Евреи в жизни одной женщины (сборник)

Утром седьмого января они вышли в город. Никто никому не говорил привычное: «Христос рождается», все ограничивались пресным: «Здравствуйте». От отсутствия главной рождественской фразы в городском пространстве, Маша чувствовала на душе пустоту. Праздника не было. На главной площади уныло стояла красивая ёлка и маленькая пони пугливо шарахалась от людей, сбивая деревянную оградку. Город поразил грязью и контрастами. Кругом пестрели афиши питерского музея восковых фигур – главного культурного события областного центра. Богатство выглядело нагло на основном фоне неказистых стареньких домишек с синими ставнями. Она не верила своим глазам. Всё блекло, тускло, и непохоже на богатый, умеющий веселиться Донбасс. «Алчевск, – улыбнулись приятели Анатолия – это только вершина айсберга, которая просочилась на экран. Таких алчевсков у нас наберётся знаете сколько? Только вчера в нашей пятиэтажке включили тепло. Мы счастливчики, у нас на весь подъезд единственная индивидуальная отопительная система». Люди, к которым они попали в гости, были приятные, и время прошло быстро. Вечером Маша уехала.

Эпилог

Первого ноября, в день всех святых они, как принято в Закарпатье, пойдут на кладбище, к своим. Холм Калварии замерцает разноцветьем свеч, и будет казаться, что огоньки спускаются со звёздного неба. Они постоят, помолчат. Два её сына, внук, красавица невестка: семья.

«У нас будет всё, не так, как у вас» – запальчиво скажет Маше старший сын. Молод, ещё не знает, что они, его близкие живут в нём, невидимо, незримо, вечно. Гены – слишком пресно сказано. Память поколений, наверное, чуть лучше. И уже он расскажет сыну, как сказку, про артёмовский самовар с золотом, про похороны своей прабабушки, молодёжный светлый гроб, который почему-то подменили, про далёкий уже чужой Луганск, земли Донбасса, на которых покоятся их предки. Он покажет сыну фотографии артёмовской миллионерши, не желавшую признать свою пролетарку-невестку, свободно сидящего на точёном лёгком стуле старика в саду, кудрявого человека, похожего на Блока и фотографии сестёр под яблонями в саду.

Маша любит этот день, первое ноября. Она готовится к нему и ждёт, собирает охапки поздних хризантем от неприхотливых, мелких, до сортовых, с тугими бедно-желтыми лепестками. На Западе, где Машина семья пришлая, у них уже есть свои могилы, значит, прижились и никто её не убедит в том, что это не её земля. Внук затараторит по-венгерски, потом, обращаясь, к отцу, перейдёт, легко и быстро на украинский. В своё время распахнёт двери школы, где учились отец и дядя. Всё наладится на этой земле, образуется, только не надо нас торопить и вмешиваться в ход событий, дайте как следует всё обдумать.

Учитель

Она идёт по улице. Спешит. Кулачок чуть приподнят, откинут в сторону. Им она как бы рулит, прокладывая себе дорожку в потоке людей. Вот сейчас обгонит стайку молодёжи, выйдет на пешеходный мост. Полы плаща развеваются, парус на лодочке, управляемой кулачком, ноги она ставит не широко, семенит часто, но идёт решительно, от чего походка её стремительна, она как бы летит. И жест этот такой узнаваемый оттуда, из детства, вызывает у меня улыбку.

Я замечу её даже в многотысячной толпе, распознаю по манере нести сумку, держать голову, ставить стопу. Образ её складывается из маленьких незаметных деталей, и я твёрдо знаю: в моей памяти он не сотрётся никогда. Кто из сотен её учеников не помнит этот кулачок в сторону? Сколько раз в школьных коридорах мы копировали жесты, обезьянничали, подражали и ехидничали. Провожаю её глазами, счастливо жмурюсь, как зрелая сытая кошка. Мне понятно, куда она так спешит из обжитого за долгую жизнь центра «на ту сторону», через мост. Наша учительница идёт навестить правнуков. Я рада, что по близорукости она меня не видит, и я сейчас слишком далеко от неё. У меня не так всё замечательно сложилось в жизни, как хотела бы для всех нас наша Раиса Марковна и рассказывать о себе я не хочу. Так, ничего интересного. Мне чуть-чуть стыдно, как будто я не выучила урок, пришла в школу не подготовленной и хочется спрятаться от её внимательного всё понимающего взгляда. Ещё несколько секунд и она скроется, затеряется в толпе, вот на прощанье ещё раз мелькает край её плаща, как неожиданная мысль-воспоминание. Теперь я уже не тороплюсь. Что-то останавливает меня. Я подхожу к перилам моста, смотрю на тихо бегущий Уж. Я знаю: только что мимо меня промелькнула и исчезла моя юность.

Время. В какие игры ты играешь с нами? Разве могли мы тогда, сидя за партами, даже не знать, а предполагать, что доживём до того момента, когда сами станем бабушками. О, немыслимо, это космос, другие миры, что-то непостижимое, как «до нашей эры» или двадцать пятый век. Разве могли мы предвидеть, что нам будет даровано судьбой счастье поздравить с восьмидесятипятилетием нашу классную руководительницу, учителя русского языка и литературы Раису Марковну.

