Этой ночью я ее видел

По лагерю расхаживали английские офицеры, вероятно, нам предстоит пройти какие-то комиссии, которые установят, кто сотрудничал с немцами и у кого руки в крови. Маршировали, маршировали… Что за идиотизм, у кого после четырех лет войны руки не в крови?.. гвардейцы короля Петра. Почему они не спросят у этого капрала в маршальском мундире, этого Йосипа Броза, если его на самом деле так зовут, этого коммуняку, который заварил всю эту кашу и ударил нашим в спину в Сербии, в спину генералу Дража^[5]? Еще вчера его, Дража Михаиловича, нашего Чичу, у которого за плечами уже была французская военная академия и который первым схлестнулся с немцами, наши разлюбезные англичане расхваливали как крупнейшего европейского военного деятеля, а американцы печатали его портреты на первых полосах газет. Почему этого нелепого Тито, который присвоил себе маршальское звание, будучи на самом деле австрийским капралом, не спросят, в крови ли у него руки? Намедни он выступал в Любляне перед народными массами. Наши курьеры, которые прибывали из Югославии, рассказывали, что людей приходилось сгонять силой, потому что там все против коммунистов и скоро поднимут бунт. Тогда наступит наш черед, говорят наши. Поэтому мы каждую минуту должны быть наготове: раз труба зовет, нужно строиться под знаменем.

Я же вместо того, чтобы идти на место сбора и вытянуться в приветствии знамени, раздумываю, а стоит ли мне вообще бриться. И эта щетина на моем лице, и эта преждевременная седина на висках, щербатость верхнего ряда передних зубов, все это до мелочей отражало мое состояние. Вместо того, чтобы дни напролет обсуждать со своими боевыми товарищами варианты возвращения, я предаюсь размышлениям о лучших днях своей жизни с женщиной, которая этой ночью спустя семь лет снова приходила ко мне.

Уже после той ночи, которую она провела в моей квартире, если это можно назвать сном, проводив ее наутро до первой трамвайной остановки, я понял, что таких дней, которые мы пережили, больше уже не будет. Было воскресенье и занятий верховой ездой не было, воскресенье было посвящено ее воскресным обедам и светскому общению после полудня, однако, Вероники не было, в манеже ни в понедельник, не было ее и во вторник. И вот тут-то в моей жизни разверзлась такая брешь, такая зияющая пустота в груди, которую не удавалось заполнить ни долгой ездой верхом в одиночестве, ни залить и утопить все вместе в сливовице, вине, во всем, что попадалось под руки. Только теперь я понял, что случилось, какими идиотскими были мои замечания относительно ее поведения, эта женщина любила меня, и я не мог без нее. Тут только я осознал, что мне совершенно все равно, кто что скажет, процедит сквозь зубы, как посмотрит, и куда это все ведет, к черту офицерскую честь, сказал я себе, мне было все равно, в моей жизни без нее образовалась дыра, я хотел, чтобы она снова была со мной, хотел ее светлые волосы, губы, ее тело, я хотел слышать ее голос и подсмеиваться над ее высокомерными замечаниями, и плевать я хотел на последствия. Так же, как и ей гораздо раньше стало все равно, потому как она гораздо раньше поняла, что с нами произошло. Я же понял только тогда, когда она несколько дней отсутствовала.

Поэтому мне было безразлично, когда в среду на площадке для выездки, куда я по-прежнему приходил, появился ее муж. Он был в охотничьем костюме. Я звонил в часть, произнес он, но майор Илич сказал мне, что вы должны быть здесь. Некоторое время он смотрел на меня, словно ожидая каких-то объяснений. Очевидно, майор еще не в курсе, заметил он через некоторое время, после чего снова замолчал, что вы закончили занятия верховой ездой. Непонятно было, известно ли ему что-то или нет, мне же было все равно. Я соврал, что не хватило какой-то недельки, мне хотелось ее увидеть, хотя бы еще разок, госпожа Вероника заболела? Невозмутимый денди буравил меня своими голубыми глазками, почему бы вам не навестить ее, если вы решили, что она заболела? Не могу себе этого позволить, ответил я, я всего лишь ее инструктор верховой езды. Я чувствовал себя не лучшим образом при мысли, что она сочтет меня мелким обманщиком и лжецом, ну а вообще-то, что мне было делать? Вы могли бы позвонить ей, наверняка, ей было бы приятно. Я ответил, что постараюсь позвонить ей с КПП части. А сейчас я вернусь в штаб и скажу, что занятия верховой ездой с госпожой супругой, насколько я понял, закончены. Вы правильно понимаете, заметил он. Как будто она прекрасно ездит, она сама говорит, что ездит как польский улан, мне жаль, что я этого не видел. Он сдержанно улыбнулся. Несколько дней она еще отлежится, а потом мы едем на море. Она уже давно хотела провести сентябрьские дни в Далмации, говорят, это там самое лучшее время. Я надеялся, что он не заметил, как у меня дрогнули руки. Как сердце рухнуло в пропасть грудной клетки, этого он не мог слышать.

Итак, все кончено, подумал я, конец.

Если не ошибаюсь, с усмешкой произнес Лео Зарник, муж Вероники, повелитель ее души, блюститель ее здоровья, властелин ее тела, если я не ошибаюсь, сказал он, я как-то уже приглашал вас пострелять. И, правда, однажды он приглашал меня, я думал, что он забыл. Я как раз собираюсь в тир, произнес он, не составите мне компанию? Я хотел тут же отказаться от этого странного предложения, вспомнив шутки Вероники о том, что он нас обоих застрелит. Я ненавидел эти его стрелялки, его авто, его охотничий костюм, его зачесанные назад волосы, меня охватило желание схватить это ружье с заднего сидения и там же у машины хлопнуть его самого в выступающий под зализанными светлыми волосами высокий лоб. Необязательно теперь возвращаться в казарму, сказал он с усмешкой, раз нет занятий, так что мы можем пойти пострелять.

Мы отправились пострелять. В тире уже были несколько человек в охотничьих доспехах, Вероникин муж меня представил всем по очереди. Поодаль был стол, куда официанты подносили какую-то закуску и бутылки вина. Отметим потом успешное окончание занятий, сказал он. Ну, а теперь за дело. Мне стало ясно, что он валяет дурака, с самого начала. Он продолжал посмеиваться, но руки у него дрожали, и он промазал пять выстрелов подряд. Да и я был не лучше. Однако, взяв себя в руки, я сообразил, как обстоит дело. С денди все было ясно, он постарается изящно отделаться. Видимо, и Вероника решила завязать со мной. Подняв бокалы, он произнес: вообще-то, я слышал, что вас переводят на передний край. Я отставил бокал: откуда вам это известно? Вот свинья, подумал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не ответить ему так, как следовало: мать твою, богатейскую, здорово ты это затеял. Надо было его прикончить там, в Любляне в тире. Но таких, как он, никто не застрелит, с ними ничего не случается, никогда, у них всегда ухмылочка на физиономии. Денди посмеивался: мне сказал майор Илич, мой хороший приятель. Я повернулся и пошел. Господин поручик, крикнул он мне вдогонку, так не забудьте позвонить.

Я не забыл. Я направлялся прямиком в казарму доложиться, в ожидании, когда меня вызовет майор Илич в штабе, набрал номер. Какой-то женский голос ответил, что я не могу говорить с Вероникой, потому что она больна. Когда я стал настаивать, тот же голос ответил, что я могу поговорить с ее мамой, госпожой Йосипиной, которая здесь гостит. Я повесил трубку, отмеряя шаги от окна до дверей, потом, хлопнув дверью, вышел в предбанник у кабинета командующего Илича. Он заставил меня долго ждать. Он сидел за столом, не поднимая глаз, когда я, стукнув каблуками, доложил о своем прибытии. Он подписывал какие-то бумаги, и одну из них через стол протянул мне. Если бы ты не явился, я бы за тобой послал, сказал он. У тебя назначение. Во Вране. На болгарскую границу. Ему трудно было сыскать место более далекое от Любляны. Я взял этот листок бумаги. А я как раз собирался спросить, промолвил я, куда вы меня пошлете? Значит, ты знаешь, сказал он. Знаю, ответил я, поэтому и явился с докладом. Ты хотел попросить меня, чтобы тебя оставили в Любляне? Я подумал, что, может, впрямь этого хотел, но это довольно-таки низко. Жалкое вымаливание позволения оставаться вблизи женщины, которую я обучал верховой езде. Я хотел… начал было я, но только это и смог произнести. Доверив тебе это поручение… начал он тихо. Продолжения не последовало. Может, он хотел что-то добавить про офицерскую честь. Я же хотел сказать, но так и не сказал, что мне по фигу, как он понимает офицерскую честь, что офицерская честь проявляется на поле боя, где можно погибнуть, там проявляется офицерская честь. Однако, этого я не сказал. Он наверняка хотел сказать, что я не достоин ничего иного, как чтобы меня разжаловали и послали в пехоту, где я буду глотать пыль и месить мокрую грязь. Конница плевать хотела на пехоту. Но и он ничего не сказал. Через три дня явись на доклад на полевой почте, номер здесь у тебя записан. Я перестал стоять по стойке смирно: хотелось бы знать, что все это значит, это все, что я произнес. Я не давал команды вольно, произнес майор, не глядя на меня. Я снова стукнул каблуками.

Можешь идти, произнес он, видеть тебя больше не хочу.

И я ушел. Мы встретились с ним еще раз лишь однажды. Тогда, когда все началось. Перед самым апрельским нападением на Югославию. Позже я слышал, что он сдал свою часть танковому корпусу немцев при Дравограде. Его отправили в лагерь, где он в ладу со своей офицерской честью, скорее всего, преспокойно пережил войну. Я же защищал свою и его офицерскую честь в кровавой Боснии и Лике и до последнего дня войны в словенских горах. Я мог бы уже тогда понять, что он трус, не будь он им, не стал бы слушать какого-то люблянского барина, а спросил бы меня о том, что случилось. Его это не интересовало, его не интересовало, что случилось, и что я думаю, можешь идти, сказал он, не удостоив меня даже взглядом, когда я, взяв под козырек, вышел за дверь.

