Евангелие от Иисуса

Это-то здесь зачем? – спрашивает он не то самого себя, не то брата и, не дождавшись ответа, забирает шест с собой на память о пожаре, о сгоревшем доме, о незнакомых людях, когда-то живших в нем. Никто не видел, как братья вошли в дом, никто не видел, как вышли они оттуда, – просто два отрока в выпачканных копотью туниках идут к себе в Назарет, несут матери черную весть. Мысль одного, ища развлечения от дорожной скуки, обратилась к Марии Магдалине, мысль другого плодотворней и живее – он раздумывает, какое бы употребление в играх и забавах найти укороченному шесту, прихваченному с собой.

А мысли Марии из Магдалы, присевшей на камень в ожидании Иисуса, ушедшего в море, обращены к Марии из Назарета. Вплоть до сегодняшнего дня мать Иисуса только тем и была для нее – матерью Иисуса, но теперь она знает, потому что спросила, что они с нею тезки, и совпадение это само по себе значения не имеет, ибо Марий на свете много, а будет, если мода привьется, еще больше, но мы все же рискнем предположить, что между теми, кто носит одинаковые имена, возникает какая-то теснейшая родственная связь, и Иосиф, скажем, вспоминая о другом Иосифе, который был его отцом, не сыном его чувствует себя, но братом, и только пожалеть можно Бога, поскольку никого больше, как его, не зовут. Не следует полагать, что это последнее звено в цепи силлогизмов родилось в голове Магдалины, хотя, впрочем, мы располагаем о ней сведениями достаточными, чтобы счесть ее вполне способной и не на такие озарения, но просто движется сейчас ее мысль в ином направлении: так бывает – женщина любит мужчину, а думает о его матери. Магдалине не пришлось изведать любви материнской, но вот наконец после того, как столько времени она изучала, принимала и дарила любовь притворную, любовь обманную и познала нелюбовь в тысячах ее разновидностей, случилось ей обрести истинную женскую любовь. Иисуса она любит как мужчину, но хотела бы любить и как сына, оттого, вероятно, что ненамного моложе родной его матери, пославшей ему просьбу вернуться и получившей отказ, и Мария из Магдалы думает о том, какую боль испытает Мария из Назарета, когда передадут ей этот отказ, и боль эта будет другого свойства, чем та, которую испытала бы она сама, потеряв Иисуса, ибо лишилась бы не сына, но возлюбленного. Господи, если суждено мне это, пошли мне обе эти муки, – пробормотала Магдалина в ожидании Иисуса. И когда баркас подошел к берегу и его вытянули на песок, когда стали выгружать корзины, наполненные рыбой, когда Иисус, по колено в воде, смеясь как ребенок, принялся помогать рыбакам, Мария из Магдалы вдруг почувствовала себя Марией из Назарета, поднялась, зашла в воду, чтобы быть рядом с ним, и, поцеловав его в плечо, произнесла: Сын мой.

Никто не слышал, как ответил ей Иисус: Мама, – ибо известно, что слова, произносимые сердцем, звучания не обретают, с уст не срываются, застревая в горле комом, и лишь по глазам можно прочесть их. Из рук кормчего приняли Иисус и Мария корзину рыбы – свою долю и плату – и, как всегда, направились туда, где собирались провести сегодняшнюю ночь: да, такая у них была жизнь – бездомная, бесприютная, кочевая, и поначалу Иисус несколько раз говорил Марии: Такая жизнь не для тебя, что ж ты мыкаешься из лодки в лодку, с циновки на циновку, давай заведем свой дом, я буду приходить туда, как только представится возможность, но Мария отвечала: Не хочу ждать тебя, хочу быть там, где ты. Однажды Иисус спросил, нет ли у нее родных, которые согласились бы принять ее, и она сказала, что есть у нее сестра по имени Марфа и брат по имени Лазарь, и живут они в Вифании Иудейской, но она, сделавшись блудницей, оставила их и, чтобы не позорить, ушла в дальние края, покуда не добралась до Магдалы. Значит, тебя надо называть Мария из Вифании, а не Мария из Магдалы? – спросил Иисус. Да, я родилась в Вифании, но встретила тебя в Магдале и потому пребуду Магдалиной. И меня зовут не Иисус из Вифлеема, хотя я родом оттуда, и не Иисус из Назарета, потому что там меня отвергли и я там отверг домашних своих, и, быть может, по той же причине, что и тебе, следует мне зваться Иисус из Магдалы. Но дом наш сгорел, ты помнишь?

