Евпраксия

Билась, барахталась, рвалась, словно рыба в сетях, словно в силках птица, словно гладкая лань в шершаво-жестких руках. Так в последнем всплеске высоко поднимается волна, прежде чем разбиться брызгами, так ярко вспыхивает огонь перед тем, как угаснуть.

Нет, не разбиться, не угаснуть – жить! Разве для того она столько тяжкого вынесла, чтоб теперь покориться и ждать конца? Двадцать три года, полна сил, красивая, жаждущая красоты и добра – и растоптана жизнь, все уничтожено, убиты добрые намерения, отнята вера в святость и благородство, высокие страсти осквернены, ничего не осталось. Но нужно жить, верить, поднять человеческое в себе, подняться над этим шершаво-жестким миром, показать ему! Есть еще святость, есть надежды, есть высший долг, и он – стремление человека к добру и счастью!

Когда-то думала: "Станешь императрицей – осчастливишь мир". Теперь суживай пределы. Не мир, ты сама. Вырваться отсюда, разбить свою зависимость, покинуть всех этих – императоров, пап, герцогов, графинь, баронов. Они ввинчены в жестокое коловращение навеки, обречены оставаться в неумолимой зависимости друг от друга, они нужны друг другу, как волк и серна, вода и пламя, земная твердь и небесные эмпиреи. Что император без папы, что папа без Матильды, что Матильда без Вельфа и что Вельф без Матильды? А она не хочет такой взаимозависимости, она заброшена к ним случаем, слепым поворотом безжалостного колеса лишенной разума фортуны. В этом мире разум ограничивают сознательно и преднамеренно, чтобы освободить место для веры. Но разве идея веры, идея самого бога не проистекает из идеи свободы, той, что присуща человеку от рождения? Почему бог, а еще больше – слуги его отняли свободу у того, кому она принадлежала по природе? И почему они, своекорыстные слуги божьи, чувствуют сами себя более свободными, лишь отнимая свободу и независимость у других людей, у множества множеств людей, созданных ведь тоже по образу и подобию божьему?

В башне Евпраксия, обиженная на целый мир, оплакивала собственную обиду, собственное горе. Теперь, сравнявшись по внешним проявлениям свободы со всеми – и самыми богатыми и самыми презираемыми, – обнаружила еще более тяжелую подневольность и потому с каждым днем все чаще устремлялась памятью в прошлое и, вспоминая, удивлялась теперь, как же могла некогда равнодушно проходить мимо страданий людских, мимо несправедливости, причиняемой малым мира сего, да еще прямо на ее глазах.

Вспомнила, как на Красном дворе Всеволода били челядинцев княжеские подручные, какой страх царил там в темных закутках, какая забитость, как все слуги и служки носились стремглав, толкались, бранились, препирались, пугались и сторожились гнева княжьего, гнева боярского – не Красный двор, а пуща дикая, набитая зверьем, где меньшие дрожат перед большими, а те пред еще большими.

Вспоминала княжьи рассказы о волхвах, рассказы, пронизанные страхом и ненавистью, – волхвы рисовались непостижимой таинственной силой, что вечно противилась князю и его воеводам, епископам и священникам, угрожала спокойствию и установленному порядку, а с волхвами как-то смыкались всегда холопы, смерды, шли за бунтарями послушно и своевольно: били, грабили, громили, нападали на княжеские дворы и на церкви, пытались однажды напасть даже на Печерскую обитель, игумен Феодосий перепугался и бежал в Чернигов, дескать, "не волит быть в Киеве, егда сидит там Святослав, коий не правдой захватил великокняжеский стол". Еще до рождения Евпраксии у князя Изяслава, шедшего из Польши в Киев, убили в Дорогобуже конюха, а в Киеве холопы тогда же задушили новгородского епископа Стефана. В год рождения Евпраксии в Новгороде появился некий волхв и подговаривал к бунту против епископа. Князь Глеб с дружиной оборонил епископа, а волхва убил. В то же самое лето в Киеве тоже появился некий волхв и стал пророчить, что на пятое лето Днепр-де потечет вспять, а земли поменяются местами: греческая станет на русской, а русская – на греческой. Волхва тайком убрали по велению князя Изяслава. Тогда же взбунтовался люд на Белоозере, подстрекаемый двумя волхвами против знатных жен, державших жито, мед, рыбу и скоры. Ян Вишатич, воевода князя Святослава, полонил волхвов и дал их повесить лучшим мужьям.

Уже в Германии пробился к Евпраксии в Кведлинбург страшный человек, с отрезанным носом и отсеченными до самых плеч руками. Кричал: "Еси русская княжна? Признаешь ли, что тоже русский есмь? Холоп Дудыка из Новгорода, а обтесал меня так-то епископ Лука, а князь потворил злодейству. Вот – утек и бегаю по свету, хочу бежать от боли своей, а не убегу ведь никогда!"

