Эта милая Людмила

И, наконец, Пантя успел в последний раз схватить широко раскрытым ртом немного воздуха, очень много воды и …… погрузился……… Однако соображения он не потерял и под водой, хотя и медленно, хотя и неуверенно толкал, так сказать, самого себя в сторону берега. И когда Пантя практически уже мог начинать терять сознание, оно само к нему вернулось — он почувствовал, что стоит ногами на дне, быстро выпрямился, и голова его, а затем и он весь оказались над водой. Пантя долго и шумно отплевывался, отфыркивался и, простите, отсмаркивался, пока не услышал голос Голгофы:

— Зачем ты так неумно шутишь? Я решила, что ты утонул.

И только выбравшись на берег, и упав на траву, и кое-кое-как отдышавшись, Пантя с гордостью проговорил:

— Я и тонул. Только это ерунда.

— Немедленно снимай одежду! — прикрикнула Голгофа. — Иначе простудишься и заболеешь! Надо развести костёр!

Она вышла из воды в блестевшем голубом купальнике, с длинными распущенными голубыми волосами, высокая, тонкая, и Пантя, не понимая, отчего он застыдился и почему он восхитился, восторженно хмыкнул.

— Спички у тебя есть? — не унималась Голгофа. — Надо быстро разводить костёр! Иди, иди за спичками!

Сил у Панти было маловато, он всё ещё толком не отдышался, поэтому сначала сел, с удовольствием заговорил:

— Да сейчас, сейчас… Куда торопиться-то?.. Я и пряников принесу.

— Ну, а как там дела? Папа что делает?

— Там порядок. Всё нормально.

— А что посоветовала Людмилочка?

С этой милой Людмилой Пантя не виделся, посему пробурчал что-то бодрое, быстренько вскочил и побежал к шалашику, сразу начав соображать, как бы ему и так бы соврать, чтобы Голгофа поверила. О последствиях вранья он, естественно, не задумывался. Он даже и не считал враньем то, чего собирался сообщить Голгофе. Ему было важно, необходимо только одно — быть с ней и отправиться в поход к Дикому озеру, а то, что придётся сделать для этого, Пантя полагал абсолютно правильным, вернее, обязательным.

На отобранные у Герки деньги он купил пряников, хлеба, банку рыбных консервов, спичек. Дома в сарае он разыскал котелок, ложку и нож, выпросил у соседей соли в спичечном коробке.

А вообще сейчас всё вокруг представлялось ему настолько радостным, справедливым, единственно возможным, существующим только для него, что у Панти не было ни сомнений, ни опасений. Больше ему ничего не требовалось. А это ведь и называется счастьем.

Он вернулся на берег со стеклянной банкой, кульком пряников, коробком спичек и начал сооружать костёр.

Голгофа была в ярком цветном сарафане, вся какая-то здешняя, будто жила здесь давным-давно.

Выжав Пантину одежду, она развесила её на кустах, а ботинки устроила на колышках около костра. Пантя совсем успокоился и с большим блаженством смотрел, как Голгофа ест пряники, запивая водой из банки. А раньше, когда при нём ели другие, он завидовал и злился. Сейчас же он даже и позабыл, что сам голоден. Впервые в жизни он жил чужой радостью.

— Рассказывай, рассказывай, — напомнила Голгофа. — Что там происходит? Чего обо мне говорят? Что сказала Людмилочка? Что делает папа?

— Ты ешь, ешь, ешь! — попросил Пантя, когда она протянула ему пряники. — Машина у твоего отца… поломатая стала. В город он сегодня не поедет. О тебе ничего не говорят. Всё про машину ругаются… Людмила говорит… Тётка никуда её не пущает.

— Не пускает.

— Ну да… Я и говорю: не пускает… и не пущает тоже!

— Есть только слово «пускать»!

— Ладно, ладно, — с легкостью согласился Пантя, чувствуя, что рассказ получается у него таким, каким и надо. — А Людмила… привет тебе передавала!

— И больше ничего? — Голгофа насторожилась, даже перестала жевать, и Пантя моментально уловил это, на мгновение растерялся, но ответил как можно более радостно:

— Идите, сказала, идите! Машину будут чинить долго.

— Куда идти?

— Ну… хоть куда… только не туда, не к ним… там всё про машину ругаются… А мы… мы пойдём?

Голгофа приуныла и молчала. Пантя жевал пряники без всякого удовольствия.

— Ты не врёшь? — спросила Голгофа, но тут же сама себе ответила: — Впрочем, зачем тебе врать?.. Просто у меня испортилось настроение, но это, я думаю, ненадолго. Как я прекрасно искупалась! Наверное, я плавала больше часа и ни капельки не замёрзла. О многом я тут размышляла, многое вспомнила. И знаешь, ну вот нисколечко не жалею о своём поведении, хотя оно достойно и осуждения, и, конечно, наказания… Мне сейчас страшно представить, что я могла бы прожить жизнь без сегодняшнего дня! Пусть мне попадёт, пусть мне здорово попадёт! Это будет справедливо… И, главное, сегодня я всё! делаю САМА! Спасибо тебе, Пантя, за всё… А тебе дома не попадёт? Или ты отпросился?

Пантя собирался ответить беззаботно, а получилось у него и грустно, и даже немного жалобно:

— Мене… меня дома… отец у меня пьяница… а мачеха… она меня… — Он обреченно махнул рукой. — Я один живу… Да им хорошо, когда мене… меня дома нету…

— Да как же… да как же ты так живёшь?! Это же ужасно!

— Не, не! — весело возразил Пантя. — Живу! Кормят ведь… Ну, пошли в поход-то!

— Сейчас вот? Сразу?

— А то как! Только к вечеру и дойдем. А высохну я по дороге.

— Я не уверена, что мы имеем право уйти одни.

— Пошли, пошли, здорово будет! Там всё одно про машину ругаются… Айда!

И вскоре они уже радостно топали босиком по лесной дороге, ни о чем не заботясь, и, конечно, не подозревая о том, что есть на свете злостные хулиганы поопаснее Панти, и с ними вполне можно встретиться. Так сказать, в недалёком будущем.

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА Дылды

— Что с тобой, внучек? — уже который раз спрашивал сначала заботливо, а теперь уже обеспокоенно дед Игнатий Савельевич. — Не заболел?

— Нет, нет! — отмахивался Герка раздражённо или испуганно. — Не обращай на меня внимания.

Наконец, примерно через час с несколькими минутами странного Внукова поведения, дед Игнатий Савельевич наистрожайшим тоном потребовал:

— Докладывай, чего там у тебя!

Дело в том, что вот уже час с несколькими минутами Герка совершенно неподвижно сидел на стуле, вцепившись в него руками и напряжённо, и в то же время как-то бессмысленно глядя в окно.

— Машину-то Пантя поломал! — возбуждённо ответил он. — Пантя колёса-то изрезал! А участковый уполномоченный любого честного человека забрать может! Например, тебя или меня!

Дед Игнатий Савельевич удивленно крякнул два раза и принялся неторопливо рассуждать, хотя и было видно, что он раздосадован:

— Вина Панти не доказана. Его только видели около машины. Подозревать его чуть-чуть можно, но для прямого обвинения доказательств нет. А забирать любого честного человека, тем более меня и ещё тем более тебя, нашему участковому уполномоченному товарищу Ферапонтову и в голову не придёт, потому что она у него хорошо действует… А тебе-то какая забота? За шляпу докторскую мы расплатились, а машина…