Дом сгорел, а память осталась. Больше о возвращений Марии в Вифанию они разговоров не вели, и этот берег моря стал для них целым миром.

В народе – и весьма вероятно, не в одном народе, а во всех, какие есть на свете, поскольку речь идет о зле всеобщем и вселенском – говорят, что беды под ногами растут. Родилось же речение это, надо думать, у народа, крепко связанного с землей и потому поскальзывающегося, оступающегося, спотыкающегося и хорошо хоть не до смерти расшибающегося. Затем, в силу вышеупомянутых уже свойств всемирности и всеобщности, разойдясь по белу свету, из приметы сделавшись универсальным законом, это присловье, полагаем все же, не сразу и с трудом прижилось у народов, живущих у моря и морем кормящихся, у рыбаков и мореходов, которые знают, какие бездонные бездны, вспученные пучины пролегли от ступней до, так сказать, грунта, как знают и то, что беды не под ногами растут, а падают с неба и зовутся шквалами и ураганами, и это по их милости вздымаются волны и накатывают валы, разражаются бури и рождаются шторма, в клочья рвутся паруса и ломаются мачты, и идет ко дну утлое суденышко, и, по правде говоря, гибнет морской народ в буквальном смысле между небом и землей – до неба рукой не достанешь, землю ногой не нащупать. Галилейское море – по большей части кроткое, тихое и умеренное, да и вообще – не море это, а озеро, но приходит день, когда и в нем неистово взыгрывает стихия, и тогда уж спасайся кто может, и порою спастись могут не все. К тому мы и ведем наше повествование, но прежде надо вернуться к Иисусу из Назарета и к томящим его печалям, доказующим, что сердце человеческое счастливо не бывает никогда, так что простое и честное исполнение своего долга не приносит того удовлетворения, о котором толкуют нам те, кто такой малостью довольствуется. Действительно, можно с полным основанием сказать, что благодаря постоянным перемещениям Иисуса от верховий до низовий Иордана никто по всему западному берегу больше не голодает, не бедствует, и воцарившееся там изобилие распространило свое благодетельное влияние даже на тех, кто к рыбной ловле отношения не имеет, ибо избыток рыбы сбил цены, и люди могут тратить на еду денег все меньше и меньше. Не скроем, однако, что предпринимались попытки удержать цены на рыбу на относительно высоком уровне, для чего часть улова выбросить обратно в море, однако Иисус, от которого в конечном счете зависело, полными будут вытянуты сети или же пустыми, пригрозил, что уйдет в иные края, и хитроумным нарушителям корпоративной этики пришлось просить у него прощения и от затеи своей пока отказаться, а там видно будет. Так или иначе, у всех здешних людей есть основания чувствовать себя счастливыми – у всех, кроме Иисуса. Он думает, что это не жизнь – вверх да вниз, отчаливать да приставать к берегу, каждый день произносить одни и те же слова, делать одни и те же движения, и еще думает, что если Господь даровал ему чудесное свойство приманивать рыбу в сети, то неужто тому же Господу до тех самых пор, пока не придет срок исполнить обещанное и призвать его на службу себе, угодно, чтобы так уныло и однообразно влачились дни его? А в том, что Господь – с ним, не сомневался Иисус ни минуты, поскольку рыба послушно шла в сети по его слову, и это обстоятельство, благодаря неизбежному движению мысли от частного к общему, подробно останавливаться на описании такового движения, именуемого по-ученому дедукцией, мы считаем излишним, в конце концов заставило его спросить себя, а не пожелает ли Господь предоставить ему и иные чудесные дарования – не навсегда, разумеется, расставшись с ними, а, так сказать, ссудив их под тем непременным условием, что он, Иисус, не употребит их во зло, а извлечет из них пользу и распорядится ими с толком, и пользу и толк Иисус мог гарантировать, имея в виду хотя бы ту работу, которой был занят постоянно, не прозревая пока ничего иного. Узнать это будет нетрудно – довольно лишь предпринять некий опыт, и, если удастся он, станет очевидно, что Господь расположен одарить его своими милостями, если же нет – то нет. Оставалось решить только один предварительный вопрос – а именно вопрос выбора. Не имея возможности напрямую осведомиться у Господа, Иисус должен был на свой страх и риск избрать из возможных проявлений могущества такое, что одновременно было бы и не слишком трудно осуществить, и не слишком бы бросалось в глаза, и однако же не прошло бы уж совсем не замеченным теми, кого он собирался облагодетельствовать, ибо в сем последнем случае воспоследовал бы ущерб славе Господа, чего допустить никак нельзя. И все же Иисус не решился – страшно стало, что Господь посмеется над ним и его унизит, как унизил в пустыне, и до сих пор Иисус корчился от стыда, вспоминая, как в первый раз сказал он: Вот сюда бросайте невод – а невод пришел пустым.

