгиевна рассказывает о селе Богословка, где сосланные «враги народа» вымирали семьями от голода и холода. О детском доме, где им, детям, удалось устроиться на работу. Зимой по ночам из детского дома вывозили на телеге раздетые детские трупики. Раздетыми — потому что одежда нужна была тем, кто остался в живых. Ночью — чтобы не видели, что в детскую братскую могилу везут раздетых детей. Так было нельзя. Возили на быках. Управлял быками брат Федя. Для умерших детей была выкопана яма. Мария Георгиевна обводит глазами большую комнату, в которой мы сидим — вот такая, как эта комната… Тогда был тиф. Дети умирали деятками… А ещё Мария Георгиевна вспоминает, как с подругой они из детского дома ходили пешком в Актюбинск. Сбоку дороги — гора замёрзших трупов. На вершине — мёрзлый, стоячий. Как ёлка. Установил какой-то озорник из ВОХРы. Подруга говорила: — Давай подойдём, может, там твой отец… Но к трупам не подпускали: вокруг стояло воинское оцепление. А ещё подруга Марии Георгиевны разгружала на станции вагоны. Тоже — трупы. Замерзшие, потому что зима. А они одеты были легко, видимо, из тёплых мест. Многие умерли, крепко обнявшись — старались согреться… Трупы нужно было разъединять, раздевать… И были ещё годы в Растсовхозе, под Актюбинском. Где от голода уже никто не умирал. Где семья Ажогловых (Хаджи-огло) выполняла по две-три нормы. За перевыполнение полагалась премия, но ссыльным её не давали, потому что они — «враги народа». Вообще то, о чём я сейчас пересказываю, у нас в стране уже воспринимается, как общее место. Равнодушно. Ну, было. Ну, миллионы. Было такое время. Собралась там же, у Марии Георгиевны, родня, среди которой тот самый брат Федя с супругой. А у супруги когда-то отца-священника чекисты замордовали. И вот сидит эта женщина, Елизавета Николаевна, и говорит: «Люблю Сталина! А — прав был Сталин! Сейчас бы Сталина!»

Другая семья. Там брат Марии Георгиевны, Константин. И сидит рядом его супруга и тоже — за Сталина. У них родных и близких Сталин перестрелял и пересажал, а они ему — Аллилуйя! Кажется, Владимир Ленин говорил, что для счастья десяти миллионов людей можно уничтожить сто. Я могу в цифрах и пропорциях ошибиться. Владимир Ленин ничего не говорил о том, что эти оставшиеся десять миллионов будут уроды. Нравственные калеки. Это — как раз те, кто предавал, кто пытал, кто расстреливал, кто давал указания. Кто — во имя выдуманной Великой Идеи не жалел ни отца своего, ни мать, ни сестёр, ни братьев. Откажись от отца! — отказывались… Это для них, для таких создавался будущий Город Солнца. Не всё удалось довести до конца. Но общество разделили на «своих» и «чужих». И Сталин с Лениным — здесь, рядом, среди нас, внутри нас. Старый Андрей Зель, ещё в конце семидесятых, бормотал как-то, сидя у окошка в своей спальне:

— Пока Его не уберут — ничего не изменится!..

— Чего, папа? — переспросила дочь Лида. — Кого уберут? Откуда?

— Из Мавзолея!..

Тогда Лиде Зель, отличнице, выпускнице Актюбинского пединститута, слова отца показались кощунством. У неё было правильное, советское, воспитание. Родители ничего не рассказывали ей ни о лагерях, ни о ссылках, через которые прошла их молодость. Сейчас Лида в Германии. А у нас, в России, и, правда — ничего не изменилось. Потому что ОН — до сих пор в Мавзолее. А нам с трибуны новый национальный лидер кричит: «Мы победили!..». Общество поделено на «своих» и «чужих». У него «свои» победили. А «чужие», сволочи, остались. Лидер пьёт шампанское у портрета Дзержинского. Лидер крестится в церкви, построенной на месте храма, взорванного ведомством Дзержинского. Одно другому никак не противоречит. И кажется мне, что — вот есть у наших всех самозваных лидеров убеждение, что с Господом, как и у них с народом, не существует обратной связи. Делай на земле, что хочешь, потом пошёл в церковь, свечку поставил, перекрестился — и всё путём. Так же и с народом. Поговорили с подставными рабочими и колхозниками через телевизор, получили расписанные по сценарию восторги и аплодисменты — и опять всё замечательно. Будто и верят они в Господа Бога нашего, но вот в чудо не верят. Не верят, что, когда будут в храме лбом стучаться об пол, креститься — земля может вдруг разверзнуться под ногами. Не будет этого. Даже, если храм Христа Спасителя ещё три раза взорвать. Будет другое. Страшное. Только, когда, какое — не знает никто… В своём знаменитом романе «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери писал о том, как люди спасали от огня самое ценное — книги. Пересказывали. Запоминали. Один был собранием сочинений Джека Лондона, другой — Шекспира. Книги сжигали. 451 градус — и нет листка бумаги, целого тома. Книги старались сохранить в человеческой памяти. У нас в стране другая температурная шкала. И книги у нас горят при температуре 233 градуса по Цельсию. И — время от времени их жгут. Это уже такая традиция борьбы с инакомыслием. Но есть у нас в стране ещё сотни тысяч книг, которые ещё не написаны. И которые никому не удастся сжечь. Это — книги воспоминаний, которые остались, сохранились в памяти людей. Мария Георгиевна Дерменжи — это Книга Воспоминаний о депортации молдаван. Андрей Зель — о лагерях с российскими немцами. И они, наши старики, снова и снова твердят нам, как на кольцо записанные, свои воспоминания. Расстрелы, пытки, унижения, голод. Тысячи документов о преступлениях советского режима были уничтожены. Но наши старики пересказывают нам свои книги. И мы передадим эти знания своим детям, внукам. Они — своим. Тысячи людей-книг выехали из страны, распространяя о ней по миру жуткую славу. Ничего не проходит бесследно. Ничего нельзя скрыть. Горит бумага, 233 градуса, но нельзя до конца выжечь у людей память. Можно с утра до вечера по телевизору забывать нашу историю, но у меня в голове осталась книга, переданная моим расстреляным дедом. И тут со мной ничего не сделает никакой телевизор. Наверное, я «чужой». Потому что отовсюду слышу — «время было такое!». И я представляю себе этих людей. Что — вот, говорят им — нужно вашего отца расстрелять просто так, потому что такое время, — и они — согласны. Им говорят — откажитесь от матери! Они — с дорогой душой. И — никаких угрызений. Никаких переживаний, что что-то неправильно.

— Правильно всё было! — говорит Елизавета Николаевна, дочь замученного священника. — Люблю Сталина!

Снова и снова она предаёт своего отца. Это что же нужно было сделать такое с людьми!.. Друг рассказывал историю, связанную со смертью Вождя Всех Времён и Народов. Когда весть об этом докатилась до одного из сибирских городов, то памятнику Сталина на главной площади навесил кто-то на руку ведро с дерьмом. И никто его не снимал. Когда умер Сталин, — рассказывает Мария Георгиевна, — многие плакали. А я не плакала… В книге, которую она передала своим детям, мне, эти строчки есть. Они не сгорят.