Эти двери не для всех

– Но вот беда-то – немочка, мать ее, оказалась западной, – продолжил Сенька. – Трахнуть товарища из Германской Демократической Республики – такое Гаривасу простили бы, а, может быть, даже одобрили бы. Так сказать, укрепление интернациональной дружбы на уровне молодежных организаций. Но вступить в интимную связь с представителем капиталистического лагеря?! Переспать с фройляйн из Североатлантического блока?! Вопиющая безответственность, если не сказать хуже!

– Гаривас парень не промах, – согласился Саша, взял рюмку, кивнул Сеньке и выпил. – Уфф… Какой коньяк, е-мое!.. Так, и что дальше?

– Старший группы сделал Вове замечание. Велел к немке не приближаться.

– Да, Вова безумно любит, когда ему дают такие указания, – кивнул Саша. – Дальше я приблизительно представляю.

С Вовой Гаривасом Саша познакомился на даче у Сеньки, в прошлом году. Гаривас был парень-огонь. Чернявый, смугловатый атлет, похожий на испанца.

Незамедлительный на язык. Как говорится: если и есть на свете парень, которому можно указывать, кого можно трахать, а кого нельзя, – так это точно не Гаривас.

– Вова послал старшего. Тот поднял вонь: мол, возмутительно себя ведешь, отправим тебя в Москву завтра. А Вова ему: пошел ты, у меня, может, большое чувство, она, может, из своего Франкфурта в нашу с родителями двухкомнатную на Каховке переедет и в ВЛКСМ вступит. И вообще, говорит, отвали, у меня путевка оплачена до двадцать восьмого включительно, и Родиной меня не пугай. Ну, а потом Вове все это дело аукнулось. Он хотел этим летом через тот же "Спутник" поехать в Венгрию, а ему – отойдите-ка в стороночку, товарищ Вова Гаривас, у вас дисциплина хромает. Его теперь еще долго никуда не выпустят.

– Да я вообще там глухонемым прикинусь. Мне бы только покататься досыта, – покладисто сказал Саша, откинулся на диванные подушки и опять запел:

…Говорил со мной, как с братом

Про коварный зарубеж,

Про поездку к демократам

В польский город Будапешт…

Наташка грустно сказала:

– Целых две недели тебя не будет…

– Я тебе звонить стану, – нежно прошептал Саша и поцеловал Наташку в висок. Он знал: мало того, что будет звонить, – он будет звонить ежедневно. – Что тебе привезти? Так в кино всегда спрашивают: "Что тебе привезти из Лиссабона, дорогая?" Про шмотки я молчу, болгары в глаза таких шмоток не видели, какие ты носишь.

Наташка польщенно усмехнулась. Ее старшая сестра Вера – белесая, с лошадиными зубами и великолепной спортивной, точеной фигурой – одевалась сама и одевала Наташку. Фарцовщики на Беговой и в Лужниках ходили перед ней на цырлах, она была клиент. Вера была привередлива, как Жаклин Онассис, и выдерживала стиль, как Коко Шанель. Она презирала дешевку из "Тати", обувь покупала только итальянскую, трикотаж – только шведский, а джинсы – только штатовские. Она издевательски смеялась, когда ей пытались задвинуть сингапурскую туфту. Она отставала от сверстниц из Брюсселя и Лос-Анджелеса на полсезона, не больше. Конечно, одеться на мэнээсовские сто двадцать и стипендиальные сорок было невозможно, немыслимо.

Однако у сестер, слава богу, был папа, профессор биофака МГУ. Он был разведенный папа, но о дочерях и бывшей жене трогательно заботился, еженедельно загружал продуктами холодильник в квартире на Усачевке и постоянно подбрасывал сестрам.

– Привези мне розовое масло, – попросила Наташка. – Ленка Грицук была на "Слынчев бряге", привезла такие колбочки, их в Казанлыке делают, в Долине роз.

Пахнет сказочно.