Мысли эти занимали его до такой степени, что однажды ночью ему приснилось, будто кто-то шепчет ему на ухо:

Не бойся, помни, что ты нужен Господу, – но, проснувшись, он вновь предался сомнениям, ибо советчиком этим мог оказаться и один из многочисленных ангелов, разносящих послания с небес, но ведь мог быть и кто-то из неисчислимого легиона бесов, исполняющих повеления Сатаны, а лежавшая рядом Магдалина, казалось, крепко спала, так что совет от нее исходить не мог, и это предположение Иисус от себя сразу же отогнал. Так, а вернее никак, все оно и шло, пока в один прекрасный день, не дававший решительно никаких признаков того, что будет чем-либо отличен от всех прочих, не вышел Иисус в море, чтобы сотворить ставшее уже привычным чудо. Погода портилась, низкие тучи, нависая, грозили пролиться дождем, но из-за такой малости рыбак на берегу не останется, ибо не из одних удовольствий и ясных дней состоит жизнь человеческая. Случилось так, что в этот раз плыл он на лодке Симона и Андрея – тех самых братьев, что стали свидетелями первого его чуда, а следом, в расчете на то, что, держась поблизости, сумеют, хоть и не в полной мере, воспользоваться чудодействием и перехватить часть улова, вели свой баркас Иаков и Иоанн, сыновья Зеведеевы. Сильный ветер быстро отогнал обе лодки на середину озера, и там рыбаки убрали паруса и разобрали сети, готовясь закинуть их туда, куда укажет Иисус. Вот тут-то и пришла беда – не под ногами выросла, а приняла обличье шторма, налетевшего с небес внезапно и без всякого предупреждения, если не считать хмурое, затянутое тучами небо, и, словно в настоящем море, выше мачт вздымавшего гонимые обезумевшим ветром валы, как ореховые скорлупки швырявшего и бросавшего лодки, которые руля не слушались и никак не могли противостоять яростному натиску разбушевавшейся стихии. Люди на берегу – жены, матери, сестры, даже тещи из тех, что помягче нравом, – увидав, какой опасности подвергаются несчастные рыбаки, оказавшиеся без защиты, подняли крик разноголосый и столь отчаянный, что непонятно, как не достиг он небес: Сын мой! Муж мой! Брат мой! Зять мой! Будь ты проклято, море! – а малые дети, говорить не умевшие, добавляли к хору стенаний свой плач. Мария Магдалина тоже была на берегу и шептала: Иисус, Иисус – но не из страха за своего возлюбленного, ибо знала, что ему-то Господь припас что-нибудь почище заурядного шторма, который унесет жизни скольких-то там рыбаков, нет, шептала она это имя, словно надеясь, что он сумеет как-то помочь этим бедолагам, а те, похоже, свое уж отплавали. А сам Иисус, видя вокруг себя смятение и ужас, видя, что волны перехлестывают через борта, заполняя баркасы водой, что мачты сломаны и паруса сорваны, а дождь хлещет с таким остервенением, что его одного хватило бы, чтобы потопить даже императорскую галеру, так вот, видя все это, он сказал себе:

Несправедливо будет, если спутники мои погибнут, а я останусь жив, тем более что Господь укорит меня: Ты мог бы спасти их, но не спас, мало тебе, значит, отца?! – и, от мучительного этого воспоминания вскочив на ноги, словно под ними была твердая земля, а не ходуном ходящая палуба, он запретил ветру и сказал морю:

Уймись! Стихни! – и не успели прозвучать эти слова, как унялся шторм, улегся ветер, рассеялись тучи и солнце на небе воссияло вечной славой, как, по крайней мере, кажется и всегда будет казаться тем, чей век короче, чем у него. Невозможно передать, какое ликование началось на баркасах и на берегу, – поцелуи, объятия, слезы радости, – и если тут не понимали, отчего это так вдруг окончилось ненастье, то там во второй раз родившиеся люди вообще не думали ни о чем, кроме своего чудесного спасения, и если даже прозвучало слово «чудо», то в эти первые мгновения никому дела не было, кто же сотворил его. Но вот воцарилось молчание, другие лодки окружили баркас Симона и Андрея, и рыбаки вспомнили, как, перекрывая вой ветра и гром, раздался голос: Уймись! Стихни! – этого человека, по слову которого рыба шла прямо в сети, по воле которого они не пошли на корм рыбам. Иисус присел на банку, понурился, испытывая сложное, смутное чувство – словно одолел подъем, оказался на вершине самой высокой горы и знал, что теперь его ждет неизбежная печаль спуска. Но теперь, плотно окружив его, люди ждали его слова: недостаточно было унять бурю, смирить ветер, утишить волну – теперь надо объяснить, как он, простой человек, сын галилейского плотника, сумел сделать это, когда сам Бог, отступясь, ждал, что смерть вот-вот заключит их в ледяные свои объятия. Тогда Иисус поднялся и сказал: То, что вы видели, не мною сделано, не я отогнал бурю, а Господь, говоривший моими устами, избравший язык мой своим орудием, как в древности говорил устами пророков, помните? Сказал Симон: Господь, наславший бурю, мог и отогнать ее прочь, а мы бы лишь повторяли: Господь принес, Господь унес, но по твоему слову, твоей волей возвращена нам жизнь, с которой мы в глазах Господа готовы уж были расстаться. Еще раз говорю тебе: не я сделал это, а Господь.

Сказал Иоанн, младший из сыновей Зеведеевых, и слова его доказали, что он не так уж прост и совсем не скудоумен: Конечно, это сделал Господь, заключающий в себе всю силу и все могущество, но сделал-то он это через твое посредство, и из этого вывожу я, что он хотел, чтобы мы узнали тебя. Вы и так меня знаете. Мы знали только, что неведомо откуда появился человек, что неведомо как наполняет он лодки наши рыбой. Я – Иисус из Назарета, сын плотника, распятого римлянами на кресте, я пас стадо овец и коз, больше которого не видел в жизни, а теперь вот ловлю рыбу и надеюсь, что до гроба останусь с вами. Сказал Андрей, брат Симона: Не ты должен остаться с нами, а мы с тобой, ибо если ты, обыкновенный человек, каков ты есть, по твоим словам, наделен таким могуществом и даром применять его, то одиночество тебе, бедняге, что камень на шее. Сказал Иисус: Что ж, оставайтесь со мной, если сердце ваше просит этого, если, как сказал Иоанн, вы хотите узнать меня, но только никому не говорите о том, что произошло здесь, ибо не настало еще время Господу подтвердить волю, которую он хочет исполнить во мне. Сказал тогда Иаков, старший сын Зеведеев, тоже, как и брат его, оказавшийся далеко не так прост:

Не думай, что народ промолчит, погляди-ка на берег, видишь, они ждут тебя, чтобы восславить, а самые нетерпеливые прыгают в лодки и плывут к нам, но даже если мы сумеем уговорить их хранить все дело в тайне, разве уверен ты, что в любую минуту Господь, пусть и вопреки твоей воле, не воплотится в тебя, не обнаружит свое присутствие через посредство твое?