Когда я оказался в коридоре, принесся вестовой: вам звонят в комнате для дежурных офицеров. Это была Вероника. Что происходит? Ничего, ответил я, ты разве не на море? Каком еще море? Лежу в постели с температурой под сорок. Она сказала, что это случается с женщиной, когда она укладывается в сентябре на сырую землю на лесной поляне. Она пыталась рассмеяться, но ее прервал сильный кашель. Сквозь кашель она проговорила, Лео сказал, что тебя переводят в другое место. Да, сказал я, на болгарскую границу. Я слышал ее дыхание. Это неправда, произнесла она спустя некоторое время. Правда, ответил я. Я больше не мог разговаривать. Извини, сказал я и положил трубку. Все, кто находился в комнате, смотрели на меня, по моему ощущению, насмешливо. Мне было безразлично. Я отправился в свой кабинет собрать вещи, но все время кто-то входил. Для того, чтобы посмотреть на офицера, которого, так сказать, перевели из-за того, что он проштрафился. Я решил, что займусь этим вечером, когда никого не будет, во время ночного дежурства. Да, Илич не забыл назначить меня еще и на ночное дежурство на прощание с Любляной. Я пошел за Вранцем, чтобы отвести его назад в казарму. На конюшне они стояли вместе с Лордом и странно смотрели на меня. С самого воскресенья никто не занимался их марафетом и не седлал. У меня слегка сдавило горло, когда Лорд остался один и смотрел в сторону дверей, в которых больше никогда не появится его приятель и его инструктор. Конец, адьё, Любляна, прощай, Вероника, привет, балканские горы, Вране и Морава.

И что я себе вообразил? Что так будет продолжаться? Наверняка, невинный роман без нашего ведома получил внешнее ускорение, превратившись в порочащий семью проступок. Наверняка, они тщательно следили, чтобы слухи не слишком просачивались, денди вел себя, как ни в чем не бывало, несмотря на то, что бывало все, абсолютно все. Хотя без сомнения, дело могло из семейного превратиться в общественное и всколыхнуть все окружение Вероники и Лео, их приятелей, всех, кому это стало известно, возможно ли такое вообще? Илич сказал, что эти люди невообразимо богаты. Поэтому-то совершенно невообразимо было, чтобы Вероника спуталась с каким-то офицером, кавалеристом из Валева, где выращивают сливы, о чем не преминул заметить ее муж. Замужняя женщина. В католической стране. Образованная и прекрасно воспитанная. Несмотря на некоторые странности, которые ей тут же прощались. Взять, к примеру, того аллигатора, который потом еще укусил ее мужа в ванной, вот только куда? Он и тогда тоже посмеивался, когда аллигатор тяпнул его за задницу? Так что пришлось потом тварь порешить и сделать из него чучело? Меня будут так же вспоминать, как того аллигатора. И как-нибудь Веронике придется сказать, как об аллигаторе, что, мол, ему пришлось отказать от дома. Ах, скажет она, засмеявшись, этот поручик? Лео упек его на болгарскую границу.

Я ошибался. Плохо я ее знал. И ее муж, и ее родственники плохо ее знали. Все мы свыклись с моим отъездом, Илич подписал бумагу и протянул ее мне через стол, у Лео отлегло, он снова стал точно попадать по мишеням, ее мама, все в ее семье перевели дух, у меня же иного выхода, нежели как смириться, вообще не было. Но только не она, не Вероника. Вечером в казарме, когда я укладывал свои армейские пожитки, зазвонил телефон: на КПП меня ждала какая-то женщина. Она сидела там в приемной, у дверей столпились группкой дежурные солдаты, с жадностью рассматривавшие молодую женщину, пялились на ее колени, их совершенно не смущало, что она кашляет в платочек, который держала у рта. Когда я вошел, они посторонились, потому что я взглянул на них как аллигатор. Я присел рядом с ней. Я заметил, что ее волосы слиплись на лбу, и она вся горела.

Ты ведь не уедешь, произнесла она.

Казалось, она вот-вот расплачется. Я вернусь, сказал я. Она с удивлением посмотрела на меня: зачем ты врешь? Ты хорошо знаешь, что ты никогда не вернешься. Я ничего не ответил. Мы сидели в этой каморке на КПП, насквозь пропитанной солдатскими испарениями, запахами кожи и гимнастерок с въевшимся потом, то и дело какой-нибудь новобранец норовил просунуть туда свою бритую голову. Я захлопнул дверь, но это не подействовало, через некоторое время уже снова кто-нибудь стучался в дверь под тупым предлогом, чья-то голова показалась в окне. Оставь их, какое это имеет значение. Мне придется привыкнуть к военным, сказала она коротко, странно усмехнувшись. Я начал извиняться, что мы не можем поговорить в другом месте, у меня же ночное дежурство…