Эвита. Женщина с хлыстом
Шрифт:
6 сентября 1930 года генерал Урибуру маршем провел свои войска от казарм в Кампо де Майо до города и без заметного сопротивления занял Каса Росада – большое здание в стиле рококо, грязно-розового цвета, расположенное задней стороной к реке, а фасадом выходящее на Пласа де Майо, где 25 мая 1810 года началась Революция. Оно стало своего рода символом для всех последующих революционеров, может быть потому, что стоит на месте старой крепости колониальных времен; в нем размещаются кабинет и прочие помещения президента, а также комнаты для правительственных банкетов и приемные.
Урибуру заявил, что эта акция была проведена в ответ на требования народа; но, хотя революция и вправду зрела, недовольство людей стало прикрытием для военного путча, хорошо спланированного заранее.
Толпа, выкрикивающая обвинения против человека, которого до этого боготворила, разрушила дом Иригойена, уничтожив бумаги и разломав мебель. Чуть раньше друзья отыскали престарелого президента, больного и всеми покинутого, и перевезли его в безопасное место. Какое-то время его держали под стражей, а затем освободили, оставив доживать свои дни в самых стесненных обстоятельствах – с женой и еще двумя женщинами, которые не покинули его, – то были его родная дочь
К тому времени страна уже поняла, что путч был шагом не к восстановлению гражданских свобод, а к установлению военной диктатуры. Урибуру проложил дорогу Перону. Поддержанный олигархией, которая хотела любой ценой вернуть рабочих к прежнему рабству, Урибуру отменил обещанные выборы, провозгласил по всей стране военное положение, упрятал Альвеара в тюрьму в Ушуайа и объявил фракцию Иригойена вне закона, тем самым отстранив ее от какого бы то ни было участия в правительстве. Однако Урибуру встретился с оппозицией в лице определенной части своих товарищей-военных, и, хотя он и пытался подкупить младших офицеров, оплачивая их огромные долги из правительственной казны, его принудили в ноябре 1931 года провести выборы. Радикальная партия, представлявшая единственную влиятельную оппозицию, переживала раскол: последователи Иригойена, которым все еще было запрещено занимать посты в правительстве, отказались участвовать в выборах; сторонники Альвеара, который все еще находился в ссылке на Юге, голосовали вместе с консерваторами и независимыми социалистами и избрали президентом Аргентины генерала Агустина Хусто.
Кое-кто может уже здесь различить тактику, которую в дальнейшем аргентинские военные использовали со все возрастающей и губительной эффективностью. Якобы защищая интересы населения, военные разыгрывали путч под руководством генерала, который был в какой-то мере симпатичен толпе, а затем, с претензией на свободные выборы, заменяли его своим ставленником.
Именно во время президентства Хусто, в период беспрецедентного изобилия и беспрецедентной же коррупции Эва Дуарте приехала в Буэнос-Айрес. Она явилась туда с твердым убеждением, что ей повезет, и открыто провозглашала, что собирается стать звездой аргентинской сцены: амбиции, которые, должно быть, казались ее товаркам такими же смехотворными, как если бы она сообщила, что в один прекрасный день станет первой леди страны. Проблема заключалась в том, что у Эвы не было ни таланта, ни опыта, она не обладала броской красотой и не блистала образованием, не имела ни денег, ни влиятельных друзей, а кроме того, не отличалась хорошим здоровьем. Но насмешки подружек, хотя и приводили ее в ярость, вероятнее всего, не могли ее обескуражить, поскольку в ней уже созрела та прочная убежденность в своем грядущем величии, которая заставляет человека становиться нетерпимым даже и к дружеской критике. Она была в том возрасте, когда фантазии наполняют жизнь любой девушки, пусть даже напрочь лишенной воображения, но мечты Эвы отнюдь не походили на меланхолические грезы, столь характерные для многих подростков. Немногие с такой силой стремились убежать от своей жизни, для нее же это составляло главную цель существования. Мечты Эвы были единственной отрадой в убогой и убивающей всякие иллюзии реальности. Ее излюбленное чтение выдает секрет ее сердца – она читала журнал, из тех, что все еще модны среди юных романтичных девушек – «Para Ti», – печатавший рассказы о Золушках, которые добились успеха, или же биографии великих женщин, типа королевы Елизаветы или Жозефины.
Но если Эва питала свою душу мечтами, то ее тело получало необходимое в гораздо меньшей степени. Гитарист ее бросил, а за те маленькие роли, которые она получала на радио, ей платили всего пятнадцать долларов в месяц – едва ли достаточно для юной девицы-подростка, даже в стране мяса и вина. Она, наверное, голодала бы, если бы не имела возможности выпрашивать неаппетитные обеды в маленьком ресторанчике, который содержал друг матери, все еще верный донье Хуане.
Теперь перед ней предстала во всей красе жизнь высших слоев общества, жизнь, которой она домогалась. Она могла лицезреть неприступных матрон из числа аргентинской аристократии с их притворно скромными и утонченно-холеными дочерьми, мчавшихся на своих «даймлерах» в оперу; могла втягивать ноздрями восхитительные запахи, витающие у ресторанов, в освещенных витринах которых выставляли цыплят и уток, медленно вращающихся на вертелах; могла прогуливаться по Калье Флорида мимо изящных окон Жокей-клуба, под которыми в один прекрасный день она прикажет навалить гору рыбы, чтобы аристократы внутри имели реальную причину воротить носы, и внимательно разглядывать платья, которые, словно бесценные бриллианты, развешивали по одному за стеклами маленьких дорогих магазинчиков. О, все это было так близко – и так далеко, словно она и не покидала Хунина!
Несмотря на свою убежденность в том, что ее ждет признание, Эва не выказывала ни малейших намерений работать, чтобы стать актрисой; она даже не представляла себе, что означает быть звездой. Она относилась с некоторым недоуменным презрением к тем профессионалам, которые достигали успеха благодаря упорному труду, и завидовала отнюдь не их таланту, но их положению, удивляясь тому, что они не используют по-настоящему все свои «возможности». Чем бы Эва ни занималась, ее в первую очередь интересовало не дело, но то впечатление, которое она производит. Это было похоже на то, как если бы хозяйка, выпекая торт, заботилась не о его вкусе, но только о том, чтобы создать очаровательный образ кухарки – в конце концов, когда придут гости, кто-нибудь всегда сможет выбежать и купить что-нибудь в кондитерской! Отнюдь не глупость, а скорее недопонимание помешало Эве сделать сценическую карьеру. Она не предпринимала ничего, чтобы научиться двигаться, исправить дикцию и увеличить свой словарный запас, хотя, как показало дальнейшее, имела к тому все возможности. У нее было чутье, она умела подражать мимике или манере речи и обладала превосходной памятью –
порой она помнила наизусть целые роли звезд, но больше использовала ее для того, чтобы заносить в нее имена людей, которых можно было бы использовать, или запечатлеть лица тех, от кого терпела оскорбления. Эва не беспокоилась о недостатке образования или развития или, во всяком случае, не желала признаваться в подобном недостатке даже себе самой. Какие бы маленькие роли ей ни давали – а без влияния она не могла получить других, она переигрывала, возможно, из-за того, что слишком много думала о публике, проговаривала свои реплики слишком медленно, монотонно, повышая голос к концу каждого предложения – прием, которому она научилась еще в школе и который позже использовала в своих куда более прочувствованных речах, что придавало ее интонациям истеричную нотку.Эва намеревалась преуспеть не столько благодаря игре, сколько благодаря интригам, не за счет труда и самоусовершенствования, но за счет умного манипулирования другими людьми; и в самом деле, ее воспитание не дало ей никаких иных способов возвыситься над миром, и она использовала свое влияние на мужчин с такой яростной энергией, которая могла бы сделать из нее великую актрису, если бы только она направила ее на занятия искусством.
Женщины в театре и на радио относились к Эве вполне доброжелательно; они не видели никакой угрозы для себя в этом маленьком желторотом воробышке, в девочке, запутавшейся случайно в бахроме их профессии. Даже им – а все они начинали достаточно молодыми – она казалась слишком уж юной и напоминала о младших сестрах, оставленных дома. Порой она помогала актрисам постарше, когда им нужно было быстро сменить наряд между актами, используя эту работу как повод шататься по гримерным, даже когда ей там нечего было делать, и соглашалась на все с такой явной охотой и дружелюбием, что они были готовы прихватить ее с собой, когда отправлялись поесть или давали поносить свои платья, если вещи Эвы превращались в лохмотья. В добродушной манере старших сестер они советовали ей найти какого-нибудь порядочного человека, с которым она могла бы создать дом, а со временем, возможно, проникнуться к нему искренней привязанностью. Но Эва никому не отдавала своего сердца – она умела изобразить любовь, страсть или дружелюбие, но, вероятно, единственным чувством, которое она действительно знала, была ненависть. Сомнительно, чтобы она испытывала какую-либо благодарность тем, чьей дружбой пользовалась, поскольку она безжалостно отбрасывала их, когда они переставали быть ей нужны. Именно так она обошлась с молодой актрисой, которая помогала ей, когда Эва только-только приехала в город: кончилось тем, что Эва отбила у нее ухажера и заслужила от старшей подруги упрек в бессердечии.
