Есть ли жизнь после отбора?

– Я была в своем доме и своем праве, – отрезала я. – Как вы простили ему Редзийское яблоко?

– У него был куплен антидот, – она отвела глаза, – нельзя ненавидеть человека за то, что он дурак. Он хотел спасти тебя, чтобы быть героем в твоих глазах.

Я хмыкнула:

– Это похоже на правду. Умом твой любовник не блещет, как, впрочем, и его дочь. Но…

– Пойми, нам сейчас тяжело! Целое баронство презирает меня, моего мужчину и нашу дочь!

Нашу дочь? Меня будто одарили полновесной пощечиной, и я, понизив голос, ошеломленно произнесла:

– Стесняюсь спросить, каким образом его дочь стала твоей?

– Я приняла ее в семью по праву духовного родства.

Меня опалило жаром:

– И теперь ты хочешь, чтобы я признала ее Фоули-Штоттен? Ведь она наверняка получила лишь твою прежнюю, девичью фамилию?

– Вильгельмина…

– Никогда. Это окончательный вариант, который не обсуждается. И обсуждаться не будет. Точно так же мы не будем жить на одной территории.

– В замке закрылись практически все комнаты, – она сверкнула глазами, – слуги ушли, повара ушли. В замке не осталось никого!

– Но вы-то там есть. – Я подмигнула ей, позабавленная уходом людей. – Крыша над головой у вас есть. Что уже гораздо больше того, что было у меня прошлым летом.

– Доход баронства уходит на банковские счета, снять с которых я могу не больше трех золотых в месяц, – она подалась вперед, – как на это жить?!

Выдохшись, она откинулась на спинку стула и замолчала. Я же, встав, подошла к окну. Раздернула шторы и прислонилась лбом к стеклу.

Пальцы сводило от внутреннего холода, но сейчас меня это совсем не волновало.

Есть ли правда в словах Тарлионы? И есть ли мне дело до этой правды?

«Есть, – пришло внезапное осознание. – Если она говорит правду, то где-то ходит тот, кто пытался меня убить».

– Мне нужны доказательства, – произнесла я и поразилась тому, как безжизненно это прозвучало.

– Он дал клятву…

Повернувшись к ней, я усмехнулась:

– Может, и дал. Вопрос в том – когда. Митар допросит его, и если Митар подтвердит невиновность, тогда и поговорим о том, на что вам жить. И как жить.

– Ты просто должна вернуться домой…

– Нет, – оборвала ее я. – Даже если допустить, что не твой любовник столкнул меня, раненую, со стены, то остальных моментов достаточно, чтобы не желать вас видеть.

– И что тогда?

– Я займу место отца раньше времени, – сложив руки на груди, я склонила голову к левому плечу, – ты, твой любовник и ваша дочь – единственные, кто могут написать об этом в столицу. Других предателей в моем баронстве нет.

– Вильгельмина!

– Затем я назначу тебе ежемесячные выплаты, выделю дом. До моих тридцати лет никто вас отсюда не выпустит.

И вся суть леди Тарлионы проявилась в единственном вопросе:

– Сколько?

– Девять золотых плюс дом на пять комнат.

– Мало.

– Я могу и до тридцати подождать, – усмехнулась я.

– Десять золотых, дом на пять комнат, прислуга и…

– Шесть золотых и дом за пределом крепостных стен, – холодно отозвалась я.

– Что? Я… Я поняла, – леди Тарлиона грациозно поднялась, – я все поняла.

– И?

– Мне надо подумать.

– Думай, – согласилась я. – Думать – оно полезно. Очень.

Она вышла, а я, вновь повернувшись к окну, прикрыла глаза. Как чудесно начался день. Может, лучше пойти обратно в постель и проспать до следующего утра?

За спиной раздался долгий вздох, и я, не оборачиваясь, шепнула:

– Спасибо, что не вмешался.

– Я был готов, но ты справилась сама. – Гамильтон подошел ко мне и сел рядом, привалившись к моей ноге. – Она согласится.

– Не сомневаюсь.

Погасив свечи, я поднялась наверх. В кабинет. После разговора с леди Тарлионой хотелось умыться. И что-нибудь разбить. Или кого-нибудь проклясть.

«Я знаю, что это был он», – пронеслась в голове отчаянная мысль.

Дернув ящик стола, я хотела вытащить бумагу и наткнулась на низку окаменевших цветов. Потускневших, как будто припорошенных серой пылью.

– Они умирают без контакта с хозяином. – Гамильтон тенью вошел в кабинет и запрыгнул на жалобно скрипнувшую софу.

– Их хозяин далеко, – хмуро произнесла я.

Но все же протянула руку и взяла украшение. В этот же момент по нервам ударило прошлым – воспоминание предстало перед глазами так, будто я проживаю это вновь!

– Что это?

– Они хранят в себе момент отделения от материнского древа, – Гамильтон шумно вздохнул, – тем и ценны.

– И так будет каждый раз?

– Нет. Посмотри, одного цветка не стало. Сосчитай их – вот столько раз ты сможешь заново пережить тот момент. Он хоть того стоил?

Подняв руку, я коснулась пальцами губ. Как странно.

– Какая-то нелепость. Зачем все это, если…

В груди пекло и горело так, что даже привычный холод, сковывавший тело, отступал.

– Зачем? – По щеке скатилась слеза.

– Если бы я знал, – вздохнул Гамильтон. – У тебя пальцы посинели. Ногти, в смысле.

Я бросила взгляд на свои руки и невесело хмыкнула: и правда посинели. Теперь я еще больше похожа на отца, ведь его ногти тоже были покрыты синими разводами. По меньшей мере в момент огненного погребения.

– Надеюсь, это не слишком тревожный признак, – выдохнула я и в итоге. – Потому что нет сил испугаться.

А нитку с каменными цветами я все же вплела в косу. Просто так. Просто… Просто пусть будет под рукой. Это совершенно не значит, что я жду его.

Повернувшись к окну, я бросила тоскливый взгляд на улицу, залитую рассветными лучами, и с легкой грустью произнесла:

– Нас ждут дела.

И в первую очередь надо навестить Митара. Если избранник леди Тарлионы не пытался меня убить, значит, у меня есть умный и хитрый враг. Но кто может желать мне смерти? Получить баронство невозможно: наследников, кроме меня, нет. А значит, если линия Фоули-Штоттен прервется, то баронство уйдет под руку Правителя. И уже он будет решать, кто станет следующим хозяином. А тут стоит учитывать, что от такого счастья столичные лордики будут открещиваться и отмахиваться. Из местных же никого не назначат: старые традиции это недвусмысленно запрещают. А они, традиции, давно возведены в ранг закона.