Эта свирепая Ева (сборник)
Шрифт:
— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — поинтересовался Андрис.
Рузе покосился на дверь и, нагнувшись, прошептал:
— Русский я, понимаете? Никакой не Мишель Рузе. Это имя я принял, когда попал в лагеря для перемещенных лиц. Звать меня Михаил, фамилия — Козлов. С Волги я…
Он осекся. Дверь распахнулась, и раздался жесткий, повелительный окрик:
— Шлафен, шлафен! Рюкцуг!
На пол швырнули свернутый матрац и постельные принадлежности. Дверь захлопнулась.
— Я освобожу вам койку, — сказал Андрис, собираясь встать.
— Нет, нет, — засуетился Мишель, принимаясь раскладывать матрац. — Лежите. Ведь вы у нас гость, — прибавил он с кривой
— Ауфштиг!
Тот же казарменный, лающий голос заставил Андриса вскочить, выла сирена. Андрису показалось, что он только несколько минут назад свалился в черный провал сна, но часы показывали уже пять.
Около койки стояли Рузе и здоровенный верзила в такой же зеленовато-голубой полуформенной курточке и в шортах. На подпоясывающем его солдатском ремне справа, под рукой, висела кобура с пистолетом, так, как это было принято когда-то у эсэсовцев. В руках верзила держал пакет.
— Одевайтесь, — сказал Рузе, кивая на вещи Андриса, сложенные на табурете. — Мне приказано доставить вас на материк, — добавил он официальным тоном.
Андрис быстро натянул рубаху и брюки. «Меня или нас обоих, дружище? — мелькнуло в голове. — Вот этот цербер открывает дверь, а куда она ведет? Может быть к самому черту в лапы? Андрис Лепет, держи ухо востро!»
…Они шли по длинному, глухому коридору, поднимались по узкой металлической лесенке, миновали какие-то переходы, поднимались опять, немец все время бормотал: шнелль, шнелль — и Андриса все время не оставляло ощущение, будто за ними следят невидимые глаза. Наконец конвоир остановился у полукруглой двери, сказал: тут!
Повинуясь движению рычага, дверь открылась, и они оказались в камере, где на небольшом возвышении стоял глиссер не виданной Андрисом конструкции. Верхнюю часть его длинного, дельфинообразного корпуса покрывал колпак из прозрачного пластика, а на борту готическим шрифтом было выведено: «Нифльгейм-1».
Судно было обращено носом к двухстворчатым герметическим дверям, к ним вел рольганг.
Немец снял трубку настенного телефона, пролаял что-то. Тотчас послышался глухой шум воды; когда пол дрогнул и камера начала подниматься, Андрис сообразил, что это откачивают воду из балластных цистерн.
Нажатие кнопки. Створки двери откатились направо и налево, и перед Андрисом открылся океанский простор, позлащенный утренним солнцем. Он глубоко вдохнул теплый соленый воздух, и сердце дрогнуло и сжалось: свобода ли это?
Рузе нажал рукоятку в носовой части глиссера, пластиковый колпак раздвоился, как скорлупа ореха, и половинки его, щелкнув, ушли в боковые пазы. Он полез в глиссер, потом оттуда раздалось:
— Берейтшафт!
— Фарен! — деловито сказал немец, пуская рольганг. Глиссер пополз вниз и сел на воду.
— Давайте, Лепет! — крикнул Рузе, указывая ему место рядом с собой, у щита управления. Последним влез немец и развалился на корме.
«Нифльгейм-1» с ревом рванулся вперед. Андрис обернулся и увидел, как сомкнулись створки в круглом куполе станции, как зубурлила вода вокруг него… Потом океан со вздохом принял загадочное сооружение в свое лоно и только небольшая воронка еще несколько секунд вертелась на том месте, куда, как мираж, ушла морская тайна.
Ветер свистел над головами Андриса и его спутников.
— Игрушка! — прокричал Рузе в ухо пленника. — В Филадельфии заказывали по особым чертежам.
Скорость — фантастическая. Может погружаться и идти на небольшой глубине несколько часов. И заметьте: это не какое-нибудь безобидное спортивное суденышко, у него на вооружении новейшие реактивные торпеды-молнии, способные отправить ко дну крупный военный корабль.— Вижу и удивляюсь, — отозвался Андрис. — Оказывается, в этом «тихом» океане водятся и такие аллигаторы…
Пронзительный вой моторов постепенно стих, хотя скорость, видимо, не уменьшалась, а увеличивалась. Андрис, приподнявшись, попытался выглянуть за щиток и тотчас, словно ударом могучей ладони в лицо, был отброшен обратно в кресло. Теперь судно совсем вышло из воды и, выпустив подводные крылья, неслось, еле касаясь поверхности: где-то в глубине корпуса глухо ворчали сверхмощные двигатели.
— Вы обратили внимание на название? — спросил Рузе. «Нифльгейм» — ведь это из древненемецкого эпоса взято: таинственная подводная страна нифлунгов или нибелунгов, злобных карликов, стерегущих скрытое сокровище. Вполне во вкусе нацистов, любителей подобной старонемецкой бутафории. Только совсем не бутафория это, ox! — не бутафория…
— Вы-то как сюда попали, Мишель? — спросил Андрис.
Рузе-Козлов помолчал.
— Длинная и очень грустная история, — сказал он с привычной, характерно-горькой усмешкой, которая сама уже говорила многое. — Я родом из Сормова, сборщиком работал там на судостроительном заводе. Ну, началась война, мобилизовали меня, и попал я в авиационное училище. Потом — фронт. В одном из первых воздушных боев сбили меня под Орлом. Лагерь для военнопленных. Бежал. Поймали меня и попал я во второй лагерь-еще хуже. Опять бежал. Снова поймали и водворили в третий лагерь — совсем уж какой-то девятый круг дантова ада. И тут, скажу вам правду, не выдержал режима я, смалодушничал и оказался во власовском формировании. До фронта дело не дошло, долго болел. А тут и войне конец. И снова оказался я в лагере, на этот раз — для перемещенных лиц. И снова побоялся ответ перед Родиной держать и очутился за океаном, в специальной школе, сами догадываетесь, какой. Когда раскусил, что это такое — удрал. И пошло носить меня по белу свету…
Перед Андрисом развертывался крестный путь эмигранта, человека без родины. Бродяжничество по Штатам, полуголодное существование. Какая-то уголовщина, тюрьма. Венесуэла — воздушный извозчик на летающих гробах захудалой авиагрузовой компании. Старатель, потом охранник на алмазной каторге…
— Словом, стал я тем, что в Турции называют «караязиджи» — человеком черной судьбы.
— А вы и в Турции были?
— Спросите, где я не был.
— Сколько же вам лет?
— Пятьдесят с лишним.
Андрис глядел на него пораженный: он думал, что Рузе около семидесяти. Лицо — руины, совершенные руины, изглоданные временем, выжженные солнцем тропиков. Тело еще крепко, но плечи пригибает к земле тяжкий груз пережитого. Эх, бедолага! Не сладок, видно, хлеб чужбины…
— Одно время мне повезло, — продолжал свою исповедь Рузе. — Попал я к одному почти соотечественнику, мсье Корганову, французу русского происхождения, который занимался поисками затонувших сокровищ. Профессия не новая, таких в старину называли «рэкменами». Была у него карта, якобы подлинная, на которой морские клады обозначены, держал он ее за семью замками. И стал я акванавтом. Ну, ничего, этот Корганов обходился хорошо и платил прилично, обещался даже взять в долю. К несчастью, карта оказалась липовой, такие в Америке можно приобрести за полсотни долларов. И вылетел мсье Корганов в трубу, как и полагается порядочному человеку…