– Привезу, – пообещал Саша. – А ты честно скучай по мне. И помни, сука, Вовик тебя любит.

Это у них была такая шутка, они часто так друг другу говорили. Осенью Вова Гаривас, который был в Сенькиной компании главным поставщиком "нелегалки", дал Саше на ночь сборник рассказов ленинградского писателя Сергея Довлатова, эмигрировавшего на Запад. Сборник назывался "Наши", и это был не ксерокс, не самиздатовская машинописная перепечатка, а настоящая американская книжка, опубликованная издательством "Ардис" в прошлом году (остается только удивляться, с какой оперативностью Гаривас добывал книжные новинки). Саша с Наташкой читали вслух сборник всю ночь и хохотали так, что наутро болели скулы и сел голос. В этой книжке вохровцы уводили уголовника со свидания, а он вырывался и кричал жене: "Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… И помни, сука, Вовик тебя любит!.." Саша, возвращая книгу, сказал Вове:

– Слушай, какой замечательный писатель! Я про него раньше не слышал. А кто он, вообще, такой?

Гаривас сказал, что Сергей Довлатов – бывший журналист, что он жил в Ленинграде и Таллине, что ему "перекрыли кислород", и он в семьдесят восьмом уехал. И еще Гаривас пообещал Саше книгу "Зона: Записки надзирателя" Анн-Арборовского издательства "Эрмитаж".

– Только на "Зону" очередь, – сказал Вова и поморщился – невольно получился мрачноватый каламбур. – Ее сейчас Генка читает, потом Боря Полетаев будет читать, потом Дорохов. А вот после Дорохова я тебе дам.

– Где ты берешь такие классные книжки? – завистливо спросил Саша.

– В библиотеке, естественно, – легко сказал Вова. – Во многия знания многия печали, Саня. Меньше знаешь – крепче спишь. Читай и радуйся. Какая тебе разница, где я их беру?

Вообще, Вова Гаривас был занятным типом. Он был хирург, в прошлом году закончил институт, работал вместе со своими друзьями Гришей Браверманом и Геной Сергеевым в шестьдесят четвертой больнице. Но Саше казалось, что Гаривас очень тяготеет ко всему словесному, что литература занимает его больше, чем медицина. И когда Саша сказал об этом Сеньке, тот ответил: "Вовка в медицине не задержится, помяни мое слово. Он или писателем станет, или журналистом".

Гаривас был здорово начитан, и видно было по нему, что литература для Гариваса не музей, но привычный интерьер, обжитое жизненное пространство. Вову всегда было интересно послушать. Он так, по-свойски, говорил о писателях, так хорошо знал перипетии биографий и сонм библиографий, что корифеи писательского дела превращались для Вовиных слушателей из памятников в людей. Из покрытых пылью застекленных портретов в школьных кабинетах литературы писатели превращались в живых людей. В пьющих, брюзжащих, добрых, злопамятных, обремененных большими семьями, удачливых и несерьезных – в живых людей. В мелочных и щедрых, осаждаемых кредиторами и не ладящих с тещами, запутавшихся в любовницах и добивающихся литфондовских дач – в людей…

Вова выкладывал уместные цитаты, как профессиональный картежник выкладывает на стол "стрит" или "каре". Гаривас помнил, что сказала Гертруда Стайн молодому Хэму в ноябре двадцать четвертого года, как однажды пошутил на лекции в Филадельфии Марк Твен, о чем однажды заспорил Шервуд Андерсен со своим издателем. Вова о литераторах говорил этак по-домашнему, как о добрых, старых знакомых… "Как хорошо сказал однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…",

"Лермонтов Михал Юрьевич имел скверное обыкновение говорить лишнее, был злоязык и несдержан…" Саше все это нравилось. Он видел, что Вова не выпендривается, не щеголяет своей начитанностью. Саша понимал, что Гаривас просто уютно и привычно чувствует себя в пространстве книг.