Евангелие от Фомы
Шрифт:
Неподвижной статуей она вдруг замерла среди пылающего зала. Пьяная, блуждающая улыбка появилась на разрумянившемся лице и исчезла: было видно, что она изнемогает. Все взревело – неистово, зверино. И она, победительница, царица, медленно среди кликов, дождя цветов и рукоплесканий пошла на свое место. Бледный Вителлий смотрел на нее взглядом покоренного зверя…
– Сегодня ты превзошла самое себя… – задохнулся ошеломленный Ирод. – Проси у меня все, что хочешь… За такую пляску не пожалею и всех земель моих!
Саломея все еще пьяными глазами посмотрела на мать. Точно искра пробежала из глаз в глаза: они обе враз вспомнили этого ненавистного фанатика, который безумными словами своими всенародно хлестал их по щекам, а теперь, все не покоряясь,
– Твои земли?.. – очаровательно прокартавила она и просыпала серебро своего колдовского смеха. – На что мне они? Нет, если ты уж позволяешь мне выбрать, то дай мне… ну, дай мне голову заключенного Иоханана… вот сейчас, перед всеми…
Ирод немного поморщился: он не любил таких вольных жестов, в особенности перед римлянами, но отступать было нельзя. И, поколебавшись мгновение, он повел бровью на Хузу:
– Ну? Слышал?
Тот весь посерел и, поклонившись, вдруг ослабевшими ногами вышел из пьяного, шумного зала: он не любил таких острых удовольствий…
– Ты… Ты божественна… – заплетающимся языком говорил Саломее Вителлий среди страстных рыданий музыки и пьяных кликов пирующих. – На языке человеческом нет слов, чтобы выразить мой восторг. Будь я цезарь, я положил бы к твоим очаровательным ножкам всю Римскую империю, а если бы этого было мало тебе, я… я… поднял бы на ноги все свои легионы и завоевал бы для тебя весь мир…
Она жарко мерцала на римлянина своими черными безднами. Иродиада возлежала, как какой-то золотой истукан, и только тонкие ноздри ее трепетали. Ирод шарил распаленными глазами по обнаженным телам снова плясавших танцовщиц. Он объелся, его мутило, и он уже хотел прибегнуть к перышку, чтобы, пощекотав в горле, вызвать рвоту. Уже многие из пирующих прибегли к этому способу, чтобы, выбросив обед в серебряные лохани, быть в состоянии снова есть и пить. Под высокими сводами раскаленной, точно сгорающей в ослепительных огнях залы стоял возбужденный гомон и смех… И вдруг все чуть ахнуло: в дверях бесшумно встал высокий, дюжий, бесстрастный, до пояса обнаженный египтянин – палач с большим блюдом, на котором тяжело лежала иссиня-бледная голова Иоханана с закатившимися глазами и с черной, жесткой, окровавленной гривой. Широким ровным шагом палач прошел к столу тетрарха и с поклоном показал всем страшно оскалившуюся голову. Женщины с раздувающимися ноздрями жадно смотрели в мертвый лик. Саломея взяла из рук раба блюдо и с змеиной улыбкой своей поднесла его матери.
– Язык!.. – коротко уронила та.
Раб, сдерживая дрожь в руках, вытянул большой, застывший, синий язык мертвеца, и Иродиада, вынув из пышных волос своих золотую булавку, прищурившись, медленно вонзила ее в язык. Она злорадно усмехнулась и пренебрежительно проговорила:
– Выбросьте эту гадость вон!..
И незаметно, лениво потянулась всем своим гибким, прекрасным телом.
– Вот попробуй этого, благородный Вителлий… – проговорила она. – Это языки осенних дроздов в вине… Очень вкусно…
Но Вителлий ничего не слыхал…
– Ты достойна быть женою цезаря… – среди жаркого гомона голосов коснеющим языком, склонясь к Саломее, лепетал воин. – Ты богиня…
Уже светало… Орлы с клекотом кружились над пропастью – в глубине ее, избитый и изорванный о скалы, валялся изуродованный труп Иоханана…
XIII
Богато убранный бесценными коврами покой первосвященника Каиафы. Низкие, мягкие диваны, столы, полки для свитков, все это сделано из драгоценного кедра и украшено тонкой резьбой. В углах стоят золоченые светильники. В раскрытые окна виден весь белый и огромный, как гора, храм, сверкающий своими бесчисленными золотыми шпицами. Посреди обширного внутреннего двора – вокруг его бежит белоколонный портик – сияет большой Impluvium, и фонтан дремотно лепечет среди цветов. Сам Каиафа в легкой шелковой одежде сидит на полу, на пуховых подушках, около большого из черного дерева ларца,
заплетенного причудливой резьбой из слоновой кости, и внимательно читает какой-то, по-видимому очень старый, свиток. Каиафа уже стар, но прекрасен его тонкий, гордый профиль и большие черные глаза, и белая борода, падающая на грудь, как водопад в горах заиорданских…В дверь раздался легкий стук, и, подняв тяжелый, пестрый ковер, в комнату вошел Манасия, его сын, стройный, тонко красивый молодой человек в богатой, но немножко небрежной одежде. Он обладал душой горячей и порывистой и искал в жизни каких-то своих путей. Каиафа осторожно наблюдал за его внутренней жизнью: таким он сам был в дни молодости…
– А-а, мой сын! – ласково уронил Каиафа. – А я присел было просмотреть труд твоего прадеда, который откопал где-то в кладовых мой Малх… Но ты, кажется, расстроен чем-то?
– Меня возмущает заключение проповедника Иоханана… – нахмурив свои тонкие брови, проговорил Манасия. – Мало того что его заперли в подземелье Махеронта, в городе говорят, что Иродиада и Саломея добиваются его головы: так задели их его обличения!..
– Так чего же ты хочешь?
– Я хотел бы, чтоб такие вещи у нас были невозможны…
– Немногого же ты хочешь!.. – усмехнулся отец.
– Мне тяжело, что и старый отец мой не хочет понять меня… – потупившись, горько проговорил Манасия.
– Напрасно, сын мой, ты так думаешь: твой отец очень понимает тебя… – сказал Каиафа. – Но если сын мой захочет, чтобы у него выросли крылья, то я, и понимая такое желание, все же скажу, что это, увы, невозможно… Вот, рассказывают, был у эллинов такой юноша, который захотел летать, – он кончил тем, что упал на землю и погиб… Невозможное – невозможно…
– Что невозможно?! – живо воскликнул Манасия. – Живет человек праведной жизнью и других призывает жить так же, и ему хотят отрубить за это голову. А мы, отрубающие голову, учим детей наших и народ читать и почитать пророков, которые учили тому же, чему учит и этот человек, которого мы казним…
– И пророки, как тебе известно, кончили плохо – как раз так, как, видимо, кончит и твой Иоханан…
– Ты говоришь об этом так, отец, как будто бы ты даже сочувствовал этому… – печально усмехнулся он.
– Милый сын мой, и сочувствие мое, и несочувствие в делах мира решительно ничего не значат… – душевно проговорил старик. – Я просто указываю тебе, юноше, одаренному хорошим умом, что это так есть… Мы не раз говорили с тобой на эти грустные темы, но твое молодое горячее сердце не позволяет, увы, тебе понять твоего старого отца. И ты всегда в таких случаях говоришь со мной так, как будто бы я был ответствен за все зло жизни… Милый, неизбежное – неизбежно…
– Что за странные речи!.. – воскликнул Манария. – Что значит неизбежное? Почему это неизбежно? Вот ты первосвященник, в твоих руках огромная власть – стоит тебе сказать одно слово, и Иоханан будет немедленно освобожден…
– И будет продолжать бесплодно мутить народ? – тихо спросил первосвященник. – И, может быть, народ восстанет против римлян, опрокинет храм – и нас с тобой, кстати, – и римляне опять зальют всю страну кровью, и тысячи крестов, как это уже не раз в последние годы было, поднимутся вокруг стен иерусалимских, и все станет на свое место… Или, точнее, почти все, так как, если в мятеже мне оторвут вот эту старую голову, на мое место сядет, вероятно, Ионатан, которого ты недолюбливаешь… Ты достаточно хорошо знаешь историю нашего – да и не только нашего – народа и не можешь не знать, как безрезультатны были всегда эти кровавые потрясения, эти искания новых путей в жизни. Нет и не может быть совершенных форм жизни, потому что несовершен сам человек и все человеческое несовершенно. Без Закона, без власти народ – что горячий конь без узды, и потому величайшие благодетели народа – это те, которые властно держат стада человеческие в повиновении и покое… «Молись о благополучии правительства, – говаривал один мудрый рабби, – ибо, если бы не страх перед ним, то один другого съел бы живьем».