Это было в Коканде
Шрифт:
– Знаю Самбора. Я лежал у него в клинике. Ну, и что же?
– Ничего, - Карим вздохнул.
– Хочешь, я дам тебе прочитать протокол... то есть копию! Оригинал, конечно, в ГПУ.
Порывшись в бумагах, он вытащил листок - копию протокола вскрытия:
– Вот.
У Юсупа слегка задрожали руки. Он пробежал глазами: "...тела Хамдама Хаджи... вскрытие производил судебно-медицинский эксперт гор. Ташкента профессор Самбор".
Далее сообщалось, что на трупе ни внешних, ни внутренних признаков насильственной смерти не обнаружено. В заключение профессор Самбор писал: "Смерть произошла от паралича сердца на почве крупозного воспаления, кроме того Х. Х. страдал воспалением двустворчатого клапана сердца, миокардитом,
– А почему подчеркнуто?.. Думали, что убит?
– спросил он, глядя на Карима.
– Были слухи, что отравлен. Может быть, верно... Все может быть, сказал Карим.
– Ну, как же?.. Ведь Самбор - знающий человек, - проговорил Юсуп, взмахивая листком.
– Ну-у, - протянул Карим.
– Есть многое на свете, друг Горацио... Знающие не всегда все знают.
– Ну кто? Кто мог? Кто мог это сделать?
– Свои.
– Боялись разоблачений?
– Конечно! Этот человек много унес с собой в могилу, - хладнокровно ответил Карим, почесывая висок.
– Это означает, что мы ничего не сделали, что наш классовый враг оказался изворотливее, хитрее, чем мы ожидали... говорил Карим, закуривая новую папиросу.
– Прохлопали! Скоро начнется сев, - продолжал Карим, вспоминая свою речь, напечатанную в газете.
– С дорог весны мы должны убрать всех оппортунистов, всех бюрократов, всех классовых врагов... мерзавцев, негодяев!
Юсуп смотрел на узкие, как две ленточки, губы Карима.
– Надо выработать ряд жестких мер... Устроим специальное заседание... Обсудим... Надо быть начеку... Начеку!
– отрывисто, властно, с энергией и ненавистью в голосе говорил Карим, устремив взгляд на чернильницу. Затем с чернильницы он перевел взгляд на Юсупа.
– А главное - надо во что бы то ни стало поймать врага, - добавил он, будто чувствуя, что чего-то не досказал.
– И я поймаю его. Клянусь!
– Ты так это говоришь, таким тоном, как будто ты не уверен в этом, сказал Юсуп и рассмеялся.
– Неужели ты в этом не уверен?
– То есть как не уверен?
– спросил Карим и вдруг почувствовал, что он краснеет в первый раз в жизни и что руки у него мгновенно стали мокрыми и горячими. Этот совершенно невинный по форме вопрос, такой легкий, такой простой и такой, по существу, глубокий, вонзился в Карима, точно игла, и вдруг нарушил годами выработанную привычку быть готовым ко всему. Ни одно прямое, брошенное в лоб обвинение никогда не подействовало бы так на Карима.
– Хоп, хоп!
– сказал Юсуп.
– Мне надо идти. До вечера!
– До вечера, - повторил Карим и улыбнулся, чувствуя, что делает это последним напряжением нервов, потом протянул руку Юсупу и крепко ее пожал. Он проводил Юсупа до двери, а когда дверь за Юсупом закрылась, он схватился за портьеру и так дернул ее, что материя затрещала. Портьера повисла на одном последнем кольце.
Лицо Карима перекосилось, как будто кто-то ударил его по голове. Он опустился в кресло и просидел в нем минут пятнадцать, не двигаясь, молча прислушиваясь к звону капель за окном, падавших с методической точностью, будто часы, отбивавшие секунды. У него слегка закружилась голова... Он быстро провел рукой по волосам, успокоил себя и нажал кнопку к Вахидову, чтобы сдать ему подписанные бумаги.
Секретарь Вахидов, войдя в кабинет, удивленно оглянулся на портьеру, потом на Карима.
– Это я нечаянно...
– пробормотал Карим, усмехнувшись. Голос у него охрип, ему пришлось откашляться.
– Поправить надо, - сказал он, указывая на портьеру, затем дотронулся пальцем до лба и подумал: "Какая глупость! Неужели конец? Нет, это нервы. Просто показалось..."
