Есть!

Владимир, держа тяжелую Фаину на отлете, ловил те самые моменты, ради которых путешествовал и жил, а дома, притушив полыхавшее любопытство Молекулы духами из дьюти-фри, сортировал удачные кадры. Венеция – уставший мальчик в маске ангела. Париж – дым от жареных каштанов скрывает лицо продавца. Нью-Йорк – гитарист в трусах и шляпе на Таймс-сквер.

Владимир видел много стран, но, к сожалению, нагнать прекрасное ему почти никогда не удавалось – даже Фаина с ее мощной тягой к искренности была тут плохой помощницей.Наверное, будь Владимир прирожденным поэтом, ему лучше всего удавались бы изящные миниатюры, прелестные пустячки из нескольких строк, похожие на подпись под фотографиями, – но, на беду, Владимир желал писать романы. Пьесы, стихи, рассказы – все это было как разминка для легкоатлета. Он готовился к самому главному забегу своей жизни – роману, после которого можно будет спокойно, с чувством «я сделал все что мог», умереть.

Мама Владимира мыла фрукты и пытала Геню очередной цитатой:

– «Повернула каску, и можешь себе представить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта конфет!..»

– «Анна Каренина», – бледно улыбалась Евгения. – Как похоже на нынешние фуршеты! Там тоже все набирают полные каски фруктов.

Мама была недовольна, что загадку так быстро разгадали, но она хотела быть справедливой, а потому протянула Евгении честно заслуженную мокрую и каменную базарную грушу.

Владимир шептался в комнате с Фаиной. Мама мыла – и не раму, и не Лару, а виноград. Ягоды зеленые, будто стеклянные… Мама мыла виноград и приговаривала:

– «Знаете, от чего я умру? От того что в один прекрасный день где-нибудь в открытом океане поем немытого винограда».

Эту цитату Евгения не опознала и выронила надкушенную грушу.

– Ага, попалась! – возликовала филологическая женщина. – «Трамвай «Желание»! Бланш Дюбуа!

– Давай уйдем, Владимир, – тихо попросила Евгения, – а то мне кажется, что я участвую в литературной викторине.

– Мы все в ней участвуем, – сказал Владимир. – Мама права, ты не умеешь работать с книгой.

Он всегда говорил Евгении все что вздумается – знал, что она, как луженый желудок, все переварит и вытерпит.

Малочисленные общие знакомые удивлялись (по мере воспитания кто вслух, кто про себя), чем мог привлечь такую прекрасную девушку этот фотограф, отягощенный к тому же мамой, женой и амбициями. Читателя, наверное, тоже смущает странный выбор Евгении. Но в нем нет ничего странного. Евгении нравилось, как от него пахнет. Нравились его тонкие пальцы и гладкий лоб. Нравился его голос – ведь вокруг мало приятных голосов. Люди лают, визжат, пришепетывают, и только некоторые голоса звучат и переливаются. Владимир раздражался, когда Евгения начинала говорить ему о том, какой у него удивительный голос, – он считал, что она издевается, и был не прав.

Наличие книжек Евгении, их присутствие в мире – ранили Владимира, ведь его рукописи (пьесы, стихи, рассказы) упрямо отвергались издательствами, которым он открыл наконец свою тайну. Владимир считал, что издательства к нему придираются, и снова был не прав.Он упорно собирал материал для романа.

– Много героев в романе, – однажды сказала ему Евгения, – это как много ингредиентов в деликатесном блюде: одно обязательно выскочит вперед и начнет исполнять танец с одеялами, перетянутыми на себя!

– Вот если бы я начала писать сейчас новый роман, – добавила Евгения, – я прежде всего дала бы наконец высказаться второстепенным персонажам.

«Второстепенные персонажи… В самом деле, надо бы дать им наконец высказаться от души. Простые и скромные труженики полей, они растворяются в будущем так легко, как сахар в чае случайных попутчиков. Их почти никто и никогда не слушает! Потому что, если начать их слушать, выяснится, что у каждого из второстепенных есть своя собственная свита, свой подшерсток, свой собственный круг третьестепенных героев. И этих, третьих, тоже надо выслушать!» – поспешно и лихорадочно думал Владимир, провожая Евгению и записывая только что обретенные бесценные мысли.

В его романе всем героям – как в идеальном обществе! – будут выданы равные права. И пусть даже это делал уже кто-то великий или просто известный! – Владимир всегда с одобрением относился к «высокому списыванию» и как сочинитель (автор пьес, романов и стихов) не раз испытывал острые приступы криптомнезии.

– «Я беру свое добро, где нахожу его», – торжественно процитировала бы в этом месте филологическая мама Владимира.

Пред белым листом Владимир замирал, как школьник перед директором. Он чувствовал свой роман, знал, каким он должен стать, вот только начать его никак не получалось. Камера Фаина грустно молчала, ее черная спинка покрывалась пылью – Владимир отказывался от выгодных заказов и упрямо молчал пред листом.

«Вся моя жизнь – вставная новелла». – Он вдруг пугливо записал эту фразу, и лист больше не был белым.

Слова складывались в строки, абзацы, страницы. Владимир писал роман.– «Писатель за свои грехи!» – сказал бы здесь, наверное, Пушкин.

– Если бы я стала писать сейчас новую книгу, – снова Евгения, – это была бы книга о призвании. О том, как человек выбирает себе жизнь и как жизнь потом долго и обстоятельно наказывает его за этот выбор. Он, этот человек, и рад бы изменить призванию, но маска приросла к лицу.

Владимир задумался над словами Евгении, а потом переспросил: она собирается писать новую книгу? «Призвание и наказание»? Евгения замахала руками – в ее жизни сейчас было столько прекрасного и подлинного, что литературных суррогатов не требовалось. Она любила – впервые в жизни любила – и каждую мысль свою хотела преломить, как хлеб, с любимым. С Тем Самым Человеком.

– Если бы я все-таки начала сейчас новую книгу, в ней столкнулись бы носом к носу два похожих персонажа – один настоящий, а другой фальшивый. И я обязательно написала бы о том, что происходит с интеллигентными женщинами, которые, на беду свою, вдруг становятся богатыми.

– А что с ними происходит? – спрашивал Владимир, напрягая все свое внимание и память. Божество Белого Листа требовало новых и новых жертв.– Из них начинает лезть такая дрянь, которая и не приснится обычным нуворишкам!

Владимир не слишком любил есть – он забрасывал в себя какие-то случайные продукты, чтобы получить энергию. И фотографировать еду он не любил. Городской журнал «Гурман», почивший ныне в бозе, однажды предложил ему снять живописно разбросанные по столу овощи – для эссе популярной обозревательницы Натальи Восхитиной, но Владимир и Фаина отказались. Они всегда отказывались от неприятных заданий.

А ведь мама с детства воспитывала в юном Владимире не только литературный, но и гурманский вкус: по случаю покупала сыр с плесенью, смаковала его, давясь от отвращения, и заставляла сына разделить с ней эту радость.

Мама была утомительна в своих изысканных привычках – как пресловутая Бланш Дюбуа, по многу раз в день принимала ванну, и добрую половину детства Владимир провел под дверью закрытого санузла, ожидая, пока мама вернется к реальности.Теперь, работая над романом, Владимир вообще перестал есть – жене Свете, тоже из породы малоежек, это было удобно: они почти не готовили и не покупали продуктов. Работал Владимир в основном у мамы, хотя и дома ему никто не мешал, но домой нельзя было приводить Евгению, а без нее работа тормозила, как строптивый конь.