Есть!

– Пойдем, Мара, – сказала Анке, указывая тропинку. По ней навстречу шли несколько человек, впереди – крупная дама в бордовом палантине.

– Кристина! – жарко вскрикнула Анке и бросилась навстречу палантину.

Обе обнялись и заплакали, Фридхельм сочувственно топтался рядом.

Мара все еще не понимала, куда они приехали. Ближайший город – Михельштадт, лес называется Оденвальд, но зачем все это? Ни памятников, ни красивых зданий – ничего такого не видно.

– Мара, знакомься, это наша подруга Кристина, – по-немецки сказала Анке. – А это Мара, наша гостья из России.

Мара неловко кивнула. У Кристины были заплаканные глаза и запотевшие очки.

– Кристина только что похоронила брата, – объяснила Анке.

– Как это – похоронила? – изумилась Мара. – Здесь?

Вокруг стояли деревья. Одни только деревья, примерно схожие по возрасту. И никаких могил.

– Пойдем, Мара, мы хотим тебе кое-что показать, – сказал Фридхельм, уводя Мару в лес по тропинке. Анке шепталась о чем-то с Кристиной, которую понуро ждали у притихших авто друзья и родственники. – Это не просто лес. Это лес скорби – Фридвальд.

– Похоже на твое имя, – осторожно сказала Мара. Она озябла и растревожилась.

– На йа, похоже, – согласился Фридхельм. Анке догоняла их сзади быстрым шагом. – На самом деле больше похоже на Friedhof.

– Кладбище, – вспомнила Мара.

– Кладбище, – подтвердил Фридхельм. – Но не обычное кладбище, а лес. Фридвальд.

Он обвел рукой пространство, как гордый помещик:

– Здесь можно купить дерево, а потом, когда придет время, человека похоронят под корнями этого дерева и природа сама будет о нем заботиться. Никаких венков, имен, фотографий – здесь этогоне разрешается.

Фридхельм легонько задел перчаткой тонкую овальную пластинку, висевшую на стволе. На ней была гравировка: «124».

– Можно только номер дерева. Или вот так, – он подвел Мару к соседнему дереву. – «Семья Баум».

– Здесь даже цветы не разрешают приносить, – сказала Анке. – Полностью экологическое захоронение, за всем смотрит природа и немного лесник.

– Мы тоже купили здесь дерево, Мара. Для меня и для Анке. Потом, возможно, для наших детей и родных. Мы покажем тебе это дерево.

Они уходили вдаль по тропинке, а толстенькая Мара семенила следом, испуганно озираясь. Она думала – это обычный лес, а не Фридвальд, где под каждым деревом лежат люди.

Наконец вышли на край леса – как на край света. Внизу расцветал первыми вечерними огнями город.

– Михельштадт, – сказала Анке. – Город нашей юности.

– Здесь мы учились пить вино, – сказал Фридхельм.

– Здесь родился наш сын.

– И вот это – наше дерево.

Немцы стояли, приобняв с двух сторон тонкий, но мощный ствол. Мара от волнения не поняла, какое это дерево, – не так уж сильны были ее познания в этой самой, как ее, дендрологии.

Пусть будет просто – дерево. № 1055.Мара смотрела на немцев и думала: «Они уже знают, где будут лежать после смерти, а я… я этого не знаю и не хочу знать. Наверное, я стала настоящей русской».

Кирилл приехал в аэропорт вместе с Ромочкой – они встречали Мару Михайловну с цветами, торжественно, как приму-балерину. Мара понюхала вначале внукову мяконькую макушку, потом розы и решила, что внук пахнет лучше всего на свете. Даже лучше роз! Мара Михайловна больше не боялась старости: ее перевезли на другой берег в целости и сохранности.

Глава девятнадцатая,

свадебная и поэтическая

Знаете, как это бывает: встанешь ночью, пардон, по срочному делу и потом возвращаешься сонный к нагретому месту в кровати. А теперь представьте, что, когда вы вернулись, там, на вашем месте, лежит чужой человек. Лежит он себе, посапывает на вашей подушке, укрывшись вашим одеялом, положив, к примеру, ногу (это еще в лучшем случае!) на вашу жену. И вам – спящему, пижамному человеку – в этой кровати просто не осталось места.

Примерно такое ощущение от собственной жизни преследовало Аркадия Пушкина, главного режиссера канала «Есть!», мужа, отца и цитателя.Гражданином он мог и не становиться, а вот поэтом быть пришлось. По причине фамилии – военной, пушистой, мюнхгаузеновской, но прежде всего поэтической.

Маяться фамилией Пушкин начал с самого раннего детства.

– А Эс Пушкин? – еще в детском саду веселились воспитатели и воспитанники, счастливые носители простых фамилий типа Иванов, Матвеев и Кошкин.

Даже фамилия Горшков на фоне А.С.Пушкина смотрелась привлекательно, и втайне маленький Аркашон примерял ее, как мать семейства – прозрачный пеньюар. А что? Аркаша Горшков. Аркадий Степанович Горшков – во всяком случае, никто не станет глумливо смеяться и спрашивать: «Ужель тот самый?»

В школе глумление продолжилось – кучерявый гений на портрете стоял вполоборота, стараясь не смотреть на то, как хихикают над однофамильцем красивые девочки и злые мальчики.

«Дать бы вам всем под зад, и полетите вверх кармашками», – думал юный Пушкин, превратно представлявший себе понятие «тормашки». У него вообще было очень особенное – как и полагается поэту – отношение к словам. Некоторые он произносил и понимал совсем не так, как требовалось в диксионариях.

Например, телефонное «алло» он с младых ногтей превратил в «алоэ».– Алоэ, – говорил Пушкин телефону, и собеседники против всякого своего желания воображали мясистое целебное растение. У которого отростки – словно крокодильи челюсти.

Это его «алоэ» чрезвычайно раздражало Юлию Дурову – избранницу Пушкина, местами забавно походившую на Наталию Гончарову. Особенно если иметь в виду портрет кисти Макарова: у Юлии тоже были красивый лоб, обиженное выражение лица и слегка поджатые, как будто удерживающие резкое слово губы. Дурова училась с Пушкиным в параллельном классе и тоже настрадалась от фамилии. Одноклассникам было плевать и на цирковую династию, и на женщину-гусара: симпатичную худенькую Юльку звали попросту Дурой.

Между тем дурой она вовсе не была – у Пушкина по сей день имеются шансы в этом убедиться.

Но мы забежали вперед, ведь пока у наших героев, Аркаши Пушкина и Юли Дуровой, – школьные годы чудесные, отравленные, впрочем, скучнейшей учебой. Юля на некоторых уроках спала, а Пушкин в это время прогуливал свои часы и томился под дверью класса, ожидая, когда Дурова выйдет и задумчиво проведет тоненькими пальчиками по черным бровям: словно проверяя, на месте ли они.