Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита
Шрифт:
– Как сражаться с Фениксом? – тихо спросил я у Шатуна.
– Не знаю… А как сражаться с молнией или бурей?
– В том мире, откуда я пришел, есть управа и на молнию, и на бурю.
– Ну, тогда тебе и Феникс не страшен. Жаль только, что ни когтей, ни клыков у тебя нет. Кулаком Феникса не убьешь.
– А твой нож?
– Его у меня отняли.
Не знаю, сколько у меня в запасе осталось времени – минута, две, час? Гамлетовский вопрос – сражаться или принять смерть? Но как сражаться с тем, о ком ничего толком не знаешь? Чтобы победить молнию, потребовались века, да и сейчас она собирает с человека обильную дань. Насчет бури я, конечно, перегнул. В борьбе с бурей у нас пока успехи чисто теоретические. Что я знаю о Фениксе? Да практически ничего. Если бы это была обыкновенная хищная птица,
Листва вокруг затрепетала и посыпалась, словно на нее на самом деле обрушилась буря. Воздух как бы помутнел и сгустился – вихрь принес с собой холод и темноту. Со свистом раздвинулись ветви – и Феникс оказался прямо передо мной.
Он хорошо подготовился к этой встрече и сейчас в упор смотрел на меня огромными кровянистыми, совсем не птичьими, очень печальными глазами. Вид Феникс имел древний, но отнюдь не дряхлый. В то же время ясно ощущалось, что он бесконечно утомлен жизнью, скучным и бессмысленным прозябанием в этом чужом и немилом ему мире. Он был брат мне – такой же неприкаянный странник, случайный гость, так и не свыкшийся с законами чужбины… И вот именно от него я должен был сейчас принять смерть.
Во взгляде Феникса не было ненависти. Он просто знал обо мне нечто такое, чего не знал и я сам. Мое присутствие здесь могло сломать какой-то хрупкий баланс, нарушить неустойчивое равновесие, послужить тем безобидным с виду камешком, который инициирует лавину, несущую беду, печаль и разрушение всему живому. Феникс видел будущее, и это будущее было страшным. Он пытался изменить его, хотя и понимал, что такое вряд ли возможно. Моя душа была перед ним как на ладони. Он не желал мне зла, он признавал меня равным себе, он хотел, чтобы я сам понял все и сам сделал этот последний шаг… Жгучий, мучительный восторг овладел мной – краткий сладостный экстаз, который испытывают только эпилептики за секунду до начала припадка, за миг до мрака, распада, бездны…
Зажмурившись и застонав, я шагнул навстречу смерти…
Крики и толчки привели меня в чувство. Шатун и Головастик держали меня за руки, а поперек груди обнимал Яган. Феникс пребывал в той же позе, так же устало помаргивали его мудрые, безжалостные, почти мертвые глаза, но между нами кто-то стоял. Голова моя, как ни странно, была удивительно ясной, но я никак не мог взять в толк, что же это такое на самом деле: бестелесный призрак, мое бредовое видение, отражение чего-то ирреального, странным образом запечатлевшегося в пустоте, или живое существо из плоти и крови. Неестественно узкий и высокий, весь какой-то скособоченный, силуэт казался плоским, двухмерным, словно вырезанным из картона. Временами он бледнел, и сквозь него, как сквозь туман, проступали очертания людей и деревьев. Затем волны густого, насыщенного цвета пробегали по этому телу с ног до головы, то наполняя его ртутным блеском, то обволакивая почти фиолетовым мраком.
– Незримый! – прошептал Головастик. – Незримый спас тебя!
Змеиный Хвост схватился за клинок, и его примеру последовали еще несколько болотников. Однако все они тут же выронили оружие и скорчились, словно осыпаемые градом невидимых ударов. Силуэт мгновенно переместился метров на тридцать в сторону, замер в пустоте, задрожал, исчез – и вновь возник на прежнем месте, между мной и Фениксом, но уже расплющенный, укороченный, переливающийся всеми оттенками синего и голубого цветов. Страх поразил не только видавших виды болотников, но и шестирукого. Лишь двое оставались невозмутимыми – Всевидящий Отче и Феникс.
Где-то в стороне раздался монотонный, почти немодулированный гул – так гудит рой пчел или мощный трансформатор. Помимо воли я вздрогнул.
– Это голос Незримого, – все так же шепотом объяснил мне Головастик.
– Нездешний, к тебе обращается тот, кого на Вершени зовут Незримым. Он просит, чтобы я говорил с тобой его словами, – сказал старик устало. – Ему многое о тебе известно. Он уверен в
твоих добрых намерениях. Народ Вершени не знает своего пути. Он на краю гибели. Ты можешь его спасти. Или же погубить окончательно. Иди и выполни свое предназначение. Ты понял?– Понял, – ответил я машинально, хотя, если честно сказать, не понял абсолютно ничего.
– Я передал тебе слова Незримого. А теперь выслушай мои. Могущество Незримых велико, но они ничего не смыслят в нашей жизни. Боюсь, как бы им не пришлось пожалеть о содеянном. Наступают смутные годы. Фениксы покидают наш мир. Но они вернутся после того, как напьются силы из чаши Времени. Мы еще сразимся. Мир содрогнется от новых бедствий, и тогда Незримые, возможно, ужаснутся своим поступкам. Еще неизвестно, на чьей стороне они окажутся в конце концов. Хотел бы я, чтобы эти пророчества не сбылись, но, видимо, нам ничего уже не изменить.
Наступило молчание, какое бывает возле постели умирающего, когда все способы спасения исчерпаны, а на слезы и причитания уже не хватает сил. Первым исчез шестирукий, о котором все забыли. Глаза Феникса подернулись мутными бельмами, и он, сложив крылья, рухнул вниз. Тронулись в обратный путь болотники. Силуэт Незримого потускнел, затрепетал, исчез, снова появился и, словно влекомое ветром облако, поплыл сквозь стволы и кроны перевернутых деревьев.
Лишь мы вчетвером, измотанные и опустошенные, не двигались с места. На душе было пусто и тяжело, словно только что действительно умер близкий мне человек или рухнула светлая надежда. Впереди меня ждал долгий и трудный путь, а в его конце – и я был совершенно в этом уверен – не отдых и покой, а новые бедствия, новые страдания, новые витки зла…
К концу дня мы выбрались из антиподных лесов, в сумерках отыскали ровнягу и шагали по ней всю ночь, стараясь подальше уйти от этих мест. Некоторое время деревья, растущие верхушками вверх, казались мне какой-то нелепицей, как, впрочем, и отсутствие пустоты под ногами. Ночные добытчики в темноте принимали нас за своих и даже предупреждали о местонахождении ближайших постов. Вынужденные действовать по принципу «грабь награбленное», мы несколько раз довольно плотно перекусили. Дневка, проведенная в тихом и укромном месте, окончательно восстановила утраченные силы.
Везение не оставляло нас и на следующие сутки. Без всяких происшествий мы миновали три заставы подряд (гарнизон первой был вповалку пьян, гарнизон второй накануне вырезали разбойники, гарнизон третьей разбежался, прослышав о печальной судьбе сослуживцев) и по короткому крутопутью, частично вырубленному в древесине, частично составленному из подвесных мостов и веревочных лестниц, перебрались на соседний занебник.
От встречных бродяг мы узнали все последние новости: война в Заморочье уже заканчивается, зато война в Качановке должна вот-вот начаться, ветвяки на границах рубят повсеместно, но ни один еще не рухнул, поэтому велика потребность в колодниках; вышел новый указ о кормильцах: впредь каждая их семья обязана иметь по крайней мере семь детей, из них не менее пяти мужского пола; урожай удался неплохой, но его до следующего года не хватит, потому что служивым велено срочно создать трехлетний запас продовольствия; запас этот, конечно, сгноят и разворуют, но приказ есть приказ, против власти не попрешь; в Сычужье бадью браги отдают почти задаром – за мешок орехов или дюжину дынь; кто-то видел, как все Фениксы подались в дальние края, а это вроде хорошая примета; пару дней назад отряд болотников перебил в антиподных лесах чуть ли не сотню служивых, охотившихся там не то за шпионами, не то за шестирукими; где сейчас Ставка, никто толком не знает, скорее всего там, где самый богатый урожай, пока все не сожрут, с места не тронутся…
Все это время Яган трогательно заботился обо мне, хотя это и не было заботой друга и почитателя, примерно так рачительная хозяйка заботится о редкой и хрупкой вещи, с которой связывает какие-то свои планы на будущее: не то продать подороже, не то подарить с выгодой.
Чувствовалось, что у него есть ко мне какой-то важный разговор, но он не решается начать его – то ли свидетелей опасается, то ли слов нужных не находит, то ли еще что. Наконец в одну из ночей, когда Головастик и Шатун отправились на поиски провианта, Яган как бы невзначай спросил: