Еврипид

Хотя умудренный жизнью Эсхил оставался как будто бы философски спокоен (ведь сказал же он однажды: «Я посвящаю свои трагедии времени»), в Афинах поговаривали о том, что старый поэт очень расстроен поражением и даже собирается обратно в Сицилию. Однако уже следующей весной его величавая муза снова повергла сограждан в трепетное и боязливое восхищение. Представленная им в этот раз «Эдиподея» (трагедии «Лаий», «Эдип» и «Семеро против Фив») словно напоминала афинянам, столь гордым своими успехами, о том, что все в этом мире подвластно Ананке — Судьбе, перед которой бессильны сами бессмертные боги и которую, как утверждал поэт, сын своего времени, не преодолеть никогда человеческой воле. Единоборство человека с судьбой, единоборство дерзкое, но фаталистически тщетное, было одной из главных тем всей греческой драмы, поскольку в жизни античного человека слепая случайность играла решающую роль и жесткие механизмы бытия казались поистине непознаваемыми, неподвластными воле и разуму.

Эсхил обратился в этих трагедиях к древнейшему мифу фиванского цикла о родовом проклятье, на сюжеты которого создавали свои произведения Софокл и впоследствии Еврипид. Когда-то, в седые ахейские времена, царь города Фив Лаий украл чужого ребенка. Отец ребенка проклял царя, это проклятье тяготело потом над всем его родом, и ни сын, ни внуки преступного Лаийя никакими ухищрениями ума не могли избежать предначертанной им заранее гибели. Получив предсказание о том, что он умрет от руки собственного сына, Лаий приказал убить своего только что родившегося ребенка, но его повеление не было выполнено, и подобранный пастухами младенец Эдип был усыновлен коринфским царем. Став взрослым, Эдип с ужасом узнает от оракула, что ему суждено стать убийцей родного отца и мужем собственной матери. Он покидает Коринф, стремясь избежать преступления, но по дороге встречает какого-то знатного старца и убивает его в результате случайной ссоры. Этим старцем и был настоящий отец его, Лаий. Затем Эдип попадает в Фивы, оставшиеся без царя, побеждает чудовище Сфинкса и в награду за это становится мужем царицы Иокасты, не зная, что она-то и есть его мать. Так исполняется предсказание оракула, сбывается проклятье отца, потерявшего любимое дитя, и непреодолимый, высший закон Справедливости, в силу которого никакое преступление на этой земле не остается безнаказанным и кара за грех только вопрос времени.

В «Эдиподее» проявилась особенно отчетливо трагическая ирония Эсхила, порожденная то ли его собственным жизненным опытом, то ли постигнутая умозрительно как один из законов смутного и зыбкого бытия того времени: чем больше его герои, и прежде всего злосчастный Эдип, стараются избежать своей страшной судьбы, тем ближе они продвигаются к гибели. Узнав в конце концов о том, что он все-таки стал убийцей отца и женился на собственной матери, Эдип ослепляет себя, чтобы не видеть обманного мира и не обольщаться тщетной надеждой, что можно что-то понять в этом темном хаосе, именуемом жизнью. Но злоключения царского рода на этом отнюдь не кончаются: оскорбленный своими сыновьями, Этеоклом и Полиником (рожденными им от собственной матери), Эдип проклинает и их, предрекая, что после его смерти они будут мечом делить отцовское наследство. Так оно и случилось, и в последней трагедии этой трилогии, «Семеро против Фив», Полиник, изгнанный братом и нашедший приют в Аргосе, идет войной на родной город, ведя с собой семь аргосских полководцев. Гибнут аргосские воины, гибнут и сами братья, сойдясь в поединке у древних фиванских стен, их губит проклятье слепого отца и рок, тяготеющий над их родом:

Отец! Отец! Его проклятье черное С меня сухих — в них слез нет — не спускает глаз И говорит, что лучше умереть скорей.

