Ева Луна

Перебирая вещи крестной в комнате, где она жила в последние годы, я нашла в одной сумке локон моей мамы; волосы были ярко-рыжие и блестящие, как высушенная кожа той ядовитой змеи сурукуку, что когда-то укусила моего отца. Прядь пролежала на дне сумки все эти годы, каким-то чудом не попав с остальными волосами в мастерскую по изготовлению париков. Я забрала ее себе вместе с чучелом пумы. Попытка суицида привела к тому, что на больную пожилую женщину наконец обратили внимание врачи; она была признана душевнобольной, и как только ее выписали из больницы, то сразу же отправили в сумасшедший дом. Примерно через месяц нам разрешили проведать ее.

— Слушай, да тут же страшнее, чем в тюрьме Санта-Мария! — воскликнула Мими. — Здесь ее нельзя оставлять.

Крестная, как цепная собака, была привязана толстой веревкой к столбу, вкопанному посредине больничного дворика; рядом находились другие потерявшие рассудок женщины; она уже не плакала, почти не говорила и не двигалась. Чудовищную картину дополнял страшный, еще толком не заживший шрам у нее на шее. Меня она попросила лишь об одном: чтобы я постаралась договориться и ей бы вернули ее святых, потому что без них ей совсем не по себе, ее преследовали и изводили черти, посланные в наказание за то, что она когда-то бросила своего младенца — то самое двухголовое чудовище. Мими попыталась применить свои новые знания и если не излечить крестную, то по крайней мере облегчить ее участь при помощи позитивного настроя и положительной энергии; она действовала в строгом соответствии с учением Махариши, но нетрадиционная медицина и эзотерические знания оказались бессильны вывести женщину из того ада, куда поместил ее собственный больной разум. Уже в те времена у нее появилась навязчивая идея увидеть папу римского; она рассчитывала, что он примет ее покаяние и лично отпустит ей все грехи; я понимала, что вряд ли смогу ей в этом помочь, но, чтобы хоть как-то успокоить, пообещала, что со временем, когда она подлечится, отвезу ее в Рим; я тогда и предположить не могла, что наступит день, когда сам понтифик собственной персоной окажется в нашем городе и будет благословлять паству здесь, под жарким тропическим солнцем.

Мы забрали крестную из сумасшедшего дома, отмыли ее, привели в порядок еще остававшиеся на голове несколько жалких волосинок, купили ей новую одежду и вместе со всеми ее святыми отвезли в частную клинику, расположенную на побережье; эта больница находилась в пальмовой роще, рядом протекал ручей с искусственными водопадами, а в просторных вольерах возле главного корпуса жили ярко-красные ара и другие разноцветные попугаи. Естественно, здесь лечились только богатые люди; мою крестную, несмотря на ее весьма непрезентабельный вид, приняли сюда лишь потому, что директор данного заведения, психиатр из Аргентины, был старым другом Мими. Поселили крестную в отдельной палате с выкрашенными в нежно-розовый цвет стенами и с окном, выходящим на море. В помещении постоянно играла какая-то тихая успокаивающая музыка. Естественно, такое содержание и обслуживание обходились недешево, но это того стоило, потому что впервые за всю свою жизнь я увидела на лице крестной почти детское выражение блаженства и удовольствия. За первый месяц пребывания крестной в клинике Мими заплатила из своих денег, но я тотчас же сказала, что отдам ей этот долг и в дальнейшем буду платить сама. На следующий же день я устроилась работать на фабрику.

— Я тебе говорю, не для тебя эта работа. Учись, пиши, со временем станешь писательницей, — уговаривала Мими.

— Этому нельзя научиться.

* * *

Уберто Наранхо появился в моей жизни неожиданно, как из-под земли; точно так же неожиданно он исчез буквально через несколько часов, ничего не объяснив и оставив мне после себя лишь запах сельвы, болотной жижи и пороха. Моя жизнь наполнилась смыслом — я стала ждать следующей встречи; готовая умереть от тоски, я раз за разом вспоминала тот день: наши первые объятия, нашу первую общую постель; выпив по чашке кофе, почти молча, глядя друг другу в глаза, которые говорили больше, чем самые красивые слова, мы, держась за руки, пошли в какую-то гостиницу, повалились в номере на кровать, и он признался, что никогда не любил меня — не любил как сестру — и что на самом деле все эти годы он вспоминал обо мне и хотел меня увидеть.

