Эверест-82; Восхождение советских альпинистов на высочайшую вершину мира

Последние ораторы отмечали глубину познаний докладчика в интересующих всех вопросах, и все приняли решение умываться каждое утро, включая выходные и праздничные дни.

– - А вы что ж?--спросил меня доктор, и я, почувствовав себя своим, сбегал в дом за зубной щеткой.

В процессе чистки зубов я дважды бегал за мини-сосисками. Разговор был широк и радостен. В эти минуты, которые за время нашего обучения подросли, пошли в школу, повзрослели, состарились и, достигнув шестидесяти, превратились в часы, мы говорили о медицине, об альпинизме, о том, что сидящие внизу, под горой, на которую мы полезли с доктором, альпинисты переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не обрело словесную форму. Восхождение еще живет в ребятах живой памятью ветра, обжигающего лицо, лютой стужей, подмороженными руками, живыми словами, обидами и прощениями, радостью встреч и тревогами прощаний... Восхождение еще живо... Посмертные торжественные венки, речи и ордена на подушечках -все, что означает достижение цели или другой конец, еще не нужны. Еще идет процесс. Еще бьется пульс живой и теплый. Скоро он будет воспоминанием, но они продолжат жизнь и после смерти самого восхождения на Эверест! Ура им, живым и славным! Мы с доктором их уважаем.

Разговор был философским и требовал перехода на "ты". Доктор сказал, что наша зарождающаяся и крепнущая с каждой минутой дружба лишена какого бы то ни было меркантилизма, потому что он -- детский хирург и не сможет мне быть полезен до той поры, пока я не впаду в детство. Мы сидели на камешке у ручья и рассказывали друг другу о своих друзьях-врачах. Я находил в докторе Свете многое, что мне было дорого в близких мне людях. Так же, как блистательный сердечный хирург профессор Францев, доктор охранял юмором в разговоре то, что было для него свято, он был рассудителен и ненавязчив в медицинских спорах, как нефролог Мухин, глубок и надежен, как кардиолог Сыркин, опытен и аналитичен, как терапевт Вирсаладзе, он напоминал мне прекрасных врачей и ученых Сумарокова, Перельмана, Исакова, Моисеева, Карпухина-- моих друзей и товарищей, услугами которых я не пользовался никогда и потому названных здесь с чистой совестью... Мы с доктором Светом были щедры и легко находили качества, которые хотели увидеть друг в друге.

Не читавший ни одной моей строчки, доктор довольно легко уловил в моем творчестве сходство с авторами, чьи имена крепко врезались ему в

память с восьмого по десятый класс и которых доктор считал истинными своими друзьями, поскольку тоже давно не пользовался их услугами...

Но они уже давно (иные лет по сто-сто пятьдесят) не нуждались в его помощи...

Так, сидя в Гималаях, радуясь друг другу и бескорыстности своих отношений, мы дошли до имени Саши Талалаева. Как вдруг Орловский, который работает, как оказалось, вместе с ним в Морозовской больнице, уличил меня в нарушении принципа.

– - Услуг Талалаева тебе не избежать,--сказал доктор,--но дай бог, чтобы ты ему понадобился не скоро.

Потом Свет Петрович прочел краткую лекцию о гуманизме патологоанатомов--врачей, которые уже не могут пациенту принести вреда.

Наше долгое отсутствие не вызывало тревоги, пока не пошел снег. Очевидцы утверждали, что мы с доктором сидели в трусах на солнышке, и самые предусмотрительные решили, что, увлекшись разговором, мы забудем одеться, к тому же Свет Петрович учил, что зубы надо чистить по утрам, а шло к вечеру. Спасательную экспедицию возглавили Тро-щиненко, Онищенко и Туркевич...

Вечером мы с доктором сидели в столовой и беседовали о смысле жизни. Наши суждения совпадали, а когда совпадала и мелодия, то иногда получалось довольно пристойно, хотя и громко... Альпинисты нам подпевали.

Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины и дружеское расположение Тамма. Абсолютное доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих,вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное. Правда, очки и записную книжку так и не удалось отыскать, и поэтому мои нынешние записи лишены самых интересных и смелых обобщений, которые, конечно же, содержались в блокноте...

Юрий Кононов долго объяснял сирдару, что нашедшему книжку шерпе она не пригодится, потому что страницы испачканы (записями), но тщетно.

Мы готовились к отлету. Я пишу "мы" потому, что руководство экспедиции, проявив гуманизм, забронировало мне самолетное кресло с командой до Катманду. Будущее мое в столице Непала рисовалось туманно, но я, как лягушка-путешественница, держался за прутик, веря, что лебеди экспедиции меня не бросят.

Уже готовясь пройти сто метров 0 своим рюкзаком и фотосумкой к аэропорту, я увидел двух довольно крепких молодых людей в тренировочных рубашках с надписью "СССР" на груди. Заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Иванович Колесов в сопровождении переводчика Юрия Пискулова прибыл в Луклу, чтобы поздравить экспедицию с выдающимся успехом.

Колесов много сделал, чтобы экспедиция состо

ялась. О нем за глаза вспоминали хорошо и часто, отмечая его вклад в дело и доброжелательность, а в глаза сказать добрые слова не получалось.

Обсудив с Анатолием Ивановичем завершившееся событие, мы заговорили о том, что советский альпинизм давно заслужил право выйти на испытания в Гималаи, и о том, что покорение Сагарматхи-- Джомолунгмы--Эвереста нашими спортсменами по сложнейшему маршруту можно по значимости приравнять к победе в олимпиаде. Колесов--сам чемпион Олимпийских игр в Токио и многократный чемпион мира--согласился, что спортивное, пропагандистское и даже политическое значение восхождения переоценить трудно. Тогда в Лукле никто из участников не представлял высоту волны интереса к этому замечательному событию. Даже малосведущие в альпинизме и спорте люди ждали сообщений и подробностей.

Подробности... Мы совсем забыли о них. Брошенное в начале заметок слово путешествовало за нами, худея и теряя в весе. Мы собирали подробности, но, естественно, лишь те, которые в случайном или продуманном разговоре обронил кто-нибудь из участников гималайской кампании. Но будем верить, что наши находки не есть чьи бы то ни было потери... Думаю, что альпинисты не обидятся за то, что я использовал свои домыслы в качестве иллюстраций к их фактам (которые, надеюсь, вы узнаете из их заметок, опубликованных в этой книге).

Мы ждали самолет, и скоро он пришел. Погрузив свои пожитки и оставив Трощиненко и Венде-ловского дожидаться с остальными мешками грузового рейса, мы взлетели с диковинного аэродрома в Лукле и взяли курс на Катманду.

Набрав высоту и выпутавшись из ущелья, самолетик потянулся к долине, а мы, повернув голову вправо, ждали последнего мимолетного свидания с Эверестом. Он был благосклонен, он открылся нам ненадолго, растянув над Южным седлом снежный флаг. Белый флаг.

Где теперь мои друзья--Аля Левина и Дима Мещанинов? Добрели они до места базового лагеря или повернули назад? Всего четыре дня назад расстались мы, а ощущение--будто месяц... Кроме романтических вопросов, которые, не требуя ответов, свидетельствуют лишь о том, что автор не забыл своих коллег, и тем его (автора) украшают, были и весьма насущные. Где я буду жить? Туристская фирма, отправив группу "Спутника" на тропу, гостиницу за нами не сохранила; жить в посольстве, куда Абдрахман Халилович Визиров любезно приглашал, не хотелось, поскольку пришлось бы оставить альпинистов...

– - Юра! Пока Венделовского нет, вы можете спать на его месте,--сказал Евгений Игоревич и тем разрешил мои трудности.

Гостиница "Блю стар" ("Голубая звезда") готовилась принять советских альпинистов. Это мы поняли не заходя в холл: над входом на голубом фоне белыми буквами на русском языке был начертан приветственный лозунг. Весь второй (лучший) этаж был отдан нашей экспедиции. Размещение заняло несколько минут. Я оказался в трехместном

79

номере вместе с Димой Коваленко и Хутой Херги-ани. Некоторое время коридор был пуст. Обилие горячей и холодной воды в душевых просто гипнотизировало.

Спустя час-полтора началось движение. Отмытые, с расчесанными бородами (кто отпустил), все стали ходить друг к другу в гости -- посмотреть, кто как живет и какой вид из окна. Из большинства окон вид был изумительный -- на индуистский храм, украшенный залочеными куполами и медными химерами, на зеленой лужайке, в некоторых местах взорванной розовыми от буйного цвета деревьями.

А жили все уже по-разному...

Эдуард Мысловский еще до прилета команды в Катманду был эвакуирован в Москву. Обморожение оказалось достаточно серьезным, чтобы поторопиться. В Москве Эдику ампутировали четыре фаланги, по две на каждой руке.