Она несомненно была и осталась идеалисткой. Наивная, чуть смешная, маленький Дон-Кихот на просторах русской классики, сражающая до последней капли крови, до хрипоты, до изнеможения за ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО проникновенное, блестящее, искреннее высокохудожественное слово. Как мы сопротивлялись, как нам не хотелось читать и пересказывать, анализировать, заучивать, повторять, писать сочинения. Изощрялись, выкручивались, как могли: протестовали, не слушали, отлынивали, просыпали, прогуливали. Мы не любили штампов, канонов, без которых в то время нельзя было обойтись, но её слова помимо нашей воли догоняли, накрывали нас, бунтующих, как сочком, и вот мы пойманы, в сетях, замерли и слушаем.

И через тридцать с хвостиком лет я помню её рассказ об Андрее Болконском, лежащего под Аустерлицем, лицом к небу, к облакам, беспомощного, раненого, я знаю, о чём он думал тогда, в ту страшную минуту поражения, отчаяния и глубокого одиночества среди мечущихся на поле сражения людей. А потом, через много лет моя рука снова тянется к томам Льва Толстого, и я уже читаю совсем иное: «Смерть Ивана Ильича» и знаю, знаю, что именно она стоит за этой моей страстью к чтению. Бывает, я надолго забрасываю книгу, так складываются обстоятельства, и просто живу и вижу жизнь, как сюжет, но проходит время, и я возвращаюсь к ней, закинутой и забытой. Я не мыслю своей жизни без литературного духа, слова, текста и чужой, описанной мастером, судьбы. Мои интересы теперь шире, глубже. Я люблю Андруховича, Забужко, Прохасько, перечитываю Гоголя и Бунина. Абсолютный литературный вкус, как абсолютный слух, но слух дан природой, а вкус прививается.

– Какое убожество, полнейшее незнание текста! В её глазах ужас, кулачки переместились с исходной позиции, скорбно сложены на груди, губы сомкнулись в трубочку, вытянулись в недоумении от напряжения справедливого негодования, чуть дрожат стёкла очков, вот-вот разобьются, разлетятся по сторонам на мелкие осколки. Нет, это немыслимо, она не может даже предположить, представить, уяснить и поверить, что мыслящий человек может прожить жизнь, не зная о существовании Наташи Ростовой. А Чехов, Чехов. Меланхолия интеллигента, звенящие диалоги, грусть, тайна, намёк, тоска. Утраченные любовь, жизнь, иллюзии… Достоевский, Куприн, кто ещё? О боже, мы устали от этой её литературы. Класс ропщет, за окном весна. Пора, пора нам в другую, вольную, самостоятельную жизнь.

Любили ли мы её тогда? Скорее всего, никогда не задумывались кто же рядом с нами. У нас была своя жизнь, у неё – своя. Порой её идеалы, возведённые в абсолют, чуть категорично и безапелляционно насаждаемые, больно ранили нас и мы страдали. Мы плакали, несли обиду с сердце, говорили жестокие, несправедливые слова. Это теперь, через десятилетия всё пригладилось и выглядит идеально. Были конфликты, когда стена на стену, холод непонимания, отчуждения и ни в чём не повинный учебник летит прочь. «Не буду, не хочу, назло…»

И она, через много лет вдруг скажет, как бы вскользь, что жалеет и была не права и раскаивается, если бы сейчас, с «новым» умом и опытом, то многое видится по-другому.

Она боролось за каждого из нас, читающего и не читающего, толкового и бестолкового, доброго и грубого, отличника и двоечника. Она старалась быть ближе, искала ключик. Кто знает, о чём думала, просиживая ночами над пухлыми тетрадями? Кто знает, сколько морщинок появилось из-за нас на её тогда ещё совсем молодом лице? Подростки – большие эгоисты. Как умудрялась наша учительница, балансировать между школой и семьёй, где подрастали дети, почти наши ровесники, была ещё жива и нуждалась в заботе старенькая мама.

В доме у них, окнами на бывший кинотеатр «Москва», всегда царил дух спокойствия и дружелюбия и какой-то особенной торжественности. Паркетные половицы таинственно скрипели, воздух звенел, и мы терялись, говорили шёпотом. Там никогда не было роскоши. Всё было просто и даже скупо, но книг – несметное количество.

Ходили всем классом в поход. Это как праздник, откровение. Как всегда вместе с нами – муж Раисы Марковны, Виктор Иванович, тоже филолог, преподаватель в университете. Мы разводили костёр, садились в кружок. Наступало время доверительных разговоров равных с равными, как в большой семье. Нам хорошо, весело и спокойно. Вдвоём они открывались нам совсем по-другому, чувствовалось, что здесь надёжно и всё по-настоящему.

В Москве она водила нас в Третьяковку, приобщала. Коварно спрашивала, какой античный сюжет лежит в основе того или иного полотна. И только ему, её сыну, ныне блестящему химику, они, сюжеты, были доступны и понятны. Он рассказывал нам, что же случилось с Персефоной, почему так безутешно страдает и плачет великий музыкант Орфей и за что так любит Гермеса Зевс. С тех пор мифы Древней Греции всегда у меня под рукой.

Не знать, обнаружить свою неграмотность перед ней было просто стыдно, обидно, унизительно.