Иисус снова понурил голову и ответил: Все мы в руках Божьих. Ты – больше, чем все мы, сказал Симон, потому что тебя он избрал и предпочел всем, но мы будем с тобой. До конца, сказал Иоанн. Пока ты нас не прогонишь, сказал Андрей. Пока сил у нас хватит, сказал Иаков. Тут подошли лодки, и стоявшие в них люди махали Иисусу, громче зазвучали славословия и благословения, и он, смирившись с неизбежным, молвил: Ну ладно, раз вино налито, надо его выпить. Он не искал среди приплывших Магдалину, он знал – она ждет его на берегу, ждет как всегда, и никакое чудо не поколеблет постоянство этого ожидания, и сердце его умягчилось благодарной, смиренной радостью. Когда причалили, Иисус обнял ее и прильнул к ней и не удивился, услышав, что прошептала она ему на ухо, прижавшись щекой к мокрой бороде: Ничего не поделаешь, ты проиграешь войну, но выиграешь все сражения, – и потом, об руку с нею, отвечая на приветствия тех, кто окружал его, встречая, как полководца, победителем вернувшегося из первой битвы, он и друзья его двинулись по дороге, круто уходившей в горы, в Капернаум, деревню, где жили Симон и Андрей. У них в доме он и остановился.

Прав, прав был Иаков, когда говорил: напрасно надеется Иисус, что никто, кроме непосредственных очевидцев чуда о буре, о нем не узнает. Минуло несколько дней, и ни о чем другом не говорили в округе, хотя и была тут некая странность: море Галилейское, как уж было сказано, не слишком велико, и в ясный день с возвышенного какого-нибудь места можно его увидеть все целиком, от края до края, от одного берега до другого, но в Тивериаде, к примеру, никто ничего о буре не слыхал, и когда приходил туда кто-нибудь и начинал рассказывать, что вот, мол, человек, с капернаумскими рыбаками выходивший на лов, приказал буре уняться, рассказчика перебивали: Какой еще буре? – отчего тот терял дар речи. А в том, что буря все же была, сомневаться не приходилось, ибо в избытке имелись те, кто готов был подтвердить и поклясться, что на волосок от гибели были рыбаки и в страхе за них – толпившиеся на берегу, и среди прочих – торговцы из Сафеда и Каны, оказавшиеся там по торговым делам. Они-то и разнесли по стране эту новость, сообразно с собственным воображением приукрашивая ее, отчего, как это и бывает с новостями, та, чем больше времени проходило, чем дальше оказывалась она от места действия, делалась все менее достоверной, а потому, когда доплелась наконец до Назарета порядком состарившаяся новость, уже нельзя было сказать, в самом ли деле случилось чудо, или же по счастливому совпадению слово брошено было ветру – спасибо, что не на ветер, – в тот самый миг, когда ему над ?ело дуть. Однако материнское сердце не обманешь, и Марии довольно было уже затухавшего отзвука этого сомнительного чуда, чтобы увериться: чудо сотворил ее сын. Она горько плакала втихомолку по углам, коря себя за то, что, в гордыне своей опасаясь упасть в глазах Иисуса, не сразу поведала ему о приходе ангела и о явленных тем откровениях, наивно полагая, что десятка путаных слов хватило бы, чтобы сын ее, с кровоточащим сердцем покинувший отчий дом, вернулся. Помимо прочего, Марии некому было излить свои горести и скорби: Лизия за это время вышла замуж и жила теперь в Кане Галилейской; с Иаковом она поговорить не решалась – тот до сих пор вскипал от бешенства при одном упоминании о встрече с братом и спутницей его. Да она ему в матери годится и видала виды, большой опыт имеет и в жизни, и в том, о чем и поминать-то зазорно! – кричал он, и справедливость требует признать, что собственный его опыт был ничтожен, обогатить же его в глухомани, именуемой Назарет, не представлялось возможным. Так что душу Мария могла отвести лишь с Иосифом, не только именем, но и наружностью все больше напоминавшим ей покойного мужа, но утешить он ее был не в силах Матушка, мы расплачиваемся за содеянное: и я, видевший и слышавший Иисуса, очень боюсь, что ушел он навсегда и что оттуда, где он сейчас, возврата нет. Ты слышал, что говорят о нем – что он запретил буре и буря стихла? Я своими ушами слышал от рыбаков, что он приказывает рыбе идти в сети. Ангел не солгал. Какой ангел? – спросил Иосиф, и тогда Мария поведала ему все, начиная с того, как постучался к ним нищий, как бросил он потом в миску пригоршню земли и земля засветилась, и кончая ангелом, явившимся ей во сне. Этот разговор вели они не в доме, что было бы при столь многочисленном семействе попросту невозможно, – нет, тамошние люди, когда надо поговорить без помехи, уходят в пустыню, где иной раз встречается им сам Господь. И так вот говорила мать с сыном, и вдруг Иосиф увидел вдалеке, на склоне холма, к которому Мария сидела спиной, стадо овец и коз и с ним пастуха. Стадо, показалось ему, было не столь уж многочисленное, пастух – не выше обыкновенного роста, а потому он об увиденном промолчал. Однако когда Мария сказала: Никогда больше не увижу я Иисуса, – задумчиво ответил ей Иосиф: Как знать.

Он оказался прав в сомнениях своих. Минуло время – примерно около года, – и Лизия прислала матери весточку, от имени свекра со свекровью приглашая мать прийти в Кану на свадьбу невестки своей, сестры мужа, и взять с собой кого ей захочется – всем, мол, будут рады. Мария, как приглашенная, имела право выбрать, кто будет сопровождать ее на свадьбу, но, не желая быть хозяевам в тягость, чтоб, не дай Бог, не сказали:

Вот, явилась со всем выводком, – многодетные вдовы, как известно, весьма щепетильны, – решила взять с собой только двоих: нынешнего своего любимца Иосифа и дочку Лидию, которая была в той поре отрочества, когда праздники и развлечения наскучить не могут. Кана от Назарета невдалеке – не более часу ходьбы, а в такой мягкий осенний день и просто прогуляться приятно, даже если в конце пути не ждет нас свадебный пир.

Вышли из дому, чуть рассвело, чтобы Мария смогла помочь хозяевам в последних приготовлениях к торжеству и угощению, а ведь известно, что чем больше гостей, тем больше у хозяев хлопот. Навстречу матери, брату и младшей сестре вышла радостная Лизия, начались поцелуи, объятия, расспросы, но, поскольку дело не ждет, повела Марию в дом жениха, где, по обычаю, и должно было происходить застолье, чтобы вместе с другими женщинами варить, парить и жарить. Иосиф с Лидией остались во дворе, со сверстниками своими, мальчики затеяли игры, девочки принялись танцевать, и так продолжалось до самого начала церемонии. Тут уж все, без различия пола, устремились вслед за друзьями жениха, несшими по традиции горящие факелы, хотя утро выдалось ослепительное, но факелы эти, по крайней мере, доказывали, что, как бы ни сияло солнце, не стоит пренебрегать даже таким бледным и немощным светом, какой давали они. Высыпали на улицу соседи, радостно приветствуя жениха, но благословения приберегая на ту минуту, когда шествие двинется в обратный путь – уже с невестой. Иосифу с Лидией, однако, ничего из того, что последовало за этим, увидеть не довелось, что, впрочем, огорчило их не слишком, потому что ничего любопытного для них тут не было: недавно совсем выходила замуж их родная сестра, и они наперед знали, как все будет: жених постучит в ворота дома невесты, прося ее показаться, выйдет она к нему, окруженная подругами, которые держат, как пристало женщинам, не факелы, ибо факелу по размеру своему и по яркости пламени подобает быть несомым в руке мужчины, но светильники поскромнее, обыкновенные плошки; знали брат с сестрой и то, как ступит за порог невеста и жених поднимет ее покрывало и ликующе-изумленно ахнет, увидав, какое сокровище предназначено ему, словно за двенадцать месяцев, минувших от обручения до свадьбы, тысячи раз не видел он свою нареченную, не обладал ею когда только ему ее хотелось. Так вот, ничего этого Иосиф с Лидией не видели, и вот по какой причине: отрок, глянув случайно в другую сторону, увидел в глубине улицы двоих мужчин и женщину и, объятый таким чувством, будто заново родился, узнал старшего брата своего и женщину – ту самую, кого встретили они с Иаковом тогда на берегу моря. Он крикнул сестре: