Эванджелина

В самый разгар суматохи и яростного возмущенья Дверь алтаря отворилась и Фелициан преподобный Вышел к толпе прихожан и, важно сойдя по ступеням, Поднял спокойную руку, повелевая умолкнуть Шуму и крикам, и так он к пастве своей обратился — Голосом низким и звучным, мерным торжественным тоном, Словно часов отчетливый бой после звона набата: «Что с вами, дети мои? Или вас обуяло безумье? Сорок лет неустанно трудился я здесь между вами, Словом и делом уча взаимной любви и терпенью! Это ль плоды моих бдений, горячих молитв и усердья? Так ли вы скоро забыли любви христианской уроки? Или хотите вы дом оскорбить милосердного бога Диким буйством и ненавистью сердец распаленных? Се — наш Спаситель распятый на вас терпеливо взирает! Видите, сколько в очах его кротости и состраданья! Слышите, губы его тихо шепчут: «Отец мой, прости им!» Так повторим же молитву его пред лицом нечестивцев, Скажем теперь по примеру Христову: «Отец наш, прости им!» Немногословен был старца укор, но глубоко проник он В души людей и слезы раскаянья вызвал у многих. И покорились они и сказали: «Отец наш, прости им!»

Час вечерней службы настал; и затеплились свечи На алтаре, и священника голос звучал вдохновенно, И не одними губами — сердцами ему отзывались Люди, и «Аве Мария» звучало, и с жаркой молитвой Души их ввысь устремлялись, как Илия, к небу всходящий.

Злое известье меж тем разнеслось по деревне, и всюду Плакали жены и дети и горем делились друг с другом. Долго стояла Эванджелина у двери отцовой, Правой рукой заслоняя глаза от закатного солнца, Что, уходя, заливало деревню таинственным светом И золотило крестьянские крыши и в окнах пылало. В доме застелен был стол белоснежною скатертью длинной, А на столе — белый хлеб и в мисках мед ароматный, Пиво в кувшинах и ломти овечьего свежего сыра; Старого фермера кресло на месте почетном стояло. Долго ждала Эванджелина; уж тени деревьев Длинными полосами легли над росистой долиной. Ах! тяжелей были тени, что сердце ее омрачали; Но над полями души ее веяло благоуханье Чистое: кротость, любовь, надежда и долготерпенье. Вот, позабыв о себе, она поспешила в деревню, Чтобы хоть взглядом, хоть словом ободрить горюющих женщин — В час, когда усталость детей и заботы хозяйства Их торопили домой по стемневшим полям возвращаться. Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрывалом Светлый свой лик, — как пророк, сошедший с вершины Синайской.

Этой порою у церкви бродила Эванджелина В сумерках. Все было тихо. Напрасно она ожидала Возле дверей и окон, слушая и замирая. И, не сдержась, «Габриэль!» — она позвала. Но молчали Мертвых склепы, и склеп, заключивший живых, был беззвучен. Вот возвратилась она к опустевшему дому отцову. Тлел огонь в очаге, на столе ждал нетронутый ужин. Призраки страха бродили средь необитаемых комнат. Грустно ее шаги прозвучали по лестнице темной. В спальню вошла. Слышно было, как дождь безутешный Громко шуршал за окном в увядшей листве сикоморы. Молния вспыхнула вдруг, и грохот раскатистый грома Ей подтвердил, что над миром есть судия правосудный. О справедливости неба ей вспомнилось, и отлетела Скорбь от сердца, и мирно до света она продремала.

V

Солнце четырежды круг свой прошло; и вот наступило Пятое утро, и бодро петух прогорланил над фермой. Вскоре по нивам желтеющим длинной унылой чредою С ферм окрестных и с хуторов к побережью морскому Жены акадские двинулись, скарб свой везя на телегах И на родные жилища назад озираясь, доколе Их не скрыли совсем холмы и извивы дороги. Рядом дети бежали и звонко волов понукали, Схваченную второпях в руке зажимая игрушку.

К устью реки Гасперо собирались они; там у моря Груды крестьянских пожитков лежали кругом в беспорядке. Целый день между берегом и кораблями сновали Лодки, и целый день из деревни ходили телеги. К вечеру ближе, когда уже солнце клонилось к закату, Громко от церкви донесся рокочущий звук барабанов. Все толпой устремились туда. Вдруг церковные двери Распахнулись, и вышла охрана, а следом, угрюмо, Но спокойно шагая, акадцы плененные вышли. Как пилигримы в тяжелом и долгом пути на чужбине Песни поют, забывая усталость свою и тревоги. Так, распевая, спускались фермеры вниз по дороге К берегу моря под взглядами жен и детей несмышленых. Юноши шли впереди и, слив голоса воедино, Пели торжественный гимн католических миссионеров: «Кроткое сердце Христово! Неистощимый источник! Дай нам терпенья и наши сердца укрепи своей верой!» А старики, проходя, и женщины, став у дороги, Вместе священный псалом затянули, и птиц щебетанье Вторило им с поднебесья, как пение душ отлетевших.

Молча, спокойно ждала у обочины Эванджелина, Не ослабевшая в скорби, но твердая в час испытаний. Молча ждала, пока средь идущих не разглядела Бледное, мужественное лицо своего Габриэля. Слезы заполнили ей глаза, и, рванувшись навстречу, Руки милому сжала она и, прильнув, прошептала: «О Габриэль! Будь спокоен! Ведь если мы любим друг друга, Верь, ничто нас не сможет сломить, никакие напасти!» Так говорила ему, улыбаясь; и вдруг замолчала, Ибо отца своего увидела в это мгновенье. Боже, как он изменился! Потухли глаза, и румянец Щеки покинул, и поступь стала тяжелой от горя. Но с улыбкой она обвила его шею руками, Нежностью кроткой своей и любовью стараясь утешить. Так они к берегу моря двигались шествием скорбным.

