Евангелие от Ивана

Мальчик родился, когда его отец Роман Триконь томился в шарашенских застенках, и его мнение при наречении сына не могли узнать. Это обстоятельство не давало покоя Мокрине Ивановне. Она возмущалась, когда Ромку впервые арестовали. Но тогда на суде его оправдали, и Мокрина Ивановна на радостях дала салют в честь законности и справедливости, израсходовав в клубе полный диск пулемета Дегтярева. Еще больше возмутилась, когда арестовали во второй раз. Но терпение совсем кончилось, когда Ромка не смог принять участия в выборе имени своего первенца.

Она хотела посоветоваться с дедом Туда-и-Обратно — все-таки его, как утверждал, перековывали в пяти лагерях, не считая множества пересылок. А после того, как ему дали вышак, но почему-то не расстреляли, он стал считать себя профессором сидельских наук. Но с этим «профессором» трудно было, как говорится, кашу сварить — Мокрина Ивановна спорила с ним по каждому пустяку.

— Зачем молодого, хорошего парня, отца младенца, гноить в тюрьме? — таким вопросом она наметила тему разговора с дедом, рассчитывая в итоге получить от него дельный совет.

— Политицка целкообразность, заметь, — ни с того ни сего ляпнул дед.

— Охальник, ты что несешь? Порошня и та из тебя вся высыпалась, а все о том же. Да еще такие речи при младенце! — и Мокрина Ивановна кивнула в сторону детской кроватки, в которой посапывал Ванюшка.

— Подруга, ты об чем? Я о том, что власть народную захватили курвы, проститутки, выдающие себя за невинных девственниц. А ежели с прищуром присмотреться, то все они польшевики.

— Большевики? — переспросила Мокрина Ивановна.

— Большевики то они большевики, этому роду нет у нас переводу. А эти — польшевики.

— Ты имеешь в виду поляков?

— И их малость тоже.

— Да при чем здесь поляки? У меня бабушка была полькой.

— Оно и заметно, какая ты пся крев. Я говорю о врагах нашего народа, которые захватили власть. Вспомним, к примеру, Дзержинского, который Феликс Эдмундович. Польшевик? Да, польшевик из ленинского кагала. Заметь. А возьмем Бжезинского? Польшевик? Да, но американского производства. И заметь: Дзержинский вроде бы туда, а Бжезинский — вроде бы обратно. Да все не в нашу честь, а по нашим мордасам.

— И Бобдзедун по-твоему тоже польшевик?

— Это вообще полное у.е.

— Ты что материшься? И опять при младенце!

— А ты знаешь, что такое у.е.? Условная единица, подруга. Я не говорю уж о наших шарашенских придурках, они даже на у.е. не тянут. Мелкие щипачи. А условная единица за батю отомстила, как и вечной живой за братца Сашеньку, которого вздернули за цареубийство. И получается, заметь, что у нас не страна, а оазис антинародных мстителей. Ты ведь тоже из мстителей, только народных? Или, пусть заткнет уши Совет Европы, инородных?

Разве можно было с таким полоумным балаболом советоваться по деликатному делу? И Мокрина Ивановна решила действовать на свой страх и риск. Поехала в Шарашенск торговать на рынке тыквенными семечками. Не успела продать и стакан, как перед нею, в полном соответствии с нравами свободного рынка, возникли два дюжих полицая и потребовали предъявить лицензию на право торговли.

— А шо цэ такэ — лишензия? — спросила, придуряясь, как она сама называла такое поведение, Мокрина Ивановна.

— Не лишензия, а лицензия. Прошу не оскорблять официальный государственный документ установленного образца! — пригрозил полицай, у которого физиономия была побольше, совсем расплылась от жира.

— А я не оскорбляю. Та ще официяльный государственный документ! — Мокрина Ивановна воздела указательный палец к небу, как бы выражая жестом свое полное согласие с полицаями. — Если продавать гарбузовэ насиння без нее не можу, то цэ и есть настоящая лишенция. Лишает меня права без взятки торговать. Нет, лицензия — это совсем другое. Вот у вас, дядько, лицензия — всем лицензиям лицензия. Красная, откормленная, за ушами трещит. Посмотрите, люди добрые, яки у них лицензии!

— Не оскорблять при исполнении! — рявкнул старший полицай.

— Шо, правда глаза заколола? Так тому и быть — у вас не лицензии, а просто — морды, — почти ласково согласилась Мокрина Ивановна.

Она знала, что последует за этим замечанием, и поэтому узелок с тыквенными семечками, предусмотрительно завязанный тесемочкой, кинула в толчею покупателей. Не могла же допустить, чтобы полицаи лузгали ее «гарбузовэ насиння». Все это окончательно вывело из себя стражей шарашенской революции. Они схватили ее и потащили в полицейский участок.

Там Мокрину Ивановну, у которой была справка от самого Ковпака, шо вона дурна як пробка, держали не долго. Однако достаточно для того, чтобы в общей камере разузнала, где находятся лагеря заключенных. Даже нашла арестанта, по виду бомжа, который слышал что-то о Триконе. Бомж с неудовольствием сообщил, что Триконя посадили за отказ от генеральской должности.

— Где он сейчас?

— Не помню, — хитрил вымогатель. — Если дашь, бабулька, на сигаретку с дурью, может, и память прояснится.

— В другое время я бы показала тебе сигаретку с дурью. Ох, и показала бы! — но полезла за пазуху, вытащила узелок и протянула вымогателю шарашенскую таньгу.

— Еще адын таньга — и вся память вернется ко мне.

— Возьми еще, живодер треклятый. Но соврешь — я еще сюда наведаюсь. Запомнишь без всякой дури на всю жизнь, — пригрозила, небрежно кинув перед ним еще монету.

Арестант не соврал. Мокрина Ивановна нашла возле Княжьего озера стройку, окруженную сторожевыми вышками. Она якобы собирала в здешних лесах грибы-ягоды да целебные травы, но на дне корзины под тряпкой лежал трофейный цейсовский бинокль. В него и рассматривала стройку, пока не увидела среди заключенных Ромку и Василия Филимоновича.

До сумерек сновала по опушке соснового леса, изучая распорядок дня лагеря и систему охраны. Ночью попыталась подойти вплотную к проволочному заграждению напротив барака заключенных. Хотела выяснить, под напряжением ли колючая проволока, но ее учуяла сторожевая собака, и долго потом прилегающие к стройке кусты и опушку леса обшаривали лучом прожектора.

К изучению лагеря решила вернуться на рассвете. Углубилась в лес, в укромном месте соорудила из ветвей постель и легла спать. Наверное, от синего неба и от звезд, мерцающих сквозь листву, нахлынули воспоминания партизанской юности. Если бы с нею были друзья той поры, вздохнула она с тоской, этот лагерь в два счета разделали бы под орех. Полтора, пусть два десятка полупьяных и трусливых вертухаев — разве серьезная это охрана?

Если бы да кабы… Друзей юности, может, на многие сотни километров вокруг не было ни души. Многие поумирали, а кто еще не помер — тот в плену у болезней или совсем затерялся в неправедной этой жизни. Не на кого было рассчитывать. На деда Туда-и-Обратно, который Сталинград защищал, а Берлин брал, можно было надеяться, но он в философию ударился, знай, твердит через пять минут свое «заметь» да «заметь». Да и немощный он, куда ему воевать…