Еврейский автомобиль
Шрифт:
Мы приехали, отец заплатил шоферу, а потом мы сидели в сказочном зале из золота и хрусталя, грани которого сверкали всеми цветами радуги. Кельнер - на его черном фраке не было ни единого пятнышка, - склонившись, поднес мне на вытянутой руке блюдо из серебра, на котором в тридцати шести ячейках лежало тридцать шесть лакомых кусочков: сардины, и семга, и анчоусы, и розовые ломтики ветчины и мяса, свернутые в трубочки, украшенные тонюсенькими кусочками огурца и травками, - я не знал даже как они называются, - а на круглом ломтике поджаренного хлеба горкой лежали черные рыбьи яички, и отец сказал, что вот это я должен попробовать обязательно, это настоящая русская икра. Кельнер спокойно держал огромное блюдо на вытянутой руке и спросил: "Что угодно отведать молодому господину?"
Я застенчиво взглянул на спинку сардины, отец рассмеялся и положил мне на тарелку лакомства из двенадцати ячеек, а еще двенадцать ячеек опустошил сам. Я испугался, подумав, сколько это может стоить, но отец объяснил, что это знаменитое блюдо закусок, знаменитое блюдо знаменитого отеля "Захер", где мы теперь находимся, он сказал, что совершенно безразлично, возьмем ли мы из одной ячейки или опустошим все блюдо, это будет стоить
– Выпускники Кальксбурга - это тесно сплоченный круг избралных, здесь каждый поддерживает и продвигает вперед другого, - рассказывал отец, а кельнер во фраке без единого пятнышка положил мне сочный кусок золотисто-коричневой говядины и приглушенным голосом пожелал мне приятного аппетита. И вдруг все переменилось.
До сих пор здесь было удивительно тихо, а теперь сразу стало шумно, шум и грохот ворвались в болтовню гостей и в пение скрипок, золотой зал задрожал от гула шагов и рокота голосов, толпа ритмично выкрикивала что-то, и возгласы эти были хриплыми.
Я вздрогнул, ножи и вилки звякнули о фарфор, но гости вокруг продолжали спокойно беседовать, словно ничего не произошло, а кельнер, улыбаясь, наклонился ко мне и сказал, чтобы я не пугался, что это всего-навсего босяки, оборванцы, должно быть, они вышли на демонстрацию. "Грязная банда!" - раздраженно сказал мой отец, а рокот голосов снаружи превратился вдруг в яростный рев, я услышал резкую команду, топот и треск. Я оглянулся и в испуге и с ужасом увидел, что они уже в зале, трое среди золота и хрусталя: изможденные лица, щетинистые подбородки, угрожающе сжатые кулаки. Застыв, я гляжу в зеркало в бронзовой раме - оно висит напротив окна - и сразу понимаю, это красные. Я никогда раньше не видел красных, у нас дома не было никаких красных, у нас были только честные, покладистые рабочие, которые, встречая отца, приветствовали его, как подобает, и уступали дорогу ему и всем людям его круга.
Кулаки взлетели в воздух. Я подумал о рабочих с фармацевтической фабрики отца: об Вютеке Антоне, и Хеллере Фритцле, и Машке Анне, и об остальных шести, невозможно было себе представить, чтобы они стали сжимать кулаки, кричать на улице и бунтовать, как эти подонки красные, которых давно следовало бы повесить вниз головой (так всегда говорил мой отец, разъясняя нам за обедом политическое положение). И я с негодованием подумал: да как они вообще смеют сжимать кулаки и орать, и почему полиция, которая только теперь появилась в зале, не запрет их всех в тюрьму?
И вдруг все кончилось, снова стало тихо, как и прежде, негромко журчали голоса, дама с золотым обручем улыбалась какому-то господину, а зеркало в бронзовой раме напротив окна отражало спокойную улицу в мягком свете. Отец подтолкнул меня: "Ешь, - сказал он, - не то ростбиф совсем остынет". Я ел, но вкус у мяса был уже совсем не тот, и я прислушивался, не раздадутся ли снова крики на улице, и я жалел, что прозевал минуту, когда можно было на улице или, на худой конец, здесь у окна посмотреть прямо в глаза красным, и я машинально повторил слова, которые отец говорил всегда, заканчивая свои рассуждения за обедом: "Фюрер скоро наведет в стране порядок". Я думал, что отец согласится со мной, но он наступил мне на ногу и зашипел, чтобы в Кальксбурге я не смел говорить про Гитлера, Австрия за Дольфуса, и, кроме того, очень возможно, что фюрер и в Германии не победит. Когда я удивился и спросил: "Почему?", отец ответил, что все зависит от выборов, что этого я еще не могу понять и пойму позже.
Затем мы чокнулись второй и третий раз за мое счастливое будущее, за Кальксбург и за мои успехи, а я упрямо думал про себя, что все-таки в один прекрасный день фюрер победит.
Но дня, когда фюрер победил, я вообще не могу вспомнить. У меня были другие заботы: мне большого труда стоило подчиняться спартанской дисциплине монастырской жизни, всегда одинаковому ритму серых дней, которые начинались святой мессой, а кончались вечерней молитвой, и почти все неумолимо одинаковые часы которых, за исключением перемен между занятиями, еды и двух часов, отведенных для игр, следовало проводить в полном молчании. Молча, опустив согласно монастырскому уставу головы так, чтобы смиренный взгляд упирался в пятки идущего впереди, который, в свою очередь, глядел
на пятки того, кто шел перед ним, шагали мы парами по бесконечным коридорам в капеллу, в актовый зал и в классные комнаты, молча опускались мы на колени у подножия церковной скамьи, молча сидели, склонившись над книгами и тетрадями, и молча принимали наказания: удары ореховой тростью от отцов-наставников, щелчки и подзатыльники от отцов-инспекторов - они надзирали за нами в свободное от занятий время.Так в однообразном ритме текло время со дня моего поступления в интернат, и только один день ярче других выделяется в моей памяти: 15 января 1933 года, день моего одиннадцатилетия. В день рождения и в день именин мы получали посылки - пятикилограммовый пакет с гостинцами, который, однако, нам не выдавали на руки и содержимое которого отец-инспектор кухни делил на четырнадцать порций, счастливцу клали одну такую порцию к завтраку перед прибором за общим столом, это была страстно желаемая добавка к утреннему завтраку, всегда состоявшему из ячменного кофе, булочки и двух ложек мармелада. Накануне вечером, когда в восемь часов погас свет в нашем дортуаре, где мы лежали в маленьких деревянных кабинках, отделенные друг от друга занавесками, я уже согрешил, подумав о тарелке, которая, как я надеялся, будет завтра стоять рядом с моей чашкой кофе. Я торопливо помолился святому Алоизию, патрону нашего конвикта, чтобы пакет, избави боже, не опоздал. Первой моей мыслью в пять часов утра, когда нас разбудил пронзительный звук колокольчика отца-инспектора, была не молитва к пресвятой деве Марии, а грешная радость в предвкушении сардин и кекса, и даже во время святой мессы я поймал себя на сластолюбивых мечтах об этих лакомствах.
Затем мы молча, повесив головы, упираясь взглядом в пятки идущего впереди, зашагали по бесконечному коридору в классы, молча закончили свой утренний урок, молча поднялись по звонку, снова построились в пары и молча, с опущенными головами зашагали по бесконечному коридору и вниз по лестнице в трапезную. Вопреки уставу я поднял глаза: перед моим прибором красовалась полная тарелка. Я разглядел кусок пирога с изюмом, и коробочку сардин, и плитку шоколада, и фрукты, и письмо - как всегда распечатанное. Потом я стоял перед всем этим великолепием и, сложив руки, повторял слова застольной молитвы, которую читал дежурный отец-инспектор. Наконец был подан знак садиться, и, так как по дороге в столовую никто не поднял головы и никто ничего не шепнул соседу, был подан знак, разрешающий говорить. Внезапно зашумели голоса, словно воробьиная стая в ветвях. Тарелки моих соседей по столу потянулись к моим сокровищам, и я делил сардины, и кекс, и яблоки, только Шиллер Фридрих, чех, который сидел слева от меня, ничего не получил, он мне тоже ничего не давал из своего пакета. Эти утренние радости длились целых две недели, это я помню точно, а потом дни снова стали пустыми, как всегда, и одним из таких пустых дней был, вероятно, день, когда в далеком рейхе пришел к власти Адольф Гитлер, чтобы уничтожить красных, но я ничего об этом не помню.
