Евангелие от Джимми

— Ну же, еще ложечку и приступим к мясу.

— Я хочу макарон.

— Пищу нужно разнообразить, чтобы день на день не был похож.

— Зачем вы хотели меня видеть, господин кардинал?

Он хмурит брови, сверлит меня взглядом, перекатывая пюре за щеками.

— Вы знаете, кто это?

— Добрый синьор, который пришел вас навестить, — отвечает ему Джанфранко. — Наверное, ваш родственник…

Медленно жуя, кардинал краем глаза наблюдает за мной. Потом, дернув подбородком, глотает и сухо бросает мне:

— Не верю я в вашу божественность. Какая нужда Богу прибегать к клонированию? Но я верю в вашу искренность. Я скажу вам чудовищно кощунственную вещь, сейчас, как только мой мучитель нас оставит.

— А как же десерт? — издевается детина, насмешливо кося глазом. — Вы точно не хотите? Шоколадный мусс.

— Терпеть не могу.

— Но, ваше…

— Ко всем чертям!

Джанфранко снимает с него салфетку, складывает ее и уходит с подносом, пожелав мне удачи.

— Вера — это духовный и моральный выбор, а не логическое признание материальных доводов, не так ли? Как только подлинность Плащаницы и дематериализация Господа нашего будут доказаны наукой, мы покинем область веры и перейдем в область фактов, и это будет концом религии в том смысле, что она перестанет быть связующим звеном между людьми, а будет лишь простой причинно-следственной связью. Этого, следуя учению Христа, — ведь Он не хотел «давать иных знамений» своей божественности, — мы обязаны не допустить.

— Значит, я должен молчать? И скрыться с глаз, как скрыли Плащаницу в этом контейнере с газом?

— Наоборот, Джимми. Ибо церковь, защищая свою неприкосновенность, или, по крайней мере, свои прерогативы перед наукой, сама себя убивает молчанием, самоцензурой и отрицанием своего основополагающего принципа: Воскресения. Мой друг Упински, математик, руководивший симпозиумом в Риме, выдвинул тезис, с которым я полностью согласен, — о «запасном маяке». Знаете?

— Нет, ваше высокопреосвященство.

— Зовите меня Дамиано, а то, боюсь, я не услышу больше своего имени до надгробных речей. Вас не затруднит перевернуть мне руки? Они оставили меня в позе читающего, я похож на рождественскую фигурку, и это мешает мне сосредоточиться.

Я приподнимаю его руки, поворачиваю ладони и осторожно опускаю их на пижаму.

— Мой друг Упински выдвинул тезис, с которым я полностью согласен, — о «запасном маяке». Знаете?

Я не решаюсь сказать ему, что он повторяется. То, что казалось мне неподвластным старости умом, — возможно, только жесткий диск с памятью, а кругом одни тараканы, вирусы то есть, которые скоро одолеют и эту последнюю защиту. Отвечаю: «Нет, Дамиано», просто чтобы потянуть время.

— Движимая своим основополагающим принципом, церковь безраздельно царила двадцать столетий и была главным маяком, посылающим на землю сигналы Господа. Потом мало-помалу она перестала их испускать, оправдав этот сбой в своем последнем капитальном послании. При Иоанне Павле II был опубликован список признанных ею ошибок: крестовые походы, инквизиция, казнь Галилея, притеснение евреев, протестантов, женщин, тайный сговор с мафией… Какой институт устоит под бременем подобной «mea culpa» [25] , если вдобавок численность его упала ниже некуда и он больше не утверждает перед оппонентами свой базовый принцип? Отринув Плащаницу, а с нею и Воскресение как таковое, церковь уступила тем самым извечному своему сопернику — не дьяволу, абсолютной противоположности, нет, но Маммоне. Это арамейское слово — персонификация материальных благ, к которым человек попадает в рабство. Если Воплощение, Воскресение и чудеса богословы считают «абстракциями» и в то же время церковь признает, что проповедуемые ею моральные ценности в конечном итоге привели лишь к преступлениям, нетерпимости и коррупции, то Слово поневоле умолкает и остается Число. 666, число Зверя, разменная монета, перевернутая Троица девятки, символизирующей совершенство в обмене, торговле, — короче, Апокалипсис, возвещающий конец веры перед вторым пришествием Христа… Так о чем бишь я?