Гибнет и их сестра Антигона: нарушив приказ старейшин, она похоронила Полиника и потом покончила с собой, замурованная заживо в царской гробнице. Так кончается род совершившего преступление Лаийя:

Проклятья древнего не смирить, Когда приходит возмездья срок. И вот она настает, расплата…

В описании ужасов войны, ярости обуянных Ареем героев, в страстных и мощных стихах Эсхила еще довлел героический дух недавней войны, это писал человек, сам побывавший во власти ее грозного бога. Но это было не только воспоминание, это было и предвидение будущего, предостережение против братоубийственной вражды между эллинами, которая, как с горечью замечал старый поэт, растет с каждым годом и вот-вот может вылиться в открытое столкновение. Он боялся, что греческие города погубят друг друга, как братья Этеокл и Полиник, и хотел предостеречь от этого афинян.

Юноша Еврипид, как и большинство его сограждан, не мог не испытывать восхищения перед сумрачным гением марафонского воина, его титаническими образами, но он (что стало особенно ясно впоследствии, когда он обратился к тем же самым мифам и героям) видел и человека, и жизнь, и управляющие ею законы, и даже сам театр несколько иначе. Его манили, влекли к себе непознанные глубины людской души, остававшиеся огромной неразгаданной тайной не только для него, но даже для тех мудрецов и философов, которые так или иначе пытались объяснить устройство Вселенной и происхождение нашего мира. Уже в молодые годы сын Мнесарха смутно чувствовал, что силы, таящиеся внутри человека, не менее значимы для течения жизни, чем грозные силы беспредельного Космоса, что по природе своей они схожи между собой, что мысль человека, его любовь или ненависть, великая жажда нового, ведущая его ко все новым открытиям и приобретениям, — все это движет миром, и горе тому народу, где эта мысль дремлет в бездействии, горе и народу, среди которого ненависть возобладает над любовью. Возможно, что в эти свои молодые годы Еврипид и сам не смог бы достаточно ясно объяснить, почему его так привлекает к себе жизнь души и сердца, почему он ищет в любви разгадку многого из того, что творят и всегда творили люди, да и сама любовь понималась им далеко не философски — не как та великая Любовь к себе подобным, к которой воззвал, измученный и разуверившийся род людской спустя три с половиной столетия, но всего лишь как Эрос — непреоборимая страсть, влекущая мужчину и женщину, которая часто оказывается сильнее законов неписаных и писаных, которая рушит судьбы и колеблет государства.

И долго, довольно долго (и в этом его не раз обвиняли соотечественники, многим из которых, вероятно, было недоступно чувство любви в такой мере, какая выпала и на долю самого поэта и какой он наделил своих героев) Еврипид видел в великой священной силе, связующей мужчину и женщину, первопричину многого из того, что происходит в мире, не говоря уже о счастье или несчастье каждого из смертных. Он был еще слишком молод для того, чтобы вполне проникнуться непреходящей важностью тех вечных вопросов, на которые пытался ответить в своих сумрачных творениях великий Эсхил; о загадках сердца молчали философы; большинству окружающих его людей казалась непристойной сама тема любви и связанного с нею страдания, и лишь в прекрасных элегиях поэтов минувших веков сын Мнесарха находил то, что волновало, теснило, наполняло томлением его собственную душу. Он находил это в меланхолических размышлениях Мимнерма из Колофона, изящных стихах беспечного (или же казавшегося беспечным после стольких и стольких разочарований и утрат) Анакреонта, в песнях мятежного духом Алкея и, конечно же, в страстных излияниях Сапфо, и ему казалось удивительным, неправдоподобным, что для этих людей, живших задолго до него, в, казалось бы, более грубые времена, счастье любви, боль разбитого сердца тоже были самым главным.

