Ева-пенетратор, или Оживители и умертвители
Шрифт:
Долгое время я думал, что вместо искусства нужна шалость.
И действовал в соответствии с этой идеей.
Дети оживляются от своего бесчинства.
Я следовал их примеру.
Однажды в Лондоне я забрёл в аукционный дом «Сотбис» на Бонд-стрит.
В тот день там проходил аукцион работ Дэмьена Хёрста.
Это очень, очень, очень богатый предприниматель.
И довольно заурядный художник.
Аукционный зал был полон.
Я всё-таки нашёл свободное место.
Происходили торги – как и полагается в «Сот-бис».
На подиум
Сбыт искусства шёл бойко.
Сперва я наблюдал с любопытством, а потом меня затошнило.
Я подумал: «Пошалю немножко».
В тот момент на продажу была выставлена большая картина с мёртвыми бабочками, влипшими в яркую краску, – живописная стряпня Хёрста из серии «Butterfly Colour Paintings».
Клерк поднял молоточек.
Я крикнул:
– СРИ!
В переполненном зале воцарилась молчанье.
«СРИ» – это могло означать две вещи: цифру 3 (three) по-английски и слово «срать» по-русски.
Понимай как хочешь.
Клерк с молоточком обратился ко мне:
– What do you mean, sir?
А я как из пушки:
– СРИ!
И состроил весьма идиотскую рожу: выпучил зенки, вывалил язык, пустил слюнку.
Все вокруг уставились на меня, как на чудо-юдо.
Клерк что-то промямлил, но я не расслышал.
И опять:
– СРИ!!! – во всё горло.
Они не могли понять: то ли я дебошир, то ли русский олигарх с похмелья.
Они соображали: а вдруг я страдаю какой-то душевной болезнью, но хочу купить картину за три миллиона…
Клерк попробовал торговать опять, но я остался помехой:
– СРИ! СРИ! СРИ! СРИ!
Появились вышибалы.
Они действовали деликатно: знаками попросили меня удалиться.
Я наотрез отказался и заорал очень буйно:
– СРИ! СРИ! СРИ!
Тогда они потащили меня вон из зала.
Люди отворачивались, прятали лица.
В вестибюле возник лучезарный джентльмен в искромётном костюме:
– Are you OK, sir?
Он тоже сомневался: может, я – эксцентричный миллионер из Сибири?
А я ему в рожу:
– СРРРИИИИИИИИИИИ!
Но он, кажется, не обосрался.
А жаль – это могло бы превратить его в Собаку Баскервилей.
Как сказал Андрей Платонов: «Жил с людьми, – вот и поседел от горя…»
И всё-таки я в тот день повеселился и ожил.
Всё вокруг ожило: люди, Бонд-стрит, город Лондон.
Между кадавром и кентавром
Один критик сказал, что я – слабый писатель.
Всегда, мол, пишу о себе, – во всех своих книжках.
О себе, о себе, о себе – а иначе, мол, не умею.
Разве это не слабая литература?
Очень слабая, – так рассудил критик.
Но это, конечно же, глупость.
Во-первых, я вообще не писатель.
Я – пишущий.
И
это разделение важно.Во-вторых, я пишу не о себе, а о некоем существе, живущем в каждом и каждой.
О «сокровенном человеке», как сказал однажды Платонов.
О Дон Кихоте, как назвал его Сервантес.
О том князе Мышкине, который родился в сердце и умер.
О душевной, внутренней твари, требующей оживленья.
Иногда это гиена.
Иногда мессия.
Иногда Чжуан-цзы.
Иногда потерянный кот.
Иногда дурачок.
Иногда шишига или ангел.
Иногда Тиль Уленшпигель.
Иногда Оливер Твист.
Иногда ёжик.
И это существо, троглодит, чудо, чудище, бестия, созданье есть в каждом из нас – и во мне, разумеется, тоже.
Я верю, я осязаю: мне каждый день, каждый миг следует жить, а я не справляюсь, не смею!
Я не умею жить во весь дух, здравствовать в полную мощь, быть в живых что есть силы.
Я существую слабо и дурно.
И пишу поэтому плохо.
Я умерщвляю в себе Гека Финна и Моби Дика – исподтишка, потихоньку.
Я умерщвляю их, потакая жлобам и мерзавцам; кивая той поганой мелодии дня, что звучит отовсюду.
Я умерщвляю их, когда сыт, обут и доволен собою.
А когда я хочу оживить в себе мальчугана, сбежавшего из казармы, то ленюсь и мертвею.
Об этом вот и пишу – о падениях и неудачах, о провалах, ошибках и неспособности оживления жизни.
Но они – эти ошибки – мои-не-мои, не только мои, но и ваши.
Потому что никто вообще не справляется с оживлением жизни.
Может быть, даже Пушкин…
Я пишу о своём примере, потому что знаю его чуть лучше.
А другие пусть о своих примерах расскажут.
Понимаешь, читатель?
Задача каждой живительной книжки и каждого оживлённого слова: найти в человеке – в его сердцевине – того дикобраза, который не только ощерится всеми иглами на своего убийцу, но и откроется для становления птицей.
Иными словами: расконопатить сердце.
– Стучат в дверь!
– Стучат в дверь!
– Стучат в дверь!
Так сказал Сесар Авраам Вальехо Мендоса.
Оживительница из Сан-Кристобаля
Однажды мы с Варькой путешествовали по Мексике.
Давно это было – в прошлом веке.
На старых автобусах – из одного мексиканского штата в другой – по пыльным дорогам.
Я тогда ещё не знал, что такое глаукома, и смотрел в оба глаза.
Мексика – страна бедная, населённая непреклонным народом.
Его втаптывали в глину, в прах, в асфальт, в мусор, – а он вставал фантомом в волнах ацтекского жара.
Этот народ возникал перед нами внезапно – на пустом месте, рядом с кактусом-великаном, в голом пространстве.
Едем и видим: стоит на дороге то ли семья, то ли банда, то ли коммуна: дед, бабка, мать, отец, подростки, младенцы.
Стоят с закопчёнными лицами, с чемоданами и узлами, – и ждут чего-то.
Нашего автобуса, что ли?