Карим тряхнул головой, отгоняя от себя страшные мысли.
Юсуп покинул здание Совнаркома. По-прежнему у входа шагали постовые милиционеры. Дождь не унимался. На секунду все показалось ему как в Ленинграде:
обхлестанные дождем машины, мокрые деревья, блестящий от дождя асфальт, влажный песок на аллее бульварчика. Невольно вспомнились колонны Смольного. "Если бы Киров был тут...– подумал Юсуп.
– Пойти бы к нему, вот как пришлось побывать у него в Ленинграде..."
Юсуп присел на скамью в конце бульвара, выходившего на улицу. "Что же мне делать?
– подумал он.
– К Жарковскому идти нелепо, он считает, что все расследовано, все закончено. Обратиться в партийные организации?"
Это было трудное состояние. Но Юсуп был настойчив и упорен. Некоторые его спрашивали: "Чего вы добиваетесь? Какие у вас факты, черт возьми, чтобы говорить о таких вещах?" Он отвечал: "У меня есть жизнь. Это ведь тоже факт, черт возьми. Она тоже что-то доказывает, надо только внимательно слушать и прилежно смотреть и говорить об этом..." Шел месяц, другой, он везде говорил о деле Хамдама. Он писал даже Блинову, Лихолетову. Верный себе, стремительный Александр сразу ему ответил: "Чуешь дымок - жарь, ставь вопрос... А еще лучше - приезжай в Москву, посоветуемся, разберемся".
До Карима, конечно, доходили слухи и об этих письмах и об этих разговорах. Карим смеялся, не придавая им значения, только однажды сказал: "Не заболел ли Юсуп маниакальной идеей?"
Но Юсуп не был одинок. Ряд товарищей сочувствовал ему и поддерживал его. Он не был одиноким и в своих ощущениях.
Чтобы правильнее оценить их, заглянем несколько в душу Юсупу. Пожалуй, только он из всех ташкентцев мог чувствовать в хамдамовском деле что-то и сугубо свое, очень личное, больно его задевающее, чем он так долго мучился. Поэтому и с друзьями по работе и на всякого рода собраниях он советовался, пытался "прощупать" их мнения.
"Я ищу правды", - говорил он. Одни выслушивали его внимательно, другие разводили руками, третьи, покачав головой, предпочитали уйти в сторону от этих беспокойных разговоров.
При свидании с Каримом у Юсупа мелькнула тень подозрения, он это очень хорошо помнил, но ни в своих мыслях тогда, ни даже в чувствах он не связывал Карима с Хамдамом.
Только однажды, когда он приехал в Москву к Лихолетовым, мысль об этом опять почти случайно промелькнула у него в разговоре, и он поделился ею с Александром.
Сашка вдруг напружился, как в молодые годы, расстегнул ворот кителя, шея у него побагровела, и он сделал страшные глаза:
– А что? Махнем! Напишем в ЦК.
Юсуп согласился.
52
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через три года возникло совсем иное дело, совсем не сплетавшееся с тем, о котором говорил Юсуп, но по существу, как многие решили впоследствии, связанное с ним. Оно возникло и протекало, конечно, уже без Юсупа, при иной обстановке в иных обстоятельствах и с иными людьми. И завершилось полным разгромом Карима и его соучастников. Эти события пронеслись над землей как раз в дни весеннего сева...
1940
О Р О М А Н Е "Э Т О Б Ы Л О В К О К А Н Д Е"
Начинающим литератором (еще в 1923 году) слыхал я лично рассказы М. В. Фрунзе о Средней Азии, о борьбе советских людей за освобождение Бухары от феодальной власти эмира. Дм. Фурманов, соратник Фрунзе по этим походам, также делился со мной своими воспоминаниями. И когда через десять лет я попал в Среднюю Азию, эти рассказы, конечно, воскресли в моей памяти. Однако не только минувшее стало мне яснее. Яснее стал виден тот огромный исторический процесс, в котором созревало и крепло братство между русскими и узбеками. Стало понятным, каким образом произошли разительные перемены, превратившие захудалую царскую окраину в чудесный край, и каким путем Юсуп, мальчик-раб при конюшне богача Мамедова, возмужав и закалившись в обстановке боевых лет, смог сделаться комиссаром Советской Армии, а затем большим партийным работником.