– Если хочешь пробиться, ты должна использовать свою голову, но не сердце, – отвечала Эва.
– Ты можешь пробиться, используя голову, – согласилась девушка, – но без сердца тебе не стать хорошей актрисой.
На это Эва только рассмеялась.
То, что Эва рассчитывала преуспеть в одиночку, манипулируя другими людьми и используя преимущества своего пола как оружие, было не только результатом ее жизненного опыта и воспитания, но и продуктом той культуры и общества, в котором она теперь оказалась. Аргентинские женщины подвергались такой же эксплуатации, как и пеоны, и только при наличии громадного богатства или необыкновенной силы характера могли избежать положения низшего и зависимого существа, каковыми и полагали их мужчины в любой семье; в большинстве случаев подобная зависимость казалась самим женщинам настолько естественной, что их пугала и шокировала любая мысль о свободе. Мужчины – и, без сомнений, во всей Южной Америке такими были только аргентинцы – смотрели на своих женщин порой даже с уважением – как на матерей, жен, дочерей или хозяек, но практически не видели в них личностей, наделенных разумом, как и они сами. Подобное отношение к женщинам можно видеть в Аргентине и сегодня: многие не признают Эву Перон не столько из-за коррупции и беззаконий, которые она поощряла, сколько из-за того, что она – женщина, пробившаяся к власти.
Женщина Аргентины в то время не имела права голоса; она не могла получить развода (и все еще не может, разве что уедет для этого за границу); ее дети и имущество, как и она сама, находились в руках мужа, которого в большинстве случаев выбирала для нее семья. От замужней женщины ждут, что она будет сидеть дома и растить кучу детей; если жена забеременеет еще в течение медового месяца, это становится предметом похвальбы. Девушка, которая не выходит замуж, остается в доме матери в качестве компаньонки, а та в свою очередь обращается с незамужней дочерью словно с умственно отсталой, или же становится бесплатной няней и гувернанткой для своих племянников и племянниц. Экономические изменения, коснувшиеся средних слоев горожан, сделали для их жен возможным жить хоть отчасти своей собственной жизнью. Бедняки же, разумеется, всегда желают, чтобы их жена отправлялась работать, и поддерживают этот порядок, поскольку весь ее заработок идет прямиком к ним в карман.
Показательно, что слово, которым в разговоре повсеместно называют жен, «mujer» обозначает также и «хозяйка». Притом, что женщина, состоящая в браке, не может даже сходить в ресторан с мужчиной, если он не является ее родственником, противоположный пол пользуется полной свободой. В Аргентине вторая семья – скорее правило, нежели исключение, зачастую она является такой же постоянной, как и первая; помимо этого, никто не воспрепятствует мужчине, где бы он ни был, попутно искать себе удовольствий, и он нередко снимает себе garconniere – холостяцкую квартиру для вполне определенных целей.
Постоянная охота за женщинами, неизменно присутствовавшая в жизни Буэнос-Айреса, в последнее десятилетие несколько поутихла или, во всяком случае, стала менее явной. Даже самые скромные женщины, если только они не были старухами или слабоумными, становились предметом пристального внимания, стоило им пройтись по улице в одиночку; если же дама садилась в трамвай или в один из автобусов, которые в тридцатые годы заполонили город, словно тараканы, мужчина, который устраивался рядом, непременно подвигал локоть или колено до тех пор, пока не дотрагивался до ее колена или локтя, и, если им случалось проезжать церковь или кладбище, с готовностью осенял себя крестом, тогда как другая его рука без остановки продолжала свое дело! Казалось, внимание, которое он проявлял к женщине, было для него столь же привычным, как дыхание, а личность женщины имела не больше значения, чем воздух.