Естественный роман

Выделенные таким образом начала начинают жить своей собственной жизнью и соединяются силой странных межтекстуальных притяжений и отталкиваний, так, как когда-то это предрекали Эмпедокл, Анаксагор и Демокрит. Если быстро читать их одно за другим, они сольются и начнут двигаться, как кадры кинопленки, завертятся в одной общей кинетике, которая перемешивает героев и события в какую-то новую историю. Начало из Сэлинджера, гнушающееся началами в стиле «Дэвида Копперфилда», плавно перетекает именно в этот вводный пассаж из Диккенса. За ним сдержанно представляется первая фраза из «Повести о приключениях Артура Гордона Пима», чтобы раствориться в обстоятельном рассказе из «Острова сокровищ». Далее без всякой видимой связи бай Ганю рассказывает историю о Винетту, а куртуазное французское описание салона из «Войны и мира» радостно перетекает в привычное повествование об одном послеобеденном угощении пашалиманским вином с яблочными дольками в доме господина Петко. И как история, начавшаяся во время этой дружеской беседы, появляются первые строки из «Робинзона на своем острове», между прочим, переведенного все тем же господином Петко. Другой перевод этой книги, который присоединяется к данному ряду, стоит особняком и воспринимается как совсем иная история. Где-то в этом месте роман решает стать семейным и объединяет семейство Облонских с семьей чорбаджи Марко, ничуть того не смущаясь (чего смущаться? — одна семья русская, другая — прорусская): так и так в обоих семействах что-то смешалось, кто-то скачет через забор — Иван Кралич или Каренина, какая разница? Даже техасский олень где-то в прерии вздрагивает от поднявшегося шума.

Мир — это одно целое, и роман — то, что соединяет все воедино. Начала приведены, комбинаций — бесчисленное множество. Каждый из героев освобожден от предопределенности своей истории. Первые главы обезглавленных романов начинают носиться в пустоте, как панспермии, и производят множество возникновений, так ведь, Анаксагор?

Или как хорошо, хотя и чересчур эмоционально, заметил Эмпедокл: «Из земли пробивалось множество разных голов, не имеющих шеи, и голые руки раскинулись в стороны, плечи отдельно витали, и безумно глаза озирались окрест, лбов над собой не имея; соединиться пытались друг с другом…» С этого момента все может развиваться по совершенно произвольному сценарию — Всадник без головы может появиться на приеме у Ростовых и начать ругаться голосом Холдена Колфилда. Может случиться все что угодно. Но в Романе начал ничего не будет описано. Он будет давать только первый толчок, и ему хватит деликатности всякий раз уходить в тень нового начала, оставив героев сочетаться по воле случая. Именно это я бы и назвал Естественным романом.

4

Мой развод с женой не был долгим и мучительным. Сама процедура длилась не более 4–5 месяцев, что считалось вполне нормальным. Мы, конечно, заплатили какую-то сумму, чтобы все прошло как можно быстрее. Я думал, мне будет легко это пережить. Моя жена — тоже. На первом слушании, которое продолжалось не более двух минут, мы подтвердили, что наше решение «окончательно и бесповоротно». Судья оказалась грубой. У нее были волосатые руки и большая родинка слева, прямо на носу. Она назначила дату второго слушания, дав нам три месяца на то, чтобы помириться, и позвала следующих. Мы решили пройтись пешком.

— Ну вот, у тебя есть время до второго слушания, чтобы все решить, — начала разговор моя жена.

Я представил себе, как на разводе присутствуют все те гости, которые были в загсе на нашей свадьбе. Все-таки эти два ритуала очень взаимосвязаны. Было бы справедливо, если тогдашние свидетели явились бы и сейчас. По крайней мере, нам удалось бы избежать неприятной необходимости информировать каждого по отдельности: что мы уже разведены, что на звонки по старому номеру я уже не отвечу и так далее. А еще мне представилось, как самые близкие родственники плачут, пока мы произносим наше «окончательное и бесповоротное да» в ответ на вопрос судьи. Но они плакали и на свадьбе.

— Выходит, что брак существует между двумя «да», — сказал я, чтобы уклониться от ее реплики.

Беременность моей жены была уже заметна.

Давайте продолжим в другой раз, а? Все равно до последнего и окончательного слушания еще есть время.

5

«Свадьбы растений»

Линней

Беременность моей жены была уже заметна. У этой невинно звучащей фразы — двойное дно, если я вам скажу, что… как бы это так выразиться… автором ее беременности был не я. Отцом был другой, а она по-прежнему была моей женой. Беременность сказывалась на ней положительно — она вносила какое-то успокоение в движения, приятно округляла ее острые плечи.

Я провожал ее домой после последнего слушания о разводе. Что делают люди в таких случаях? Несколько дней назад я снял квартиру поблизости, и Эмма предложила безумную, как мне показалось, идею сфотографироваться вместе в последний раз. Совсем как на свадьбе. Мы зашли в первое попавшееся фотоателье. Фотограф был из тех милых разговорчивых старичков, которые во что бы то ни стало хотят знать, по какому поводу делается фотография. «Семейная?» — как будто от этого зависел выбор диафрагмы. Он слишком долго рассаживал нас, заставил меня ее обнять, потом попросил нас взяться за руки, поворачивал наши лица друг к другу, смотрел в объектив и снова шел к нам. Наконец щелкнул, завалил нас пожеланиями счастливой семейной жизни и множества детей, о чем по моей жене нетрудно было догадаться, и отпустил нас с миром.

6

Мне хочется, чтобы кто-нибудь сказал: этот роман хорош, потому что соткан из колебаний.

