Ева не нужна

– Так вот, голубушка, и живем, я и мои вуалехвосты, – говорил он.

– Не скучно вам?

– Не-ет, – отвечал он. – Теперь-то чего… Прожили, можно сказать.

Ему, конечно, возражали, что еще жить да жить, каждому бы такое здоровье.

– А ведь я уж было совсем вывел свою породу. Ну ту, помните, с пышными грудными плавниками? Какие, знаете ли, красавцы пошли. И тут на тебе, грибок проклятый. Самого видного самца перевел. Досада такая, слов нет.

– Готово.

Ему вынули иглу, приложили ватный шарик, сверху натянули эластичный бинт, и дядя Саша поднялся со своего места. Какое-то время из кабинки доносился его голос, кто-то смеялся, приглашал наведываться почаще. Потом все вышли в коридор, и голоса вместе с дробным стуком каблуков покатились прочь, уже неразборчивые, сливающиеся в сплошной гул.

– Готово, – сказали и ей с той стороны окошка.

Перехватив ватку, прижатую к ее руке чужими пальцами, Рута встала.

– Подождите, подождите, – в окошко нырнули руки, ухватив ее за запястье, и потянули обратно.

Неудобно наклонившись, Рута подождала, пока ей нацепят эластичный бинт.

– Теперь все.

Она вышла в коридор, на ходу спуская рукав, остановилась, и никак не могла застегнуть пуговицу, долго и сосредоточенно с ней возилась, потом поправляла. Казалось, стоит ей отпустить эту дурацкую пуговицу – и целый мир, с исполосованными вчерашним дождем окнами, с допотопной доской почета, с дядей Сашей, стоящим в другом конце коридора, с банком «Кристалл», с ее комнатой в общежитии – тотчас оторвется и полетит в тартарары, оставляя ее над распахнувшейся пропастью.

Мимо гулко протопали солдаты. Рута двинулась следом.

Кучка белых халатов, окруживших дядю Сашу, посторонилась, пропуская солдат. Придерживая дужку очков, он смотрел в фотографию. Кто-то говорил ему: «Это мы первого сентября». Рута сказала: «Разрешите» – аккуратно тронув кого-то за локоть.

Обходя лужи, она медленно шла по замысловатой траектории от одной кромки тротуара до другой. А когда лужи кончились, так и не ускорила шаг. На площади Карла Маркса стояли такси, и она подумала, что хорошо бы сейчас поехать на такси, но постояла перед вереницей желтых машин и пошла дальше. Оказалось невероятно трудным открыть дверцу, назвать адрес сидящему за рулем человеку и потом ехать с ним один на один по хмурому утреннему городу. Пришлось долго ждать автобуса.

Да и что бы она могла сказать? Протиснувшись через кольцо ей чужих, а дяде Саше хорошо знакомых людей, она скорее всего одеревенела бы от волнения. «Здравствуйте. Вы меня не помните? Вы к нам в детдом приезжали». Пожалуй, мог бы состояться коротенький разговор в жанре «как поживаете, как ваши рыбки?». И то, если бы вспомнил.

В автобусе оказалось так же мокро, как и на улице. Видимо, в нем только что помыли пол, но когда двери с шипением распахнулись и Рута увидела в салоне все тот же водяной лоск, что и у себя под ногами, она вдруг подумала: «И здесь осень». Мелкие автобусные лужицы, рифленой резиной, покрывающей пол, нарезанные на полоски, мелко трясло. Пассажиры поскальзывались на них и ругали водителя.

Сказать все? Что с безропотным детским терпением ждала с ним встречи. Один раз летом, один раз зимой. Ждала сильней, чем все остальные ждали Нового года с облезлой елкой, с праздничными карамельками и печеньем да завозом благотворительных тюков с чистой, но плохо пахнущей одеждой. Сильней, чем счастливчики, чьи родители сидели в тюрьмах, ждали окончания их срока. Рассказать, как смотрела на него из коридора, сквозь прозрачный квадрат стекла, чтобы вспоминать потом без конца, в самые горькие минуты: вот есть дядя Саша, он совсем другой, он не умеет орать и бить.

Что бы он ответил? Что бы он ни ответил, она сгорела бы дотла, пока Александр Филиппович, поправляя очки, подыскивал бы подходящие слова. «Знаете, я хотела быть вашей дочкой». А вокруг стояли бы посторонние люди и молча на нее смотрели. Нет-нет-нет. Нет. Нет.

Ей представлялась его комната, заставленная старой мебелью и водяными глыбами аквариумов. Значит, так и прожил со своими вуалехвостами. А она и не знала…

Проходя мимо витрины кондитерской, она вспомнила сладкоежку Еву. Очередь была небольшая. Рута купила буше и корзиночки.

В общежитии она заперла дверь и заварила свежего чаю. Чтобы не выходить лишний раз на кухню, где слышались веселые нетрезвые голоса, старую заварку она высыпала в цветочный горшок.

Накрыла на двоих, даже второй стул поставила к столу. Разлила. Сначала смущалась, но потом перестала.

– Александр Филиппович, угощайтесь.

Она повернулась в ту сторону, где, как она представляла, должен был остановиться дядя Саша, разглядывая фотографии в рамочках: Рута с тигренком на фоне мохнатых сочинских пальм, Рута на черно-белом отретушированном снимке, с распущенными волосами, вся в бархатистом свете – и еще несколько удачных снимков на фоне Приэльбрусья.

– Устраивайтесь.

Она чуть придвинула стул, как это делают, помогая кому-то усесться, и сама села напротив.

– Александр Филиппович, может, вам с лимоном? – она привстала, сделала движение в сторону холодильника. – Ага, я тоже не люблю с лимоном, – опустилась обратно. – И что в нем находят, правда? Весь вкус забивает.

Над горячей кружкой таяли язычки пара. Из коридора доносились то пьяный смех, то скрип дверей.

– Как же вы, уже на пенсии?

Она выслушивала его воображаемые ответы, в самых интересных местах застывая с поднятой кружкой. Рута рассказала ему, как училась в университете, подрабатывая на швейной фабрике. Александр Филиппович рассказал ей, как выводил новую породу с пышными грудными плавниками. Она вынула из шкафа все свои почетные грамоты и фотографии родителей.

А если бы Александр Филиппович на самом деле пришел к ней в гости, и они уселись бы тут, натужно стараясь не выглядеть глупо, улыбаясь невпопад и мучаясь от затягивающихся пауз – разве тогда состоялась бы такая беседа? Да и нужен ли человеку – человек? Если есть образ. Если память, не в пример реальности, так услужлива, и добра, и готова на все.

Они разговаривали долго. В чашке на другом конце стола остывающий чай покрывался тонкой радужной пленкой.

***

Как-то на лестнице Руту остановил Сергей Михайлович. Он, бывает, вовсе не здоровается, а иногда, под настроение, любит мимоходом пооткровенничать с подчиненными.

– У меня к вам вопрос, – сказал он доверительно, почти кокетливо. – Нехорошая новость. Нас ждет сокращение. На тридцать процентов, – помолчал, подняв брови, и опустив их, закончил. – Вы как, готовы… взвалить? Справитесь одна?

Рута спокойно ответила:

– Справлюсь.

– Замечательно, – сказал Сергей Михайлович и бодро побежал вверх по ступеням.

И лишь после этого у нее замерло сердце: скоро все закончится.

***

Но все-таки она хотела разобраться во всем этом.

Всем известно – наверное, всем кроме Евы: если набрать внутренний номер тогда, когда по нему разговаривают, тебе говорящих слышно, а им тебя – нет. Когда Ева снова позвонила ему, Рута набрала ее номер и прижала трубку к уху. На всякий случай, чтобы по ее неподвижным губам Ева ни о чем не догадалась, Рута отвернулась к окну.

Ева и ее Адам были как на ладони. У Руты было странное ощущение, будто она не подслушивает, а подглядывает – и видит их голыми. Настолько бесстыдно и первобытно голыми, что невольно хочется себя ощупать, удостовериться, что твоя одежда на месте. Она просит его попробовать начать все сначала, он прогоняет ее от себя. Вот они стоят перед ней, неприкрытые, в неуклюжих декорациях своего несостоявшегося мира.