Естественное убийство – 3. Виноватые

В кофейнях у Ивана Юрьича и у Ивана Адамовича под стук костяшек домино рыбаки собираются в артели, избирается атаман. Разговор идёт о паях, о половинках паёв, о сетях, о крючках, о наживке, о макрели, о кефали, о лобане, о камсе и султанке, о камбале, белуге и морском петухе. В девять часов весь город погружается в глубокий сон.

Нигде во всей России, – а я порядочно её изъездил по всем направлениям, – нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве.

Выходишь на балкон – и весь поглощаешься мраком и молчанием. Чёрное небо, чёрная вода в заливе, чёрные горы. Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звёзды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпает маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий мелодичный звук ещё больше углубляет, ещё больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своём канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном чёрном объятии.

Гляжу налево, туда, где узкое горло залива исчезает, сузившись между двумя горами.

Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми развалинами. Если приглядишься внимательно, то ясно увидишь всю её, подобную сказочному гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко всунув в воду свою тёмную морду с настороженным ухом, жадно пьёт её и не может напиться.

На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я сотни раз проходил мимо него, прикасался к нему рукой. Но в странной тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я всё яснее вижу и спину и морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький глаз следит за мною с затаённым чувством ненависти.

В уме моём быстро проносится стих Гомера об узкогорлой черноморской бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я думаю также о предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших здесь, на челе горы, свои колоссальные крепостные сооружения. Думаю также о том, как однажды бурной зимней ночью разбилась о грудь старого чудовища целая английская флотилия вместе с гордым щеголеватым кораблём «Black Prince», который теперь покоится на морском дне, вот здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами золотых слитков и сотнями жизней.

Старое чудовище в полусне щурит на меня свой маленький, острый, красный глаз. Оно представляется мне теперь старым-старым, забытым божеством, которое в этой чёрной тишине грезит своими тысячелетними снами. И чувство странной неловкости овладевает мною.

Раздаются замедленные, ленивые шаги ночного сторожа, и я различаю не только каждый удар его кованых, тяжёлых рыбачьих сапогов о камни тротуара, но слышу также, как между двумя шагами он чиркает каблуками.

Так ясны эти звуки среди ночной тиши, что мне кажется, будто я иду вместе с ним, хотя до него – я знаю наверное – более целой версты. Но вот он завернул куда-то вбок, в мощёный переулок, или, может быть, присел на скамейку: шаги его смолкли. Тишина. Мрак.

Северный замолчал. Положил в пепельницу истлевший до фильтра окурок. И прикурил новую сигарету.

– Да… Это прекрасно! – только и произнесла Алёна Дмитриевна.

– Вы прослушали отрывок из повести Александра Ивановича Куприна «Листригоны». Цитировалось по изданию Государственного издательства художественной литературы. Москва, 1958 год, – чуть ёрническим тоном сказал он. И тут же стал серьёзен. – Я обязательно привезу тебя сюда в феврале. Обычно я приезжаю сюда именно зимой. И именно за этим – за тишиной. Но я надеюсь, что и сейчас здесь будет прекрасно. Несмотря на многолюдную суматошность. – И он снова изменил тон на несколько шутовской: – Хотя, кажется, ты именно этого и хотела – проверки на «многолюдность» совместного проживания.

– Я похожа на декадентскую девицу? – Северный с удивлением посмотрел на возлюбленную. Она замялась, прикурила и глубоко затянулась. Выдохнув дым, немного помолчала. – Мне кажется, не я одна прячу свою восторженность и глупую способность глубоко эмоционально переживать всякую чепуху под маской циничного непробиваемого броненосца. – Алёна усмехнулась и, чувствуя, что ещё чуть-чуть – и они с Севой, разогретые ночными балаклавскими небесами в обрамлении классики, кинутся друг другу в объятия и начнут нести ту самую – восторженную – чушь, сменила тему: – Наверняка она совсем не такая милая, как ты рассказывал, эта твоя хозяйка гостевого заведения Маргарита Павловна. Уверена, что она коротконогая, коренастая и суетится, суетится, суетится… Три раза об одном и том же переспрашивает!

– Ох, Алёнушка, радость моя, – Всеволод Алексеевич моментально принял её тон и, стряхнув с себя слишком близко подкативший пафос, усадил Соловецкую к себе на колени и улыбнулся. – Я и забыл, что ты женщина. Капризная, красивая женщина. И где-то даже декадентская девица. Ну разумеется, Маргарита Павловна обычно излишне суетится. Как ты догадалась, ни разу её не увидев? Сегодня она подойдёт к нам за завтраком или за обедом – в общем, когда будет на минутку свободна от забот – и трижды уточнит, удобно ли нам, хорошо ли нам, всем ли мы довольны. Но это проистекает вовсе не из-за назойливости, а из искреннего желания угодить. Так что будь хорошей девочкой: трижды же по три раза заверь её, что всё великолепно. Ничто не даётся нам…

– …так дёшево и не ценится так дорого, как вежливость! Права Бензопила – ты ходячий цитатник!.. И не ты один читал Сервантеса! И Куприна, к слову, тоже. Чем сегодня будем заниматься?

– Чем ты только захочешь! Можем весь день в номере проваляться. И даже завтрак сюда заказать.

– Не-е-ет! – Алёна вскочила и заходила взад-вперёд по террасе. – Сегодня я хочу сидеть во всех подряд ресторанчиках, бродить по этой крошечной набережной, сидеть на скамейках, кормить бездомных псов докторской колбасой до отвала, влезть на Генуэзскую крепость и, возможно, поехать в Севастополь или даже Ялту!

– Давай Севастополь и тем более «даже Ялту» отложим на завтра. Сидеть во всех подряд ресторанчиках и бродить по крошечной набережной, а также скамейки, докторская колбаса и крепость – на сегодня этого более чем достаточно, учитывая, что ты так же легко впадаешь в безвременное созерцание, как и в восторженную эйфорию. Мы здесь пробудем долго. Всё успеем. И, к слову, до семи утра ещё есть время на то, чтобы мы успели хотя бы кое-что. Потому что ровно в семь утра раздастся звонок кухарки Фёдоровны. А если я не отвечу, она припрётся лично и будет колошматить в двери, пока я не открою. И лучше ни мне, ни тебе с ней не спорить. На первый раз. Постарайся её обаять – и ты поймёшь, что твои вкусовые рецепторы сорок лет не жили, а прозябали!

Саму Маргариту Павловну они увидели уже вечером. Она познакомилась с Алёной, про себя порадовавшись за своего любимого постояльца. Трижды извинилась, что лично не встретила Северного и госпожу Соловецкую ночью. Что утром уехала ещё затемно на такси, забравшем её от аптеки на площади – не будить же постояльцев шумом двигателя. Что весь день провела в Севастополе и не проявила должного внимания и так далее, и так далее, и так далее. Просила прощения за то, что сейчас тут так много людей, потому что Всеволод Алексеевич привык к иному сервису, но, увы, сезон и – ах, да! – завтра у неё юбилей и она будет счастлива видеть господина Северного вместе с его очаровательной спутницей на своём скромном семейном торжестве. Кухарка Фёдоровна от Алёны Дмитриевны пришла в восторг, потому что та не побрезговала опрокинуть с ней рюмочку в подсобке кухни, в результате чего с ужасом обозревала огромное количество тарелок с «комплиментами от шеф-повара», не представляя, как с таким количеством еды может справиться один человек, не объевшись до разрыва желудка.