— Поцелуй меня, мне нельзя влюбляться, нельзя никого любить, но я не могу забыть тебя, не могу заставить себя уйти навсегда, поцелуй меня еще раз, — прошептал он, сжимая меня в объятиях, а затем откинулся на подушку; его взгляд был устремлен в потолок, тело покрылось мелкими капельками пота, он весь дрожал.

— Ты где живешь? Как я узнаю, где ты, как тебя найти?

— Не ищи меня, я сам буду приходить, когда смогу.

С этими словами он вновь обнял меня — сильно, властно и пылко.

Какое-то время от него не было ни слуху ни духу. Мими сделала вывод, что все это хороший мне урок, потому что нельзя было соглашаться на близость при первом же свидании, сколько раз я тебе говорила, нужно, чтобы он поухаживал за тобой, попросил, а еще лучше — умолял о такой милости, мужчины, они ведь такие, сначала на все готовы, лишь бы уложить тебя в постель, а когда добьются своего, быстро охладеют и, пожалуй, забудут, как тебя и зовут-то, ты показала себя легкой добычей, так что теперь сиди на попе ровно и жди кого-нибудь другого, а он уж не вернется. Но все получилось не так: Уберто Наранхо вновь появился в городе и в моей жизни; он перехватил меня на улице, и мы снова пошли в гостиницу, где точно так же, как и в прошлый раз, страстно любили друг друга. С того дня я почувствовала уверенность, что он будет возвращаться, хотя сам он всякий раз давал понять, что очередная встреча может стать последней. Он ворвался в мою судьбу, влекомый порывом ветра тайн, наполнил мое существование ощущением чего-то героического и в то же время ужасного. Мое воображение рисовало все новые и все более яркие картины и образы, и, быть может, именно поэтому я согласилась любить его, довольствуясь столь малым: редкими короткими встречами.

— Ты же про него ничего не знаешь, — брюзжала Мими. — Вот увидишь, рано или поздно выяснится, что он женат и у него дюжина детей, не считая внебрачных.

— Ну ты даешь, начиталась женских романов. Пойми, не все мужчины похожи на злодеев из телесериалов.

— Уж я-то знаю, что говорю. Меня, между прочим, воспитывали как мужчину, я училась в школе для мальчиков, играла с мальчишками, даже ходила с ними на стадион и шлялась по барам. Так что мужчин-то я знаю лучше, чем ты. Я понятия не имею, как обстоит дело в других странах, но у нас ни одному из них верить нельзя.

Наши встречи с Уберто не были образцом упорядоченности; он пропадал то на пару недель, а то на несколько месяцев. Он никогда не звонил мне, не писал, не передавал никаких вестей через своих соратников, но в один прекрасный день, когда я меньше всего этого ожидала, он появлялся передо мной на улице как из-под земли. Ощущение было такое, что он знал, где я нахожусь в любую секунду, и ему известна вся моя жизнь. Можно было подумать, будто все это время он был где-то рядом и наблюдал за мной из какого-нибудь темного угла. Внешне он всегда выглядел по-разному: то отпускал усы, то отращивал бородку, то перекрашивал волосы, — как будто следил за модой или играл в какую-то шпионскую игру. Эти превращения и переодевания пугали меня, но в то же время и притягивали к нему; у меня возникало ощущение, что я люблю не одного, а сразу нескольких мужчин. Я, конечно, мечтала о доме или квартире, где бы мы могли жить с ним вдвоем, я хотела готовить ему, стирать его одежду, каждый вечер ложиться с ним в одну постель, бродить с ним по городу, держа под руку, как и подобает настоящим супругам. Я прекрасно видела и понимала, что он истосковался по любви, по нежности, по честным взаимоотношениям, по радости, по всему, что возникает между любящими людьми. Он сжимал меня в объятиях так, словно хотел выпить до последней капли, чтобы утолить годами копившуюся жажду. Он несколько раз повторял мое имя, и его глаза наполнялись слезами. Мы часто говорили с ним о прошлом, вспоминали детство и нашу первую встречу, но, кроме прошлого, у нас, похоже, не было ничего общего: в разговорах мы не касались ни настоящего, ни будущего. Иногда у нас не было даже часа: несколько минут вдвоем — и вот он уже бежит куда-то, исчезает за дверью, обняв меня на прощание. Если не было такой спешки, я лежала рядом с ним, гладила его тело, словно изучая: я пересчитывала все его старые и новые шрамы, все родинки, отмечала, что он опять похудел, что его руки стали еще мозолистее, а кожа — совсем сухой, словно дубленая. А что это у тебя, похоже на свежую ссадину? Ничего, не обращай внимания, иди сюда. От каждой такой встречи оставался какой-то странный, горький привкус, смесь вкуса страсти, отчаяния и чего-то похожего если не на любовь, то на почитание. Чтобы он не нервничал и не переживал понапрасну, я иногда делала вид, будто получаю удовольствие, которого на самом деле не испытывала. Мне так хотелось удержать его, хотелось, чтобы он по-настоящему полюбил меня, что я даже прислушалась к некоторым советам Мими; по крайней мере, у меня хватило ума не демонстрировать на практике ни одного из акробатических трюков, почерпнутых из книг в доме Сеньоры, и не рассказывать, как умело и нежно ласкал меня Риад Халаби; я не говорила о своих любовных фантазиях и решила не показывать те линии и точки на своем теле, по которым Риад, как по струнам и нотам, вел меня к величайшему блаженству; я прекрасно понимала, что он замучил бы меня вопросами, откуда я это знаю, кто меня всему этому научил и когда это было. Несмотря на тянувшийся за ним с подросткового возраста шлейф славы большого сердцееда, а может быть, именно благодаря этому, со мной он вел себя сдержанно и лишь иногда позволял чуть хвастливо намекнуть на свои былые победы. Ты особенная, я тебя уважаю, ты не такая, как другие; какие еще другие, допытывалась я, а он лишь загадочно улыбался и отмалчивался. Я благоразумно не стала рассказывать ему о моей влюбленности в Камаля, о безнадежной, но такой прекрасной любви к Риаду, о коротких встречах и романах, которые были у меня с другими мужчинами. Когда он начал выяснять, где, когда и с кем я потеряла девственность, то первым делом я попыталась отшутиться, а затем разозлилась: какое тебе дело до моей девственности, можно подумать, что ты мне невинным мальчиком достался; я понимала, что такой ответ Уберто не понравится, но не ожидала, что его реакция будет настолько бурной; казалось, еще немного, и он набросится на меня с кулаками; я вовремя осеклась и решила не рассказывать о прекрасной ночи с Риадом Халаби, наскоро сочинив невеселую сказочку о том, что меня изнасиловали полицейские в Аква-Санте в тот день, когда я была задержана по подозрению в убийстве Зулемы. Мы с ним страшно переругались, но в какой-то момент он вдруг остыл и даже извинился передо мной: прости, я не имею никакого права, я просто животное, ты ни в чем не виновата, Ева, а эти сволочи еще мне за все заплатят, клянусь тебе, я сведу с ними счеты.

— Когда мы сможем оставаться вдвоем спокойно столько, сколько захотим, то все наладится, и мы сумеем лучше понимать и чувствовать друг друга, — настойчиво твердила я, обсуждая с Мими свою личную жизнь.

— Если ты несчастлива с ним сейчас, то и никогда не будешь. Не понимаю я тебя, что ты в нем нашла и зачем он тебе, такой странный парень.

Роман с Уберто Наранхо на долгое время перевернул всю мою жизнь, я ни о чем и ни о ком другом даже думать не могла; голова у меня была занята лишь одним: я ждала очередной встречи и думала о том, как завоевать его, как заставить его быть всегда рядом. Я стала плохо спать, меня мучили кошмары, я ничего не понимала и не могла сосредоточиться ни на работе, ни на своих сказках; впервые в жизни не справляясь с нахлынувшими проблемами и чувствами, я стала таскать из домашней аптечки транквилизаторы и принимала их втайне от Мими. Но время шло, и в конце концов призрак Уберто Наранхо как-то съежился, перестал быть вездесущим и сжался до куда более удобного и практичного размера; я наконец вспомнила, что такое нормальная жизнь; помимо бесконечного ожидания, у меня появились другие дела и интересы. Нет, конечно, я по-прежнему чувствовала свою зависимость от этого человека и от встреч с ним, я любила его и воспринимала себя как главное действующее лицо какой-то великой трагедии, как героиню романа, но все же смогла вновь начать жить обычной жизнью и даже начала по вечерам снова писать. Я вспомнила, чем закончилась моя влюбленность в Камаля, и извлекла из памяти данное самой себе и подзабытое было обещание никогда никого ни к кому не ревновать. Слишком уж дорого это обходится, если угодишь в сети коварного чувства ревности. Мне удалось поменять свое отношение к происходящим событиям, и я перестала переживать по поводу того, встречается ли Уберто с другими женщинами, пока пропадает неизвестно где, и приказала себе не думать, что он, собственно говоря, для большинства окружающих и даже для Мими вовсе не идейный борец и повстанец, а самый обыкновенный бандит с большой дороги; я заставила себя думать о нем как о человеке, сражающемся за какое-то большое и важное дело; мне же об этом деле знать не полагалось. Уберто Наранхо живет в особом недоступном мире, где правят другие, суровые и жестокие законы, и этот мир и его дело, за которое он готов отдать жизнь, для него важнее всего на свете, даже важнее нашей любви. Я заставила себя понять это, осознать и смириться как с данностью. Я культивировала в себе романтическое отношение к этому мужчине, который с каждой встречей становился все более строгим, сухим, сильным и молчаливым; в общем, откорректировав свое отношение к происходящему, я наложила на себя лишь одно строгое ограничение: перестала строить планы на будущее.

В тот день, когда рядом с фабрикой, где я работала, убили двоих полицейских, подтвердились мои, и без того серьезные, подозрения, что тайная жизнь Уберто напрямую связана с партизанским движением. Патруль расстреляли из проезжавшей по улице машины. Стреляли прямо на ходу. К месту происшествия тотчас же сбежались зеваки, а через несколько минут прибыла полиция, «скорая» и грузовики с солдатами. Они окружили и обыскали все прилегающие кварталы. У нас на фабрике остановили работу, выгнали рабочих во двор и перерыли все производственные и административные помещения от подвалов до чердаков; наконец нас отпустили, приказав расходиться по домам. Обыски и облавы шли уже по всему городу. Я пошла в сторону автобусной остановки и на полпути наткнулась на ждавшего меня Уберто Наранхо. К тому времени мы не виделись с ним, наверное, месяца два, если не больше, и мне стоило некоторых усилий узнать его; на этот раз дело было не в маскировке, просто он как-то неожиданно и сразу заметно постарел. Я не испытала никакого удовольствия в его объятиях и даже не попыталась сделать вид, что мне хорошо. Мои мысли и чувства были далеко от нашей постели. Уже потом, когда мы с ним, еще не одетые, сидели на смятых простынях, я вдруг почувствовала, что мы с каждым днем становимся друг другу все более чужими.

— Извини, что-то мне нехорошо. День сегодня тяжелый был, у нас тут двоих полицейских убили, а я их знала, они обычно дежурили в нашем квартале, всегда со мной здоровались. Одного звали Сократес — ничего себе имя для полицейского; он вообще был хороший парень. И их обоих просто в упор застрелили.

— Их казнили, — возразил Уберто Наранхо. — Их казнил народ. Никакое это не убийство, выбирай слова правильно. Убийцы — это как раз полицейские и есть.

— Да ты что такое говоришь?! Неужели ты сторонник терроризма?