На следующий день он проснулся поздно. Со вчерашнего вечера все так и оставалось неприбранным. Пепельницы воняли, как только что потухшие вулканы, если вообще вулканы воняют. Вчера он напился в компании трех друзей, которые помогли ему с переездом. Весь вечер они говорили о сортирах. Он сам всякий раз возвращал разговор к этой теме. Так было лучше для всех. Никому не хотелось обсуждать произошедшее. Никто и не проронил об этом ни слова. Никогда беседа не течет так оживленно, как в случае, если приходится избегать какой-нибудь темы. Он встал с кровати, вернее, он спал не раздеваясь, прямо на матрасе, на полу. Поплелся в ванную, споткнулся о коробку с книгами и выругался. Когда же он все это разгребет и расставит по местам — коробки, мешки с книгами, кровать, которая все еще торчит в разобранном виде, допотопную печатную машинку и другие мелочи. Да, конечно, и огромное для размеров комнаты плетеное кресло-качалку, которое занимало почти половину всего пространства и придавало декадентскую утонченность всему этому хаосу. На обратном пути из ванной он предусмотрительно обошел составленные в коридоре коробки, но в комнате ударился головою о слишком низкий абажур, оставленный в наследство от прошлых жильцов. Опустился в кресло и впервые за много дней задумался. До вчерашнего дня у него было все: просторная квартира в одном из уютных районов города, телефон, две кошки, приличная работа, две-три семьи, с которыми они дружили и часто встречались. Он забыл упомянуть о жене. И хотя последние несколько месяцев он общался с ней только в присутствии гостей, она была той силой, которая содержала дом в божеском виде. Спокойствие, в котором он привык искать единственное время для письма. Все это развалилось за несколько дней. На самом деле, разрушение началось примерно за год до этого, но они оба предпочитали его не замечать, находя в этом какое-то мазохистское удовольствие. Он встал и вынул из сумки пачку сигарет из неприкосновенного запаса. Вчера вечером они выкурили все, что было. В тридцать лет ему совершенно не хотелось начинать все сначала. Начать все сначала. Самая что ни на есть тупая фраза, которая хороша лишь для второразрядных романов и кассовых фильмов. Повернуться ко всему спиной. Встать на ноги после падения. Собрать волю в кулак и начать все заново. Ерунда.

С чего? Какое вообще начало? Надо вернуться на пять лет назад. Нет, пять — это слишком мало. Десять, пятнадцать… Все началось намного раньше.

Близился полдень. У него было несколько вариантов. Бросить все и убежать в другой город, а если получится — в другую страну. Повеситься на бачке в сортире. Собрать все оставшиеся деньги, купить пять блоков сигарет и еще столько же бутылок ракии, запереться в комнате и ждать, пока не сдохнешь. Спуститься вниз и взять бутерброд с двойным кофе.

Через четверть часа он решил начать с последнего.

7

В светлой церкви этой розы каждый черный жук — монах.

Разве возможен роман сегодня — сегодня, когда нам отказано в трагедии. Как вообще возможна даже сама мысль о романе, когда возвышенного нет и в помине. Когда существует только повседневность — во всей своей предсказуемости или, хуже того, в непосильной таинственности выбивающих из колеи случайностей. Повседневность со всей своей бездарностью — только в ней иногда видны отблески трагического и возвышенного. В бездарности повседневности.

Когда-то давно, когда время текло медленно-медленно и мир был заколдован, я услышал или выдумал следующую мистерию. Если из конского хвоста вырвать волосок и положить его в воду на сорок дней, то он превратится в змею. По причине отсутствия коня я проделал то же самое с волосом осла. Уже не помню, смог ли я выдержать сорок дней и превратился ли волос в змею — нет, наверное, если учесть, что хвост был не конским.

Так или иначе, я открыл, что достаточно слуху об этой мистерии побыть с минуту в моей голове, как все ослиные задницы сразу начинали походить на шикарных горгон. Я читал о Горгоне в каком-то иллюстрированном издании древнегреческих мифов. И записал эту историю в тетрадку в узкую линеечку, на обложке которой стояла печать с Левским [2] . Это было первым чудом, которое мне подарила жизнь, первой мистерией повседневности. Что бы я делал, если бы ослиные задницы казались мне только ослиными задницами и больше ничем. Как это происходит сейчас, в расколдованной жизни. Впрочем, я уже давно не видал ослиной задницы.

2

Васил Левский (1837–1873) — один из крупнейших деятелей и руководителей национально освободительного движения в Болгарии, создатель сети Тайных комитетов и мощной внутренней (т. е. действовавшей на территории порабощенной Болгарии) революционной организации. В 1873 г. был выдан туркам и повешен в Софии.

Замечу в скобках, что еще в древности Эпикур и его ученик Лукреций настаивали на естественном самозарождении живых существ под влиянием влаги (sic) и солнечного света.

Если онтогенез на самом деле повторяет филогенез, или, другими словами, если за одну человеческую жизнь повторяются все века истории, то наше детство приходится на период где-нибудь между XVII и XVIII веками. По крайней мере, судя по любовному отношению к самому естеству, к природе. Линней, который, как Адам, дал имена растениям и ввел бинарную номенклатуру, или так называемые nomina trivialia — простые имена, озаглавил одно из своих ранних сочинений «Введением в помолвку растений» (написано в начале XVIII века, но опубликовано только в 1909 году). Вот только одно описание опыления, взятое из упомянутого манускрипта, описание, которое вполне могло принадлежать перу Андерсена: