Европа в окопах (второй роман)

Как только перечень перешел от владетельных и знатных родов ниже, Шенбек принялся при каждом удобном случае добросовестно сопровождать называемые имена соответствующими комментариями, например: «Этого я очень хорошо знаю», или «С этим я как раз недавно виделся в отеле «Майсель и Шаден», он еще показал мне стол, возле которого социалист Адлер месяц назад застрелил премьер-министра Штюргка», или даже «Представьте себе, с этим я на „ты"»!

Это были действительно пышные похороны, но хотя рассказ о своих впечатлениях Шенбек дополнил описанием торжественных минут перед святым Стефаном, но и эта обрядовая часть траурного дня подошла к концу, и все, что последовало далее, уже вновь спустилось в личные сферы живых, которых можно было подразделить, скажем, на членов семьи усопшего, участников церемонии и зрителей.

У министра Шпицмюллера был ужин. После повторного приглашения в нем приняли участие и Шенбеки. И по оценке вольноопределяющегося Шенбека-младшего, то есть Фреди, этот ужин был первым и последним номером всей нынешней программы, который вообще заслуживал внимания.

Когда ужин достиг апогея — разумеется, устрицы и шампанское, — Шенбек-младший, да и его мамаша тоже, уже были отнюдь не против, чтобы хозяин дома, выполняя свое обещание, вызвал к дверям дома экипаж, который со всеми удобствами доставит две трети семейства Шенбеков домой. Но самого статского советника министр попросил еще на минутку задержаться.

Разумеется, гость был о себе настолько высокого мнения, что приглашение не слишком его поразило. Скорее своей идее удивился сам Шпицмюллер; он прекрасно сознавал, что статский советник отнюдь не будет равноценным соучастником его рассуждений — точнее сказать, мыслей вслух, которые после нынешнего дня так и просятся ему на язык. Однако причина, заставлявшая его порою «приобщать» Шенбека к таким разговорам, в основном с самим собой, коренилась в другом, скорее всего — в особенностях его собственного характера. Министр знал прямолинейность приятеля, порой доходившую чуть ли не до детской наивности, но в ней было что-то почти трогательное, чему многие, и особенно сам Шпицмюллер, человек прямо противоположного склада, могли бы только позавидовать. Разве не приятно иной раз понаблюдать за взрослым, опытным чиновником, для которого весь мир четко разграничен на белое и черное, а руководящие силы в этом мире, на которых можно переложить всю ответственность, — Господь Бог, император, а также гражданский и уголовный кодекс? И если порой разрешает он себе преступить какое-нибудь из правовых или, скорее, моральных предписаний, то наверняка умеет великолепно обосновать, а тем самым и оправдать каждое такое нарушение. Короче говоря: счастливый человек…

Беседа началась с заверения министра, что о сыне Шенбек может не беспокоиться. Фреди, который недавно был призван в армию, хоть и должен будет пройти пехотную выучку, но потом все это уладится, его направят в интендантство, естественно — в центральное, а значит, он. останется в Вене и как вольноопределяющийся на ночь сможет приходить домой. Нет, нет, не надо благодарить. Это ведь разумелось само собой.

Прозвучало еще несколько незначительных фраз, из которых явствовало, что хозяин дома думает о чем-то другом, и наконец после небольшой паузы:

— Знаете, на что вы сегодня смотрели? — обернулся Шпицмюллер к гостю.

Шенбек беспомощно пожал плечами — ответ и так был ясен.

— На похороны австро-венгерской монархии. Не качайте головой, дружище, в гробу, который везли мимо нас, был отнюдь не один только Франц Иосиф. В нем совершала свой последний путь система, целая система, которую покойный считал спасительной для себя и своей империи, а потому в ней нельзя было допустить ни малейших перемен, чтобы тем ее не ослабить. Это чувство ответственности делало его чем-то вроде заботливого отца и рачительного хозяина, убежденного, что все государство — в общем-то его личное владение и потому он должен о нем добросовестно радеть, зорко его стеречь… Он и не подозревал, бедняга, что когда-нибудь история запакует эти владения в его гроб. Не глядите на меня с таким негодованием, так оно и есть. Мне это тоже не нравится, поскольку в сей Mitgep"ack [32] попал и я. Так же, как и вы.

32

Ручной багаж (нем.).

Шпицмюллер встал, подошел к буфету и принес графин коньяку с двумя рюмками…

— Разумеется, в одном задача Франца Иосифа была облегчена: как-никак он все же был Габсбург в полном смысле этого слова, а это значит — он был глубоко убежден, что править страной повелел ему сам господь, и следовательно, в своей империи он нечто вроде светского папы римского, который все знает и за все в ответе. Это должно было придавать ему страшную силу и непостижимое терпение — одновременно и муравья, и гиганта. Слово «гигант» к нему, казалось бы, совершенно не подходило, если только не представить себе великана, сложенного из многих тысяч крошечных муравьев: у каждого — своя задача, своя миссия, простая, незамысловатая, но которую каждый непременно должен выполнить…

Шенбек уже несколько минут назад потерял нить бессвязного монолога хозяина, зато заметил, что тот налил себе третью рюмку, совершенно забывая потчевать гостя.

— Прошло девять дней, как у нас новый император. Тоже Габсбург, да только опасаюсь, что уже нельзя добавить — «в полном смысле слова». Впрочем, сегодня и это бы уже не помогло. Карл, конечно, добродушный, симпатичный молодой человек, который был воспитан так же поверхностно и старомодно, как испокон веков воспитывались все габсбургские эрцгерцоги, притом он, несомненно, постарается все улучшить, модернизировать, но тем самым лишь скорее попадет в глубокие воды, где уж вообще не сумеет плавать; поначалу ему придется полагаться на своих советников и министров, а что это будут за люди? Самые большие ловкачи, которые сумеют растолкать прочих локтями и пробиться на первые места. И скажите по совести: вам известны теперь у нас хоть какие-то яркие личности? У старых устаревший опыт, кому он теперь нужен, а новые, если и обладают волей и планами, вообще не имеют опыта.

Шенбек чувствовал, как в нем постепенно растет угрюмая тоска. Хоть похоронный обряд и привел его в мрачное расположение духа, но оно было полно благоговения и, уж безусловно, возносилось над низменной материальностью всяких забот, в которые теперь тычет его носом Шпицмюллер своими неприятными рассуждениями, да еще произносимыми таким назойливым тоном, совсем не вяжущимся с нынешним торжественным настроением Шенбека. Однако хозяин все не унимался:

— А хуже всего — в моей области! Государственные финансы, экономика, торговля — все в полном развале; промышленность не способна поставлять необходимые товары, не хватает сырья, продуктов земледелия, ввозить неоткуда, впрочем, каждый может убедиться в этом по продуктовым карточкам, по бесконечным очередям перед продовольственными лавками, по витринам, заполненным бутафорией, по сценам на вокзалах, где жандармы хватают незадачливых контрабандистов поневоле, обменявших в деревне серьги, часы или постельное белье на картошку и мешочек муки… Вспоминаю, что император, как правило, ездил из Шенбрунна в Гофбург по Мариягильферштрассе и лишь изредка — кружным путем, боковыми улицами. Это бывало в тех случаях, когда на обычной трассе перед продовольственными лавками стояли уж чересчур большие очереди. Разумеется, он замечал очереди, и нелегко было найти для них какое-нибудь объяснение. Пока однажды он не остановил говорящего: «Знаю!» Одному богу известно, как он проведал, но повторяю: император вовсе не был выжившим из ума стариком, как порой думают.

Шенбек утер со лба пот… Кончатся ли когда-нибудь эти тирады! Уже не ожидая приглашения хозяина, он сам наполнил себе рюмку.

Но и в золотистый успокоительный бальзам продолжал проникать голос хозяина дома, голос, звучавший явно в силу потребности хотя бы словами снять бремя, лежащее на сердце говорившего. Только этим и можно было объяснить такое слишком уж непривычное поведение холодного и выдержанного человека, который теперь, невзирая ни на кого и ни на что, выкладывал все, что накопилось на душе.

— А теперь еще эта война… Когда она началась, Вильгельм Второй обещал победу прежде, чем опадут листья. Потом появился народный анекдот, будто немецкий император ходит по саду и приклеивает к веткам опавшие листья. Теперь мы воюем уже два года, фронты зарылись в землю, молниеносная война превратилась в окопную, на западе немцы, в Италии мы застряли на одном месте, а на востоке — то вперед, то назад, успехи лишь временные, скорее тактического, чем стратегического характера, исхода войны они не решают. Теперь, правда, мы несколько дней бьем румынов — урра! — но, во-первых, это вопрос абсолютно второстепенный, а во-вторых, в основном это заслуга господ из Германии, Фалькенхайна и Макензена, а мы всего лишь кое-как им прислуживаем. Совершенно естественно, что сил у нас заметно убыло. Два года войны схоронили лучшие наши военные кадры, теперь мы пополняем их слишком старыми или слишком молодыми, и главное — сплошь новичками! Я уж не говорю о вооружении, снабжении и так далее… Тут для нашего противника открыты источники всего света, а мы стараемся перебиться собственными ресурсами, герметически замкнутые, как в средневековом осажденном замке.

Наконец он умолк.

Шенбек еще минуту напряженно ждал, но продолжения не последовало. Он глубоко вздохнул. Так глубоко, что этого не мог не заметить и хозяин; улыбнувшись, Шпицмюллер до краев налил обе рюмки:

— Ach was! Schwamm dar"uber. [33] Мы можем делать лишь то, что в наших силах, большего судьба не должна от нас требовать. Да и времени нам отпущено уже немного… — Шпицмюллер явно хотел чокнуться с гостем, но неожиданно его рука с рюмкой остановилась на полпути, а глаза уставились в пустоту. Голосом, лишенным всяких признаков иронии, он произнес: — Жаль той поры, которую мы сегодня хоронили, милый друг, ах как жаль!.. Хотя, наверное, только нам. Те, кто придет после нас, так уже не скажут, наоборот, постараются стереть с лика земли последние следы нашей эпохи.

33

Ах, что поделаешь! Оставим это (нем.).