25

Моя вина (лат.).

Я ищу слова в его потерянном взгляде. От его речи у меня аж нутро скрутило, она коробит и в то же время почему-то утешает. Но свист в его груди, пока он мучительно ищет потерянную нить, напоминает мне, сколько ему лет: конечно же, спутанность сознания, склероз, паранойя, идефикс… Да просто потребность выговориться, коль скоро кто-то его слушает.

Молчание затягивается. Он молит о продолжении как о подаянии, глаза устремлены на меня, рот приоткрыт. А я все смотрю на него, ожидающего, неподвижного, жутковатого и трогательного, вроде марионетки, когда умолкает чревовещатель. Наконец я подсказываю:

— О «маяке».

— Вот-вот, — тотчас подхватывает он, — именно маяк, вы правы. В тот самый момент, когда основной маяк начинает гаснуть, загорается запасной, как бы принимая эстафету. Ибо вот что удивительно в Плащанице: двадцать веков она вела себя, выражаясь языком секретных служб, как «спящий агент». На ней был виден лишь смутный силуэт — до изобретения фотографии, позволившей обнаружить на негативе подлинный лик Христа, приступить к научным исследованиям, которые подтвердили пункт за пунктом все рассказанное в Евангелиях, наглядно продемонстрировать победу духа над материей, объяснить термоядерной реакцией необъяснимое исчезновение тела в тот миг, когда запечатлелся образ… короче говоря, дать слово Плащанице и услышать ее послание.

Он цокает языком и дергает подбородком, силясь сглотнуть. Я подношу к его губам стакан с водой. Он не пьет, не хочет терять времени, продолжает, торопясь к неясной мне пока цели.

— Теперь вы можете возразить мне: если Христос хотел оставить нам научное доказательство Своей смерти на кресте и Воскресения, то почему оно было изначально зашифровано?Потому что оно было не нужно, вот почему, — пока церковь исполняла свою роль духовного маяка, посылавшего людям истину Евангелия. Но если сегодня церковь признает природу, суть и послание Плащаницы, она тем самым распишется в собственном конце, как и было предсказано в Священном Писании, ибо ее конец — условие для грядущего пришествия Христа. Вот тут-то и появляетесь вы.

— Но вы же сказали, что это не я!

— Я сказал, что не признаю вашу божественную природу, но не вашу роль. Вы не воплощение Бога, Джимми, но вы порождение Плащаницы. Ваш голос и есть запасной маяк, и вы должны докричаться до народов! Не будь это вписано в план, угодный Господу, вы не появились бы на свет, не стали бы единственным успехом в репродуктивном клонировании человека. А я никогда не вышел бы из бронированного бункера, из Riserva,хранилища тайных архивов, где держал меня Ватикан в обмен на молчание с 29 сентября 1978 года — в тот день я нашел тело Иоанна Павла I, папы, правившего тридцать три дня, папы-реформатора, который мог вернуть церковь к ее истокам… и через девять дней после его убийства, вы слышите? — через девять дней первые серьезные научные исследования Плащаницы были начаты американскими учеными из STURP! Теми самыми, которым было суждено привести в действие запасной маяк!

Движением бровей он просит воды. Я снова подаю ему стакан, пою его, пока он не отдергивает голову.

— Я молчал двадцать с лишним лет, я таился среди засекреченной памяти человечества — до того дня, когда крупнейший специалист по Плащанице, биолог Макнил из Принстонского университета, написал папе и, нарушив государственную тайну, сообщил ему, что вы, возможно, живы и на свободеи что Буш-младший от вас отказался.

Он яростно мотает головой, не давая мне вытереть слюну, стекающую с подбородка на шею, частит все лихорадочнее, взахлеб, как одержимый: