Евангелие от Сына Божия

И тут во мне вскипел весь гнев, который обуял мое сердце накануне, когда фарисеи издевались над исцеленным мною слепцом.

— Ваши отцы повинны в крови пророков. — вскричал я, — а вы теперь возводи те пророкам гробницы! Господь пошлет вам новых пророков, но вы прогоните и их! Вы их убьете! Это будет великое кровопролитие: с одного поколения взыщется столько крови, сколько пролили ее все пророки от сотворения мира!

Священник попятился. Я же наступал, продолжая говорить:

— От крови Авеля до крови Захарии, убитого меж алтарем и святилищем.

Священник, стоявший предо мной, был скуден умом и мал ростом, но вцепился в немногие свои знания клешнями скорпиона. Он принялся ругать меня за то, что врачую по Субботам.

Но мое терпение иссякло. Я промолвил:

— Нет в тебе любви к Богу.

Как жаждал я изобличить чванливое благочестие всех этих евреев, хитроумных и скудоумных одновременно! Вот бы им набраться доброты у тех, других, которых я знал в Назарете, с которыми строил дома. Те евреи были мне ровней. Друзьями.

Я снова заговорил:

— Грядет час, когда все, кто лежат в могилах, услышат Его глас и восстанут. Все, кто творил добро, и все, кто творил зло. И я совершу суд над всеми вашими предками. — Я смолк, а затем повторил снова: — Над всеми вашими предками.

Эти последние слова вызвали в толпе такое волнение, какого в первый день не было и в помине. Священники и фарисеи корчились, точно на огне. Ведь они, хоть и погрязли в грехах, хоть и поклонялись Маммоне, все же надеялись, что найдут на небесах защиту от собственных прегрешений. Они надеялись на славу своих великих предков. Они верили в них больше, чем в Бога. Их глубочайшая вера заключалась в том, что праотцы, чьи достойные имена они теперь носили, переправят их через пропасть, прямиком к Господу. Я же вздумал судить этих самых предков, их давние недобрые деяния. Вот потомки и позатыкали уши. Ограждали себя от происков дьявола. В глазах моих, точно стражники па часах, стояли слезы. Ведь самые могущественные, самые уважаемые люди из моего народа, а также первосвященники считали меня не иначе как посланником Сатаны. И как, оказывается, глубоко ранило меня их неверие! Они стали мне отвратительны, да-да. отвратительны. Старейшины моего народа были отвратительны мне, точно гадаринские свиньи.

Они так бушевали, что дневной свет превратился в моих глазах в красное зарево. Словно их души уже горели в аду. Я не в силах был принимать их гнев с покорностью. И. не сдержавшись, сказал:

— Вы постигнете истину! И только истина сделает вас свободными.

Однако фарисеи были надменны, и в надменности своей почитали себя чрезвычайно. Они сказали:

Мы — семя Авраамово и никогда не были ничьими рабами. Как же ты говоришь: «Сделаетесь свободными»?

Да, — ответил я, — вы потомки Авраама, но вы пытаетесь от меня избавиться.

Я же пришел открыть вам истину такой, какой услышал ее от Бога. Они сказали:

— У нас один отец, и имя Ему — Бог.

— Дьявол — ваш отец, — ответствовал я.

Они так распалились — в пору плавить железо! Никогда прежде не видел я фарисеев в таком гневе.

Теперь-то понятно, откуда ты взялся! — кричали они. — Уж не считаешь ли ты себя выше праотца нашего Авраама?

Ваш праотец Авраам преисполнен счастья, потому что знает, кто я. Я есть всегда — еще до Авраама.

Тут они схватились за камни. Я не мог бы теперь спокойно пройти мимо них, как в первый день. Тогда они тоже готовились бросить камни, но что-то их не пускало. И я прошел сквозь их строй. На этот раз будет иначе: сперва осмелеет один, потом другой. За первым камнем полетят многие. Я спрятался за спину одного из учеников, он — за другого, и мы потихоньку выбрались из Храма. Я знал: фарисеи рвут и мечут, но вряд ли поспешат в погоню.

41

Ученики устроили меня на ночлег в Вифании, в доме прокаженного Симона, решив, что никому не придет в голову искать меня там. Но слух обо мне быстро разлетелся по округе. Мы сидели за столом, когда в дом вошла женщина. Она принесла в алебастровом сосуде благовонное нардовое миро и принялась втирать его мне в голову. Мазь эта была необычайно ценной, стоимостью до трехсот динариев. Бедняк зарабатывает такие деньги за многие месяцы, а то и за целый год.

Нард оказал на меня удивительное действие. Его аромат проник в уши, в нос, и я услышал вдруг Песнь Песней. Вначале донесся голос невесты: «Пока сидел царь за столом, нард мой издавал благовоние свое…»

Некоторые ученики возмутились. Один даже сказал:

— Почему учитель не продал это притирание и не отдал деньги бедным? Непростительная роскошь!

Я неодобрительно взглянул на подавшего голос. Это был Иуда. Он потемнел от гнева и отвел глаза.

Нардовое миро принесла женщина по имени Мария. (Ее звали, как мою мать, как Марию Магдалину, как Марию — сестру Лазаря.} Да, еще одна Мария, и я не забуду ее имени, потому что остатками миро она смазала мне ноги, а потом обтерла их своими волосами. Ноги мои отдыхали в приятной истоме, точно женщина благословила пройденный нами долгий путь. Мне снова пришли на ум стихи из Песни Песней: «Встань, возлюбленная моя, выйди! Вот зима уже прошла; дождь миновал; цветы показались на земле, и настало время пения птиц». По всему дому разливался сладостный аромат.

Иуда снова спросил:

— Почему это притирание не продано? Возроптали и остальные. Меня они не

упрекали, но клеймили подарок, принесенный женщиной. Я возразил:

— Зачем корить ее? На мне — следы ее доброты.

Иуде же я сказал больше:

— Нищие всегда с тобой. Ты сделаешь им добро всякий раз, когда только сможешь. Я же с тобой не навсегда.

Сам я пребывал в сомнениях. Любовь, исходившая от рук женщины, дала мне миг счастья. И в этот миг я не чувствовал себя другом и защитником обездоленных. Да разве сам я не обездолен? Я ведь дышу часто и коротко, такое дыхание — постоянный спутник страха. Страха смерти. Благоухание нарда пролилось на екающую от страха пустоту моего живота целительным бальзамом.

Так я впервые узнал, каково живется богатым, понял снедающую их потребность все выставить напоказ. Они кичатся своим богатством, потому что оно для них не менее ценно, чем собственная кровь. Я понял, что стяжательство — их снадобье против страха, против дурных предзнаменований. Я как-то сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Небесное Царство. Но, с другой стороны, не презирал ли я также и бедных? Пусть на минуту, на краткий миг?

Неужели я, стремясь достучаться до каждого, говорил раздвоенным языком? В моих ноздрях все еще струился аромат миро, и мне пригрезились прекрасные храмы. Их воздвигнут в мою честь. Я чувствовал, что хочу быть всем для всех. Чтобы каждый мог взять от меня свою мудрость. Но разве это плохо? Разве не много путей ведут к Богу?

Я вдруг заметил, что Иуда исчез. Раньше он любил меня, а теперь лишил своей любви. Как и грозился. И ушел в ночь по дороге от Вифании к Иерусалиму. По ней даже в этот глухой час сновало много народу. Всем чуялись грядущие перемены.

Подошли ученики и рассказали, что Иуда на улице говорил обо мне дурное. Я. мол, готов предать бедняков. Я ничем не лучше других. Я не верен своим убеждениям. Так говорил он. Но я обязан был его простить. Поскольку распознал в себе презрение к бедным. Пусть только миг. краткий миг. но я презирал их. Причем вполне искренне. Что ж, истина является порой лишь на мгновение ока, это не мешает ей быть истиной.

42

Во сне мне было предсказано, что третий мой день в Иерусалиме придется на начало Песаха. В этот день меня и схватят римляне. Поэтому утром третьего дня ноги мои отяжелели. Я не мог подняться. Глаза болели от всего виденного, уши — от всего слышанного. Грудь теснило от скопления нечистого духа. Толпы, тучи людей соберутся сейчас, чтобы сопровождать меня в Иерусалим, — больше, чем в первый день, больше, чем во второй. А я не готов. Я спрашивал себя: быть может, Богу угодно, чтобы я покинул этот город и снова отправился проповедовать в Галилею? Как красиво отражается солнце в водах Галилейского моря…