Там беспорядок царил, суета и волненье отплытья. Спешно грузились тяжелые шлюпки, и в суматохе Жены теряли мужей, и матери вдруг — слишком поздно! — Замечали, как дети их с берега тянут к ним руки. Так Габриэль и Базиль на разных судах оказались В час, когда Эванджелина с отцом оставались на суше. До половины погрузка еще не дошла, как стемнело, Солнце зашло, и шумливо спешащие волны отлива Вдаль умчались, оставив на берегу обнаженном Мусор моря, влажные водоросли и ракушки. Здесь, за чертою отлива, возле телег и пожитков, Вроде цыганского табора иль войскового бивака _ После боя, под бдительнои стражей англииских конвойных, — Расположились на ночь бездомные семьи акадцев. Вспять отступил океан к провалам своим глубочайшим, Камни катая по дну, рассыпая гремучую гальку, И далеко среди суши оставил он шлюпки матросов. Вот и вечер настал, и с пастбищ стада возвратились; В воздухе сладко повеяло их молока ароматом; Низко и долго мычали они у ворот своей фермы, Тщетно ждали знакомой руки, облегчающей вымя. Тихо было на улицах: ни колокольного звона, Ни огонька из окна, ни кудрявого дыма над крышей.

На берегу тем временем жарко костры разгорелись, Сложенные из обломков, что море швырнуло на сушу. Хмурые лица виднелись впотьмах; доносились порою То голоса мужчин и женщин, то плач ребятишек. Шел от костра к костру, как будто от дома до дома, Честный священник, неся утешение людям — как Павел Тем, кого бросила буря на берег пустынный Мелита. Так подошел он туда, где Эванджелина сидела Вместе с отцом, и в дрожащих отблесках света увидел Старца лик — изможденный, тусклый, пустой и бесстрастный, Как циферблат без стрелок на старых часах запыленных. Тщетно Эванджелина старалась его приободрить, Тщетно поесть предлагала; он неотрывно и немо Опустошенным взором глядел на мерцавшее пламя. «О Бенедикт!» — прошептал негромко священник — и больше Вымолвить он не сумел ничего: переполнилось сердце Жалостью острой, и замерло слово у губ, как ребенок, В страхе застывший у входа при виде ужасной картины. Тихо ладонь положил он на голову девушки кроткой, Влажные очи подняв к небесам, где безмолвные звезды Шли неизменным путем, безразличны к страданиям смертных. После сел рядом с ней, и молча заплакали оба.

Вдруг осветился край неба, как будто бы ночью осенней Месяц кроваво-красный над горизонтом поднялся, Словно сторукий титан, простирая лучи над долиной К скалам и рекам, бросая повсюду громадные тени. Шире и шире огонь разливался в ночи над деревней, Блики бросая на тучи, и море, и мачты на рейде. Дым поднимался клубами, и пламя из них вырывалось И опадало, как руки мученика святого. Ветер хватал и кружил кучи горячего пепла И полыхавшей соломы, пока наконец воедино Дым и огонь не слились в мощном потоке пожара.

Вот что с берега и с кораблей наблюдали акадцы В страхе, в смятенье немом. Опомнясь, они зарыдали: «О, никогда не увидеть нам больше родные жилища!» Вдруг петухи принялись кукарекать на фермах, подумав, Что начало рассветать; и снова мычанье скотины Ветер вечерний донес и лай деревенских овчарок. Вдруг раздался такой страшный грохот, какой пробуждает Спящий лагерь где-нибудь в западных прериях диких, Если стадо взбешенных мустангов проносится смерчем Или бизоны ревущей лавиною мчат к водопою. Это кони, волы и коровы, сломав загородки, Вырвались и унеслись в поля из горящей деревни.

Ошеломленные, долго стояли священник и дева, Глядя на страшную эту картину. Когда ж оглянулись, Чтобы заговорить со старцем, молчавшим доселе, Вдруг увидали — о боже! — его неподвижно простертым Возле костра — бездыханным, уже отошедшим из мира. Встал на колени пастырь; а девушка, бросившись наземь Рядом с отцом своим, громко, навзрыд зарыдала — И повалилась без чувств, прильнув к нему головою. Так пролежала она всю ночь в забытьи полусонном. Утром, очнувшись, она увидала склоненные лица Над собою — друзей, побледневших от слез и от горя, Взгляды, полные жалостью к ней и глубокой печалью. Пламя горящей деревни еще освещало округу, Отблесками пробегая по небу и лицам унылым, — И помутненному разуму Эванджелины казалось, Будто настал Судный день. Но молвил знакомый ей голос: «Здесь, возле моря, давайте его похороним. Если же даст нам бог вернуться к родным пепелищам, Перенесем его прах с молитвой на кладбище наше». Так священник сказал. И вот возле кромки прибоя, В свете горящих домов, как факелов погребальных, Без колокольного звона и службы заупокойной Был второпях похоронен старый крестьянин акадский. Но не дочел еще пастырь краткой своей панихиды, Как в ответ ему траурным ревом многоголосым Море откликнулось, гул свой смешав со словами молитвы. Это с рассветом из горькой пустыни морей возвращался Нетерпеливый прилив, вздымая бегущие волны. Возобновились опять суета и волненье погрузки; В тот же день корабли покинули гавань, оставив На побережье могилу в песке и деревню в руинах.