Не слыхала, не видела, не замечала такого, отворачивалась, проходила мимо, подняв высоко голову, замкнутая гордыней происхождения, сосредоточенная на своем, углубленная в свое. Еще не ведала тогда: человек в своих несчастьях непреложно объединяется со всеми людьми. Слишком поздно это поняла. Простой люд так и остался для нее недоступно-загадочным, а высокородные лица вселяли слепой страх и отвращение. Где взять силы, как выстоять, как одолеть? Снова возвращалась мыслью к своему заточению в башне и – удивительно! – чувствовала, что там ей было будто бы легче, по крайней мере намного проще. Она заточена, но она невиновна, враг известен – император, ей все сочувствуют, все, все против него. Императрицу Куррадо может освободить или хотя бы сообщить о ней в Киев, и там всполошатся и попытаются что-то предпринять, даже смерть ее, случись тогда эта смерть, предстала бы почетно-мученической, славной и чистой. Теперь же обременяло неравенство между невидимыми врагами и ее откровенной беззащитностью.

Клевета ползла, имя императрицы втоптано в грязь, исповедник, нарушив запрет, открыл все тайны. Ее признание искажено преднамеренно, а уж аббата Бодо истолковали еще более искаженно – безжалостное колесо угрожало уничтожить саму Евпраксию и добрую славу, это дело рук не слепой богини, осталась только ее двуликость: это – приветливость и гостеприимство Матильды на виду и коварство за спиной.

Чтобы окончательно загнать Евпраксию в тупик, графиня снова пригласила ее в свою любимую библиотеку и, напустив надлежащую встревоженность на свое нестареющее личико, сказала:

– Мы со святейшим папой весьма обеспокоены, мы так вас любим, ваше величество, так вас любим, и сама мысль о возможной разлуке…

"Куда ж теперь денусь несправедливо опозоренная!" – хотелось закричать Евпраксии, но императрице надлежало быть сдержанной, потому она и спросила почти спокойно:

– Скоро ли его святейшество будет в Каноссе?

– Святейший папа уже в пути, ваше величество, но тем временем, ваше величество, этот зверь, этот, как справедливо назвал его отец Доницо, кровожадный Сисара имел наглость прислать ко мне гнусных прислужников с наглым требованием выдать ему ваше величество, ваше величество.

– Императору? Меня выдать?! – не удержалась от вскрика Евпраксия.

Матильда в ответ – само воплощение добра.

– Мы со святейшим папой велели герцогу Вельфу прогнать этих гнусных послов… так далеко, так далеко как он только сможет, ваше величество. Мы никогда и никому… На вас почиет благодать. Его святейшество…

– Когда же он прибудет, его святейшество? – прервала графиню Евпраксия.

Ждать не могла, по всему было видно, что никто не стремится дать ей покой на этой земле. Очутилась меж двух огней, обе супротивные силы так и дальше будут выставлять ее одна против другой, а Евпраксия еще держится, еще откуда-то берутся у нее силы. Но надолго ли? Ей нужен Урбан, папа.

Скажет ему все, бросит в лицо, пусть знают они, так называемые носители святости, о том, что есть святость истинная, истинно высокая, имя же ей – чистота, скажет им, а потом сядет на доброго, простого, без украшений коня и с киевским посольством, без почестей, без пышности, пусть в убогости даже, пусть прося милостыню в дороге, поедет отсюда, домой поедет, возвратится в родной край, куда не надеялась уже возвратиться с тех пор, как открылся ей ужас колес, увозящих человека все дальше и дальше от надежд и счастья.

– Его святейшество прибудет вскоре, – сказала Матильда.

– Надеюсь, вы поможете мне получить аудиенцию у его святейшества?

– Мы со святейшим папой сделаем для вас все, ваше величество!

Пока папа без излишней торопливости ехал или, быть может, вовсе и не ехал в Каноссу, Евпраксии пришлось выслушать еще одного властителя Каноссы. Герцог Вельф пришел к ней без свиты, попросил беседы с глазу на глаз. Тяжело переводил дыхание, отворачивал, будто пристыженно, даже грубое свое лицо, пот двумя струйками стекал у него из-под курчавых волос, струился по толстым щекам, но герцог то ли не замечал, то ли не осмеливался стереть пот, стоял перед Евпраксией здоровенный, неуклюжий, украдкой скосив глаза, бросал на нее жадные взгляды и гудел, как в колодец, глухо:

– Ваше величество, не стану скрывать: Генрих требует вашей выдачи.

– Уже знаю о том, ваша светлость.

– Графиня опередила меня. Так я и знал. Для того и вытолкала из замка, чтоб опередить, и здесь опередить. Опередила? Запомним!.. Но я вернулся нежданно для нее… Го-го! Она вас обманывает, ваше величество, эта хитрющая баба всех обманывает.

– И вас?

– Меня прежде всего! Меня уж так обманула, что дальше некуда. Что пообещала и что дала? Мое все забрала, моим войском побила Генриха, теперь готовится со своим папой к торжеству, а мне, что мне? Снова прятаться за горы и биться с графами за корону германского короля?