Эстер Уотерс
Шрифт:
Небольшой продолговатый сундучок, выкрашенный красновато-коричневой масляной краской и перевязанный толстой веревкой, она поставила возле себя на скамью. Сгорбленная спина, согнутые плечи — все говорило о том, что узел, который она держит в руке, тяжел; сквозь туго натянутую серую бумажную ткань узла проступало что-то твердое. На ней было выцветшее желтое платье и черная жакетка, слишком теплая для такого погожего дня. Это была совсем еще молоденькая девушка — лет двадцати, не больше, невысокая, крепко сбитая, с короткими, сильными руками. Волосы русые, довольно заурядного оттенка, не привлекающие к себе внимания, шея пухлая, нос чуть толстоватый, но с красивым рисунком ноздрей. Светло-серые, опушенные темными ресницами глаза казались совсем прозрачными. Несколько угрюмое обычно выражение лица мгновенно менялось от яркой задорной улыбки. Вот и сейчас она улыбнулась, обнажив ряд белоснежных миндалевидных
Местность казалась бесплодной. Когда-то в часы высокого прилива море поднималось до середины этих пологих холмов. Теперь этому препятствовал намытый волнами вал песка и гальки. Вдоль вала струилась заросшая тиной речонка, и на берегу ее притулился городок, сползая к самому краю воды. Старые суда догнивали в гавани, и два деревянных волнореза, словно две тощие руки, были простерты в море с призывом к кораблям, которые никогда не приплывали. За железнодорожным полотном над белеными изгородями розовели цветущие яблони; по холмам раскинулись огороды. Дальше, гряда за грядой, поднимались холмы. Вершину ближайшего холма опоясывали деревья. Это и был Вудвью.
Девушка смотрела на открывшуюся ее глазам довольно унылую картину, как смотрит тот, кто видит что-либо впервые. Однако взгляд ее был рассеян, другие мысли занимали ее. Она никак не могла решить, оставить ли ей свой узелок вместе с сундучком. Узелок оттягивал ей руку, а далеко ли добираться от вокзала до Вудвью, она не знала. Пройдя до конца платформы, она отдала начальнику станции свой билет и спустилась по ступенькам, все еще исполненная нерешимости. Улица встретила ее чугунными решетками, кустами лавров, застекленными террасами. Ей уже случалось работать в таких домах, и она знала, в чем заключались бы ее обязанности, если бы ее наняли в один из них. Но жизнь в усадьбе представлялась ей волшебной сказкой, и она не могла поверить, что сумеет выполнить все, что может там от нее потребоваться. Там будут дворецкий, и лакей, и мальчик на побегушках… Мальчик на побегушках — это еще ладно, а вот дворецкий и лакей, как-то они к ней отнесутся? Там будет старшая горничная, и младшая горничная, и, возможно, камеристка хозяйки дома, и, верно, все эти дамы уже побывали в заморских краях вместе с господами. А ей доводилось только слышать о Франции и Германии. Конечно, там будут говорить об этих странах, и она выдаст свое невежество молчанием. Они спросят ее, где она прежде была в услужении, и, когда узнают правду, ей придется с позором покинуть усадьбу. А денег на обратный билет до Лондона у нее не хватит. Да и как оправдается она в глазах леди Илвин, которая раздобыла для нее это место судомойки в Вудвью и таким образом избавила ее от работы у миссис Дэнбар? Возвращаться никак нельзя. Отец проклянет ее, да, пожалуй, еще и прибьет и ее и мать. Нет! Не посмеет он больше ее ударить!
При одной мысли об этом щеки девушки зарделись от стыда. А ее маленькие братишки и сестрички поднимут плач, если она возвратится. Им и без того нечего есть. Да, нельзя возвращаться. Даже думать об этом глупо!
Она улыбнулась, и улыбка ее была такой же светлой, как солнце этого июньского дня. Лишь бы все обошлось в первую неделю, а там будет легче. Жаль, что у нее нет платья, чтобы переодеваться по вечерам! Ее старое желтенькое совсем уже никуда не годится. Вот пестрое ситцевое — то еще сойдет. Надо бы купить красную ленту — подпоясаться, так совсем другое будет дело. Она слышала, что горничные в таких богатых домах, как Вудвью, обязательно переодеваются два раза в день, а по воскресеньям прогуливаются в шелковых накидках и в самых новомодных шляпках. Ну, а камеристка — та небось донашивает все платья своей госпожи и ходит гулять с дворецким. Что все они подумают, когда к ним явится такая девчонка, как она! Сердце у нее упало, и тяжелый вздох, предвестник многих горестей и разочарований, вырвался из груди. Ведь даже после того, как она получит свое жалованье за первый квартал, едва ли ей удастся купить себе платье, — деньги надо будет отослать домой. Жалованье за первый квартал! Куда там — хоть бы за первый месяц! Надо ведь еще удержаться на месте. Небось все эти поля и эти красивые рощи — все принадлежит сквайру. Наверно, это очень благородные господа, такие же, как леди Илвин. Даже еще более важные — ведь леди Илвин живет в таком доме, как те, что возле вокзала.
За высокими изгородями по обеим сторонам прямой как стрела
дороги на зеленых лужайках, в густой тени деревьев, сидели и лежали няньки — жаждая подле своей детской коляски. Шум города затихал вдали; картины будущего все отчетливее и отчетливее рисовались девушке. Впереди она увидела два дома — один из серого камня, другой красный кирпичный с увитым плющом фронтоном, — и между ними, дальше к северу, вознесся церковный шпиль. Обратившись к одному из прохожих, она узнала, что серое здание — это дом священника, а красный домик — сторожка Вудвью. Если это сторожка, то какой же там дом?Ярдов через двести дорога разветвлялась, огибая небольшую купу деревьев, образующих треугольник. На открытых местах солнце сильно припекало, но в зеленой тени деревьев воздух был свеж и так напоен ароматами, что усталая горожанка почувствовала, как через все поры тела в нее вливается здоровье и сила. За деревьями были высокие, выкрашенные белой краской деревянные ворота, а за воротами — красивая подъездная аллея. Сторож велел ей идти все время прямо, а в конце аллеи свернуть влево. Девушка еще никогда не видела такого великолепия и остановилась, преисполненная восхищения. Ветви вязов, сплетясь, образовали над головой зеленый свод, а сквозь него проглядывали розовые, словно нарисованные на небе облака. И монотонное воркованье горлицы было как биение сердца разлитой вокруг тишины.
Величие этой картины превзошло все, что она себе рисовала, и ее снова охватили сомнения. Нет, никогда ей не удержаться на службе в таком месте! За поворотом аллеи она неожиданно оказалась лицом к лицу с молодым парнем, который курил трубку, прислонясь к ограде.
— Извините, сэр, как мне пройти к Вудвью?
— Прямо, мимо конюшен, обогнешь их и налево. — Затем, разглядев коренастую, но складную, не лишенную грации фигурку и яркий румянец на нежных щечках, незнакомец добавил — А ты здорово навьючена. Узелок-то у тебя тяжелый, давай помогу.
— Да, я малость устала, — сказала девушка, кладя узелок на изгородь, — На станции сказывали, что мой сундучок привезут на тележке.
— А, так ты наша новая судомойка? Как тебя зовут?
— Эстер Уотерс.
— А моя мать — здешняя повариха. С ней держи ухо востро, не то в два счета вылетишь вон. Это — бес в юбке, когда разбушуется, но в общем-то она ничего, если ее не злить.
— А ты тоже работаешь здесь?
— Пока нет, но скоро, надеюсь, буду работать. Мог бы уже два года назад, да мать не хотела, чтобы я надевал ливрею; не знаю даже, как взгляну ей в глаза, когда побегу за экипажем, чтобы вскочить на запятки.
— А место-то еще свободно? — спросила Эстер, застенчиво поглядывая на него сбоку.
— Свободно, Джима Стори прогнали неделю назад. Стоит ему приложиться к кружке, и он может разболтать все как есть про наши конюшни. Вот его нарочно и заманивали в «Красный лев». Хозяин, ясное дело, такого не потерпит.
— И ты хочешь поступить на его место?
— Ну да. Не могу же я до конца дней своих таскать чужие пожитки взад и вперед по Кингс-роуд, со станции Брайтон и обратно. Лишь бы мне удалось пристроиться на его место. Да я не так уж за самим местом гонюсь — тут другое важно: получаешь сведения из первых рук. Уж меня-то никто не заставит развязать язык за стойкой «Красного льва», чтобы потом телеграф перестукал каждое мое слово в Лондон и все это появилось наутро во всех газетах.
Эстер не поняла, о чем это он. Она присмотрелась внимательнее, увидела небольшую круглую голову, низкий лоб, довольно длинный нос, острый подбородок, острые скулы и щеки без румянца; грудь была немного узкая, впалая, но рост и плечи — хоть куда; эти длинные мускулистые руки могли дать хорошего тумака. Низкий лоб и малоподвижный взгляд свидетельствовали об отсутствии воображения и неглубоком уме, но правильные черты лица и открытое, простодушное его выражение делали Уильяма Лэтча привлекательным мужчиной в глазах восемнадцати женщин и десяти мужчин из любых двух десятков особ того и другого пола.
— Я вижу, у тебя тут книжки, — сказал он, помолчав. — Ты что, охотница до чтения?
— Это книги моей матери, — поспешно отвечала девушка. — Мне не хотелось оставлять их на станции, там ведь легко могут стянуть одну-другую, а я бы и не заметила, пока не развязала бы узелка.
— Сара Тэккер — это наша старшая горничная — не даст тебе покоя из-за этих книг. Она читает запоем. Прочла все истории до единой, что были напечатаны в «Колокольчике» за последние три года, и ее ни на чем не подловишь, как ни старайся, — помнит все имена, точно скажет, какой именно лорд спас красотку, когда лошади, закусив удила, понесли карету прямо к пропасти в сто футов глубиной, и каков он был из себя, этот баронет, из-за которого девчонка побежала топиться при лунном свете. Сам-то я этих книжек не читал, но мы с Сарой большие приятели.