Я помню только, что нам в монастыре было запрещено говорить о Гитлере, что однажды у нас производилось целое дознание, потому что кто-то нарисовал на доске свастику, и большая группа учеников пятого класса была исключена, и я помню, что восхищался ими.
Вообще о 1933 годе я помню мало, зато я никогда не забуду один день следующего года: февральский день, толстую ледяную корку на деревьях, жесткий шероховатый снег на благословляющих руках статуи богоматери в нашем парке. Была масленица, накануне мы смотрели в школьном театре пьесу Раймунда "Крестьянин-миллионер" и растроганно внимали песне Вурцеля во славу довольства и теперь радовались, что завтра сможем пойти в Родаун, где нам покажут звуковой фильм "Герцог Рейхсштадский", как вдруг после третьего урока, как раз во время перемены, погас свет и зал погрузился в полумрак. Я сначала разозлился, что потух свет, потому что мы играли в настольный теннис и я пропустил верный мяч, но спустя несколько секунд уже радовался вместе со всеми, через пятнадцать минут начинались трехчасовые послеобеденные занятия, а если не будет света, их скорее всего отменят. Помню, что мы держали пари: включат свет до начала занятий или нет, я держал "против", а мой друг граф фон Штафперг, изнеженный мальчик, - "за", помню, что выиграл я. Света не было, в помещении царил сумрак, и кто-то побежал в коридор за отцом-инспектором. Отец-инспектор, маленький человечек с хитрым лицом, вылез из-за своей конторки, похожей на церковную кафедру, и вышел в коридор. Через несколько минут он вернулся с зажженной свечой и сказал, чтобы мы садились, он почитает нам веселую книгу. Такого еще никогда не случалось, и его голос, обычно резкий, слегка дрожал, когда он это говорил, - так, во всяком случае, мне показалось, - и внезапно я встревожился и другие встревожились тоже. Что случилось? Почему до сих пор нет света? Прошлой зимой тоже один раз не горел свет, но тогда все починили за несколько минут, а теперь уже больше часа нет света! Отец инспектор читал историю про "Кая из сундучка", я плохо слушал, но тем не менее заметил, что отец - инспектор несколько раз ошибался. Вдруг я услышал странный треск, он напоминал сухой отрывистый кашель, и маленький Лихтенберг закричал: "Они стреляют!" Мы вскочили, закричали все разом, затем распахнулась дверь, и влетел отец-инспектор из соседнего класса.
Он спросил, знаем ли мы, что творится в городе, а затем отрывистый кашель зазвучал чаще, и его звуки словно перебивали друг друга, и вот мы уже вихрем неслись по коридору. Это было невероятно, но мы кричали в коридоре, где никогда не раздавалось ни единого звука. Говорили, что красные захватили электростанцию, что стреляют в Лизинге, и в Хитцинге, и в Медлинге, говорили, что Вена горит, что красные подожгли Вену и идут теперь на Кальксбург. Потом в капелле мы упали на колени перед изображением непорочной девы Марии, а отец главный инспектор преклонил колени перед алтарем и читал молитву святому архангелу Михаилу, воителю с огненным мечом: "О славный князь небесного воинства, - слышали мы, святой архангел Михаил, будь нам защитой в борьбе, в ужасной битве, которую дано нам вести со злым духом, гряди на помощь людям, которых бог создал бессмертными по образу и подобию своему, вступи в эту битву во главе воинства святых ангелов, как вступил ты некогда в борьбу с Люцифером и ангелами-отступниками, для которых не было больше места на небесах".