Их изысканная лирика, поэзия утонченных людей, свободных от каждодневных забот о хлебе насущном и целиком погруженных в мир собственных чувств, расцвела в VII и VI столетиях на больших островах Эгейского моря, культура которых тогда была выше, чем в Афинах и других греческих полисах. Особенно славился своими песнями остров Лесбос, населенный издревле музыкально одаренными, склонными к поэзии эолийцами. Согласно преданию именно к этому острову приплыла по волнам от фракийского побережья голова Орфея, растерзанного менадами, и его лира хранилась с тех пор здесь, в святилище Диониса. И возможно, поэтому были так вдохновенны творения лесбосских поэтов Алкея и Сапфо, дочери Скамандропима и Клеиды, имя которой вошло на века в легенды. Супруга богатого митиленского гражданина, уважаемая согражданами, она главенствовала над Домом муз при святилище Афродиты и обучала пению девочек. В смутные годы гражданских междоусобиц, как женщина богатая и знатная, должна была искать на время прибежище в Сицилии. Но, вероятно, ни хор, ни семья ее — дочь Клеида, «родная, золотая, что весенний златоцвет», ни ее положение в городе не были для Сапфо главным, ее душа, жаждущая красоты нетленной и высшей, страдала от одиночества, и, как доносят предания, поэтесса покончила с собой, бросившись в море, от неразделенной любви к человеку, примечательному, в сущности, лишь тем, что его любила Сапфо.

Солон говорил, что не хотел бы он умереть, не услышав ее новых песен, а позднее Платон называл ее десятой музой: «Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду: разве мы в ней не должны музу десятую чтить?». Для юного сына Мнесарха, душа которого пела и плакала вместе с бессмертной Сапфо, не было никакого сомнения в том, что эолянка была самой музой поэзии, умевшей вместить в четыре строки всю боль одинокого сердца, взыскующего совершенства, но так и не нашедшего его:

Знаю, не дано полноте желаний Сбыться на земле, но и долей дружбы От былой любви — утоленье сердцу Лучше забвенья.

Пройдут годы, и в лучших, самых проникновенных и скорбных стихах Еврипид повторит свою учительницу, свою вневременную современницу, а пока он читал, учился, упражнялся в гимнасии, строя, как свойственно молодым людям, большие планы полной достойных свершений жизни. И уже Эрос, «истомчивый, горько-сладостный, необоримый змей», всесильный бог, который глядел в свое время на нежного Ивика «влажно мерцающим взглядом очей своих черных», которому верно служили Анакреонт и Мимнерм, этот ветреный бог уже обманчиво обещал и ему — как тысячам тысяч юношей и раньше и позже — повести его, радостного и всеприемлющего, по тем нездешним лугам, о которых пела десятая муза, где «розы пышно раскрылись; льют сладкий запах анис и медуница»…

Глава 2 НА СЛУЖБЕ ОТЕЧЕСТВУ, МЕЧТАЯ О МЕЛЬПОМЕНЕ

Когда Еврипиду исполнилось восемнадцать, он стал считаться эфебом — молодым человеком и, включенный в общий список афинских граждан, поступил на военную службу. По традиции, эта служба должна была проходить вне города, в деревнях, крепостях и лагерях на границах Аттики, где эфебы почти круглые сутки проводили в полях и горах, охотясь и тренируясь, питаясь растениями и дикорастущими плодами, приучаясь переносить голод, усталость, спать на земле, закутавшись в плащ. Они учились обращаться с различным оружием, маршировать и строить лагеря, а также были обязаны наблюдать за безопасностью окрестных деревень и дорог. Однако ко времени эфебии Еврипида от значительной части этих установлений уже отошли: многие юноши, и особенно из состоятельных семей, не желали жить в общих лагерях и собирались все вместе лишь на учениях в назначенное время. В промежутках же между учениями, щеголевато одетые в тонкие ткани, тщательно причесанные и благоухающие дорогими маслами, эфебы играли в кости, ходили на заседания суда и в гимнасий, пировали, напиваясь допьяна с танцовщицами и флейтистками. Но были и такие, которые в свободное от воинской службы время стремились пополнить свое образование, читали и посещали лекции заезжих философов, участвовали в ставших обычными к этому времени публичных диспутах, и Еврипид скорее всего был одним из них, хотя, безусловно, и он был не чужд обычных утех и радостей молодости. Однако это приятное времяпрепровождение сразу же кончалось, едва от властей поступал приказ выступить в поход к границе или еще того дальше — в какое-то из поселений на самой окраине греческого мира, и вот тогда-то эфебы и должны были показать, чего они стоят как воины и будущая опора отечества.