Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика
Шрифт:
«…но таков путь туда…»
И Седьмый Ангел вострубил, потому что никто не хотел слышать Ему предшествующих. Он старался не смотреть вниз, где не было ничего нового под солнцем. Люди привычно ненавидели то, что есть, и любили то, чего не бывает.
Ангел не хотел никого из них называть по имени, но на зов трубы Его откликался всякий, забывший, по Чьему образу и подобию был создан. И среди всех безведомо оглашенных больше не нашлось того мудрейшего, кто мог бы с уверенностью обещать, что в будущем всё сможет оставаться по-прежнему: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться…».
О диалоге с Природой
С того момента, когда мне впервые посчастливилось вступить в диалог с Природой, я стал настойчиво искать его продолжения, невольно
О «дружбе с миром»
«Один я здесь, как царь воздушный…» Эта строчка стихотворения Гумилёва «Одиночество» заставляет думать, что уединение необходимо не только для людей закрытых и всецело погружённых в свой внутренний мир, но и для таких социально вовлечённых, каким запомнился современникам лидер акмеистов. Личностное обособление не исключает социальной ответственности и встроенности в дела коллектива, когда это становится сущностно необходимо. Но лишь наедине с миром человек способен ощущать собственную значимость и уникальность, завещанные ему Природой, равно как воспринимать гармонию этого мира и его красоту. Любое стороннее вмешательство в сокровенный диалог с Мирозданием неизбежно влечёт за собой изменение его ценностного модуса, когда пространство смыслов вытесняется обыденными планами бытия. Понятно, что для того чтобы уверенно шагать по земле, необязательно обращать свой взор в звёздное небо, достаточно смотреть себе под ноги – у каждого человека есть право самому задавать масштаб понимания мира и пределов осознания самого себя.
«Дружба с миром есть вражда против Бога», – утверждал апостол Иаков, правда, не слишком погружаясь в объяснение того, что он понимает под словом «мир». Но если под «миром» понимать всё то, что отвлекает человека от созерцания своей внутренней вселенной и осмысления глубинных задач своего существования, то, безусловно, следует признать правоту утверждения благовестника Божиего.
О парадоксальном тождестве отчуждения и бытия
Пожалуй, что на этот раз я действительно оказался вне пресловутой генеральной совокупности. И дело совсем не в том, что мне никак не удавалось вернуться к недавним мыслям и настроениям, а в том, что неожиданно и вдруг я ощутил вокруг себя неодолимую преграду, круг отчуждения, который, скорее всего, вмещал в себя всё значимое пространство. Там больше не оставалось ничего, что могло быть наполнено прежними смыслами и былой памятью. Мир изменился и стал другим, более понятным и удивительно свободным. Здесь меня не узнавали ни давнишние друзья, ни коллеги, ни знакомые, и я вполне мог полагать, что окружающие не только меня не замечают, а даже не видят. Ни о какой востребованности в таких обстоятельствах не могло быть и речи, но мне почему-то стало казаться, что это, скорее, является преимуществом, нежели недостатком. И я, наверное, впервые ощутил свою полную независимость от внешнего мира, подлинную, абсолютную, и как никогда ранее почувствовал, кем же являюсь на самом деле. Что же я есть, когда не нужно больше оглядываться на предписанные в рамках традиции нелепые ограничения, памятовать об отведённом для тебя месте в социальной иерархии, реагировать на чужое мнение и вообще на всё прочее,
что способно помешать работе ума и движению чувства.Будучи всецело погружённым в состояние отстранённой созерцательности, я, наконец, понял, как хорош и удобен этот чудный и свободный мир, в котором можно устанавливать свою собственную систему координат и назначать свои физические законы. Единственно чего стоило здесь опасаться, так это притяжения параллельных вселенных, неизменно оказывающихся неподалёку, на одном с тобой горизонте событий.
Утверждающий модус категорического умозаключения
Ничто не существует,
если что-либо и существует,
то оно непознаваемо для человека;
если оно и познаваемо,
то непередаваемо и необъяснимо…
Я заключил миры в едином взоре.
Я властелин.
Можно сказать, что мы, тогдашние школьники, совсем не обращали внимания на его чудачества. Учителя по отношению к нему были настроены более критично, но тоже никак не выделяли его из общей шумной и плохо управляемой ученической массы.
Я пытался подружиться с ним, но он жил какой-то своей, особенной жизнью, где не было места всему тому, чем мы, сумасбродные подростки, привыкли гордиться. Он не искал внимания сверстников, наши увлечения его не интересовали, и ему мастерски удавалось уклоняться от участия в наших озорных затеях и играх, хотя так же как и мы не был отмечен благонравием и каким-то особенным прилежанием.
Однако когда обстоятельства вынуждали его участвовать в делах коллектива, то он мог быть очень полезен для общего дела, особенно если какую-либо часть необходимой работы мог выполнять самостоятельно, не прибегая к помощи товарищей. Он был прекрасным вратарём школьной футбольной команды и бессменным редактором классной стенной газеты, каждый номер которой ждали, и читать которую приходила вся школа.
После выпускного о нём мало что было известно. Кто-то говорил, что он был среди участников студенческой олимпиады по физике, а староста нашего класса, вечный отличник и библиотечный завсегдатай, утверждал, что его фамилию частенько видит на страницах научных журналов, и написанные им статьи так увлекательно и эффектно поданы, что способны убедить любого в приоритете творчества учёного перед всеми прочими разновидностями человеческого дерзновения, будь то музыка, живопись или литература. Мне же, избравшему своею деятельностью искусство, хотелось бы поспорить со всезнайкой-старостой, только мои холсты не вызывали у него такого же восторга и одушевления, как журнальные статьи нашего бывшего одноклассника.
Позже, когда память о школьном братстве стала слабеть, я совсем позабыл думать о подающем большие надежды молодом учёном, с которым непостижная судьба ссудила разделить детство и раннюю юность. Поэтому при нашей случайной встрече я узнал его не сразу, и не по внешности даже, а по дурной привычке нелепо закусывать верхнюю губу и по высокому голосу, окрашенному пронзительными нотами взрывных согласных.
Он подошёл ко мне, когда я уже заканчивал работу, и оставалось только собрать краски и сложить этюдник.
За долгие годы мне удалось приобрести стойкий иммунитет к приставаниям назойливых интересантов, и я мог спокойно отвечать на любые вопросы, практически не отвлекаясь от дела. А тех, кто был настроен на длительный разговор, я распознавал с первой же фразы и знал, как корректно прервать ненужный мне диалог. Хотя стоит признать, что вопросы, которыми обычно осыпали меня прохожане, были предельно конкретны и начисто лишены какого-либо интеллектуального подтекста. Однако ж на этот раз всё обстояло иначе.
– Живопись, пожалуй, это единственный предмет, в котором время выступает не в качестве естественной переменной, а является величиной постоянной, своего рода типизированной константой, – обладатель назидательного фальцета был явно настроен поговорить, однако в моём стандартном наборе заранее заготовленных ответов на этот сюжет вариантов не находилось. Поэтому я решил отделаться от собеседника без проверенных практикой наработок.
– Бессмысленно в искусстве использовать научные термины, – бросил я, не оборачиваясь, в надежде избежать дальнейшего общения.