Евпатий

— А пугни их после кто сильнее с той стороны? — удивлялся Илпатеев. — Они же с потрохами продадут тут же всё!

Паша только посмеивался.

— Всегда и везде были они, сексоты, всегда и будут!

Потом, лет через десять-двенадцать, когда выползут на свет Божий настоящие чудища, инцидент с сотрудником покажется Илпатееву семечками, но тогда, в тот свой день, он был чуть ли не потрясён.

— Это на каких же хлипких ножонках, Пашечка, всё стоит и качается, а?

Паша качнул головой. Да, на таких и стоит! Куда ж деваться-то.

22

До поры, пока Юра перестал приходить, гараж Паши заменил им в известной мере лавочку в Детском парке. К тому времени, когда Юра стал доцентом, а Илпатеев вывез с Севера своё сокровище Лилит, у Паши щедрою помощью его отца и тестя был как раз гараж через дорогу от собственного дома. Это был давным-давно, после войны ещё, построенный из кирпичей-шлакоблоков рядок оштукатуренных, суперценных расположением и удобством гаражей.

Пока у Змия-Земляка завершался протубертатный период, Юра редко, но тоже посещал гараж. Его тянуло.

— Знаешь, Николай! — говорил он где-нибудь в бутербродной, куда хлопотавший над приготовленьями к пиру Паша отсылал их за какой-нибудь «закусью». — В каждой уважающей себя компании должен быть лидер. Мы тут с Лялюшкиным посоветовались и пришли к выводу, что лидером у нас должен быть ты. Ты как? Нормально смотришь на это дело?

Застигнутый врасплох, но польщённый, конечно, Илпатеев в смущении опускал голову, а Юра, с галантным поклоном принимая у продавщицы масленый кулек с беляшами, советовал с плеча не рубить, а хорошенько всё обдумать, взвесить, а затем им с Пашей спокойно сообщить. Тем более что могут присоединиться новые, не совсем идеологически подкованные и не чувствующие интонацию отношений люди...

— Емеля, что ли? — с лёгким недовольством, но уже отчасти как «лидер» сознающий: нравится Емеля или не нравится, а Паше он нужен, — уточнял Илпатеев.

— Хоть бы и Емеля, — подтверждал негромко Юра. — Мне он телефон обещал поставить на квартире.

Когда же сам Илпатеев выходил по нужде за крайний из гаражей, Юра придвигал детский стульчик к Паше и с конспиративным понижением голоса говорил ему:

— Знаешь, Пашец, мы тут с Николаичем посоветовались. В каждой уважающей себя компании...

Паша тоже смущался. Тоже вроде отказывался. Но с другой стороны, оно, конечно, некоторое лидерство в иных случаях бывает неизбежным, — стоит подумать. «Подумай!» — соглашался очень серьёзно Юра, а минут через пять возвращался Илпатеев, и, сравнивая в изображении Юры реакции двух потенциальных лидеров, они по-старому, как давным-давно когда-то, ржали, и было хорошо. Хорошо, как в школьном туалете, когда Женя Мытарев опирался рукой о раму, укладывал пальцы на стекло и пел какое-нибудь «Полюшко-поле», или «Здесь только пыль», или незабвенного «Атамана».

Юра в очередной раз признавался, что после класса, после их дружбы втроём, в смысле интеллекта и всего такого прочего он в любой компании потом чувствовал себя легко и свободно, а Паша, расчувствовавшись, непременно говорил что-нибудь вроде: «А у меня, ребята, только это в жизни и есть!»

Юра обнимал его за мягкие могучие плечи и от растроганной неловкости зудел: «Здз-з... Ну-ну-ну! Всё! Хорош. Будя...»

И, хотя со слухом у Юры было еще хуже, чем у Паши, а Илпатеев тоже, когда вёл, мог не попадать в ноты, они всё же пели. «Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу...»

И всё ещё было ничего, хотя жизнь уже проходила, просачивалась сквозь пальцы, как выискавший щели песок, и факт сей давно пора было увидеть как есть, факт этот надо было пережить.

Иногда они ездили сами, в далёкий Северо-Западный район. Садились, Паша плавным изящным жестом включал зажигание и, покуда грелся мотор, рассказывал Илпатееву невесёлые Юрины новости, которые узнавал через Семёна.

— Синева! Синева! — махал будто бы Юра мосластой своей рукою, говоря про сына. — Что с него взять.

Он не знал, на кого грешить. Свою тысячелетиями отшлифованную еврейскую кровь он не мог винить в поступках, подобных тем, которые делал Земляк. Он винил тёщу-пьяницу, разведённого с нею тестя, бывшего десантника ВОВ, посейчас ещё высокого и широкоплечего красавца мужчину, который в любое время брал с чёрного хода бутылку в любом магазине и не снимал с пиджака орденские планки; самодовольного нарцисса и бабника, с серьёзной физиономией по полчаса проводившего у зеркала пред собственным изображением... Винил двор, окружение сына, своих родителей, из-за которых территориально семья его выбросилась жить в совсем иные, не околоинститутские круги, но Илпатееву казалось, что корень всех причин сидит в самом Юре. Не рубани он тогда с плеча с Катей, не сверши безобидной вроде подмены, — думал Илпатеев, — не вылез бы сейчас из заклёпанных подземных щелей этот Аваддон.

Но ехали они поначалу не к Юре, а просто погулять, то бишь по «точкам», которые, как свою ладонь, Паша знал в Яминске до единой, где он любил приглядеться, сравнить, развернуть рывком машину после глубокомысленных раздумий, а потом взять то и там, где подскажет душа.

И хорошо было ехать к Юре. Заканчивались улицы, шла полупустая ещё в ту пору дорога среди редких запылённых деревьев, и Паша вёл мягко, умело и с удовольствием, совсем мало в те относительно молодые ещё годы ругая нерасторопных перебегавших дорогу пешеходов.

Если он был в настроении, то рассказывал Илпатееву что-нибудь про пажеский корпус деда, про Куприна, которого он чувствовал как родного, горячего сердцем и не умеющего лукавить логикой человека, про то, как революционные солдаты выбрали офицера деда на съезд солдатских депутатов, а дед, ехавший на съезд с двумя четвертями чистого спирта в саке, чуть ли не по пути умыкнул из какого-то придорожного дворянского гнезда Пашину бабку; как дед, не переставая потом пить, целым и невредимым проскочил с к в о з ь в с ё, — получалось у Паши.

Плавным, длящимся и после щелчка движением Паша поднимал рычажок радиоприемника, и женский грудной голос, достающий до глубин вулканов и арктических гротов, жаловался им на нечто давно случившееся и прекрасное:

А я жила, жила одним тобою,

Я всю войну тебя ждала...

Илпатеев думал про свою Лилит, жену, облечённую в солнце, а Паша поворачивал к нему своё слегка оплывшее стареющее лицо и спрашивал, до сих пор ревниво относясь к любым красивым певческим голосам:

— Контральто?