Европа в войне (1914 – 1918 г.г.)
Шрифт:
Молодые художники, да и старые, обходя войну, боятся, не зная, с какой стороны подойти (разумеется, речь не о тех, у которых штандарт скачет). В этом уклонении от страшнейшего и величайшего события человеческой истории выражается сознание того, что старые настроения и приемы не подходят к новым формам и масштабам жизни. Необходимы какие-то новые углы зрения, подходы, манеры, необходима трансформация художнической психики. Это происходит где-то и у кого-то, и это скажется. А пока…
В неприветливых полутемных залах музея идет непрерывная работа: стоят в разных местах десятка два мольбертов, художники, художницы, молодые и старые, прилежно копируют Веласкеса, Мурильо, Греко. [258] Признаться, я не заметил ни одной сколько-нибудь сносной копии. О современной испанской живописи не имею никакого понятия, но если судить по этим копиям…
258
Веласкес, Диего-Родригес (1599 – 1660) – знаменитый испанский живописец.
Мурильо, Бартоломе-Эстебан (1617 – 1682) – знаменитый испанский живописец, ученик Веласкеса. Наиболее известные его картины посвящены религиозным темам, но им написан и ряд реалистических картин, а также большое число портретов.
Греко – испанский живописец и скульптор. В первый период своего творчества был последователем венецианских мастеров. Позже отошел от реалистических тем, и в его картинах начал преобладать религиозный элемент. Греко был крупным новатором в испанской живописи. Его считают родоначальником современного импрессионизма.
Когда мы выходим из музея, оказывается, что дождь за это время шел нещадный,
Сегодня получил из Парижа посланное вдогонку письмо с адресом французского социалиста-интернационалиста Депре. [260] Он здесь директором страхового общества. Я разыскал его. Несмотря на свое буржуазное общественное положение, он целиком против патриотической политики своей партии, за Циммервальд [261] и Кинталь. Он познакомил меня с политикой испанской социалистической партии: целиком под влиянием французского социал-патриотизма. Серьезная оппозиция в Барселоне, у синдикалистов.
259
Гойа, Франциско (1745 – 1828) – знаменитый испанский художник; сын крестьянина. В начале своей деятельности увлекался религиозными темами и писал картины для церквей, но затем перешел к реалистическому изображению действительности. Лучшие произведения Гойа: «Капризы», «Бой быков», «Пленные» и др. В творчестве Гойа тесно переплетаются реалистические и романтические черты. Гойа известен также как выдающийся скульптор и гравер.
260
Депре – во время войны был левым социалистом, связанным с революционными синдикалистами Росмером и Монаттом. Он работал директором мадридского филиала французского страхового общества. В дальнейшем Депре стал членом коммунистической партии, бросил свой пост мадридского директора и принял должность главного администратора центрального органа партии «L'Humanite». В настоящее время Депре работает в колониальной комиссии французской коммунистической партии.
261
Циммервальд – название швейцарской деревни, в которой 5 – 8 сентября 1915 г. происходила конференция левых интернационалистских меньшинств социалистических партий. Конференция, ставившая себе целью объединить все революционные элементы социалистического движения, оказалась далеко не однородной по своему составу. Приводим из статьи Л. Д. Троцкого «Работы конференции» («Наше Слово» от 14 октября 1915 г.) характеристику течений, боровшихся на конференции.
"Среди участников конференции было несколько течений, и они уже обнаружились в докладах национальных делегатов и особенно во время прений по главному вопросу порядка дня: отношение к войне и борьба за мир.
Одна часть конференции, стоявшая на крайней левой, исходила из того, что старые социалистические партии, как германская и французская, связывая свою судьбу с судьбой капиталистических государств в наиболее ответственный период европейской истории, тем самым политически ликвидировали себя не только на этот критический период, но навсегда. Рабочие партии смогут возродиться только из новых элементов. Они должны повсюду поднять знамя раскола и порвать все организационные связи с политиками Burgfrieden'a и l'union sacree (гражданского мира и священного единения). Наиболее ярким выразителем этой группы являлся на конференции Ленин; к нему и его ближайшим друзьям более или менее тесно примыкали шведский депутат, вождь группы левых, Хеглунд и руководитель норвежского союза молодежи Норман.
К другой группе, игравшей на конференции в известном смысле роль «центра», примыкало некоторое число делегатов, которые с не меньшей, чем первая группа, враждой относились к политике официальных западно-европейских партий. Но они не считали в тот момент организационный раскол общеобязательным условием работы в духе интернационализма. Представители этой группы, как и крайней левой, исходили из того, что крушение Второго Интернационала есть результат целой исторической эпохи политического застоя и неподвижности международных отношений, по крайней мере в Западной Европе. Целое поколение в рабочем движении сложилось в атмосфере систематического приспособления к парламентарному государству и в критический для этого государства момент связало свою судьбу с его судьбой. Представители этой группы считали, как и левые, что эпоха после войны не будет ни в каком смысле возвратом к прошлому, точно ничего не случилось. Глубокие перемены произойдут и в недрах социалистических партий. Но поскольку дело идет о массовых организациях, как на Западе, организационный раскол, по мнению центра, не вытекает еще из политической необходимости. Дело идет пока что о непримиримой идейной и политической борьбе за влияние на массы внутри организаций. К этой второй группе принадлежали левые элементы немецкой делегации («спартаковцы»), Роланд-Гольст, Балабанова, часть итальянских делегатов, часть русских, балканских и швейцарских делегатов.
Наконец, третью группу составили наиболее умеренные элементы, которые главную задачу конференции видели в демонстрации за мир, в большинстве своем надеясь, что после прекращения войны нынешняя националистическая зараза в рабочем движении пройдет и все вернется в старую колею. В эту умеренную группу входила часть немецких делегатов, французы, часть итальянцев{27}.
После долгих прений конференция сошлась на средней линии и выпустила манифест с призывом начать борьбу за мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов. Л. Д. Троцкий примыкал на конференции ко второму из охарактеризованных выше течений, т.-е. принципиально разделял позицию крайней левой, возглавлявшейся тов. Лениным, но был против немедленного организационного раскола. Большое давление на позицию «Нашего Слова» оказывал «Социал-Демократ», толкая значительное большинство сотрудников «Нашего Слова» на разрыв с Чхеидзе, Мартовым и меньшевистским ОК. В статье «Фракция Чхеидзе и ее роль» Ленин писал:
«Наше Слово» и Троцкий, браня нас за «фракционность», под давлением фактов все больше приходили к борьбе против ОК и Чхеидзе; но нашесловцы именно только «под давлением» (нашей критики и критики фактов) отступали с позиции на позицию, а решительного слова до сих пор не сказали" (Ленин, Собр. соч., т. XIII, стр. 465).
Как известно, в решительный момент решительное слово было сказано, и значительное большинство сотрудников «Нашего Слова», признав свою ошибку в организационном вопросе, перешло на сторону большевиков.
Приняв тактическую резолюцию и манифест, Циммервальдская конференция образовала постоянную интернациональную социалистическую комиссию с временным секретариатом в Берне. Впоследствии к Циммервальдскому союзу примкнуло более 20 партий и партийных меньшинств, что навлекло на них бешеную травлю со стороны социал-патриотов II Интернационала. Циммервальдское объединение просуществовало вплоть до I Конгресса Коминтерна в 1919 г., на котором оно объявило себя распущенным. Несмотря на умеренность и половинчатость своих лозунгов, Циммервальдская конференция сыграла большую роль в деле разоблачения предательства социалистических партий «большинства» и выработки взглядов последовательного революционного интернационализма, подготовив тем самым, через циммервальдскую левую, создание Коммунистического Интернационала.
– В национально-расовом смысле нет большой разницы между испанцем и французом, – говорил Депре. – Испанец – это необразованный француз. Конечно, у них есть бой быков, но это, в конце концов, частность. Леность? Это преувеличение. У меня в бюро 15 испанцев. Я получаю от них ту же сумму труда, какую получал бы от 15 французов. Нужно только уметь подходить к ним и просить о работе, как об услуге.
Французский язык не знает ударений. А испанцам ударение необходимо. Стремление к внешней изобразительности. У них вопросительный знак ставится в начале фразы, а не в конце, чтобы подготовить и выражение лица и интонацию. Испанцы очень синематографичны. Противопоставление испанской грации парижскому шику здесь очень в ходу.
Не знаю, как обстоит дело на этот счет в Севильи и Гренаде, словом, в настоящей Испании, но здесь, в Мадриде, испанская грация остается все же в значительной мере лишь провинциальным отражением парижского «шика».
Совершенно
очевидно, что нужно посмотреть бой быков: Испания нейтральна и потому во время всесветного боя людей не согласна лишать себя боя быков. Почему, впрочем, бой быков? Между быками нет боя. Есть бой между быком и человеком. Едем на трамвае за город. Осень, дождик. Последний в сезоне бой быков отменен. Желающим предлагается посмотреть скачки, которые происходят тут же. Возвращаться, – но куда? Посмотрим скачки. Несколько жадных банд (народу немного). Все друг друга знают. «Отпрыски» в цилиндрах. Все кланяются. Дама пожилая, с тройным подбородком. Все приседают перед нею. Гусары королевские. Дождь. Ставки. Пари. Один жокей убился, до полусмерти (лошадь слишком близко шла к барьеру). Его вынесли в бессознательном состоянии. Конюха вели лошадь с окровавленной ногой. «Он ее раздавил своим весом», кричит какой-то толстяк в цилиндре на полумертвого жокея. В общем безобразная картина.Под отели переделывают старые здания с бесконечными коридорами, закоулками, уступчатыми переходами и проч.
В то же время строятся огромные новые отели – Palace Hotel с необъятным кафэ, одним из самых колоссальных во всей Европе. Чуть не весь Мадрид может одновременно играть на бильярдах этого кафэ. На публику обрушивают бесконечные синематографические представления, музыку, пение… Целая стена отведена для чистки сапог со всеми необходимыми аппаратами. Тут же автоматическая гадалка – с чучелом цыганки – за 10 сантимов выкидывает вам листок вашей судьбы. Но сейчас Palace Hotel почти пустует: война. Чистка сапог. Limpia Botas – это культ. На Puerta del Sol существует целая «фабрика» чистки сапог. Десятки мужчин и женщин сидят в два ряда. Внизу на коленях два ряда чистильщиков. Старый Мадрид мрачен, здания ужасны по неприспособленности и запущенности.
На окраине встречаются такие же заброшенные типы, как у нас в Николаеве или Кишиневе. Многие спят под заборами днем, на сырой земле, в поле.
По улицам движется множество ослов, с большими корзинами по бокам и с восседающей сверху корзины крестьянкой. Это осталось совсем таким, как было во времена Дульцинеи Тобозской [262] и даже во времена ее отдаленной прабабки.
По ночам крики на улице. Вы просыпаетесь иногда в ужасе, думая, что пожар (буквально). Оказывается: разговаривают под окном. Не ссорятся, а именно беседуют. Несмотря на испанское благочестие, попы открыто курят на улицах.
262
Дульцинея Тобозская – имя дамы сердца Дон-Кихота, героя знаменитого романа Сервантеса (см. прим. 121).
Я хотел посетить секретаря социалистической партии Ангиано. Но оказалось, что он посажен в тюрьму дней на 15 за непочтительный отзыв о каком-то католическом святом или учреждении. Пятнадцать дней – пустяки. Во дни оны Ангиано в этой самой Испании просто-напросто сожгли бы на ауто-да-фе. Пусть скептики отрицают после этого благодетельность демократического прогресса.
IV
Тюрьма
1916 года 10 ноября. Вчера, в четверг 9 ноября, горничная скромного маленького пансиона, где устроил меня Депре, вызвала меня таинственными жестами в коридор. Там стояли два очень определенной интернациональной внешности господина, которые без большого дружелюбия стали объяснять мне что-то по-испански. Я понял, что за мной явились полицейские, и то, что пришло два, а не один (третий, как потом оказалось, ожидал на улице), означало, что речь идет отнюдь не о простой справке о моих документах. Нужно сказать, что раз или два я наполовину замечал слежку за собой на улице, но, утомленный ею в Париже, не обращал внимания. Тем более, что и выбора-то особенного у меня не оставалось. Я пригласил посетителей в комнату, где один предъявил мне свою агентскую карточку. Это был высокого роста субъект с искалеченным глазом и крайне противным видом. «Parlez vous francais?» (Говорите ли по-французски?), спросил он вдруг, как бы найдя что-то, после тщетных попыток объясниться по-испански. «Oui, je parle francais», спешно ответил я с облегчением. Но он-то, оказалось, не знал ни слова. Этот диалог повторялся со мной в Испании не раз. «Parlez vous francais?» спрашивает вас собеседник после напрасных усилий объясниться с вами на языке Сервантеса. А затем оказывается, что кроме этой фразы он по-французски не знает ни слова. Но эта единственная фраза служит испанцам как бы отдушиной.
Пришлось за ними следовать. В помещении префектуры вышел на лестницу какой-то средне-полицейского вида господин, справился о моей фамилии и в ответ сказал: «tres bien, tres bien»… покачивая головой, с видом укоризны. Потом отдал приказ моим провожатым куда-то отвести меня. «Значит я арестован?» спросил я. «Да, por una hora, dos horas (на час – на два), – ответил он, – нам нужно только разузнать про вас…» Меня отвели в какую-то канцелярию, где я уселся на кожаном диване в позе человека, которому нужно подождать четверть часа – в пальто, с палкой в руках, с шляпой на коленях. Так, почти не меняя позы, я просидел до 9 часов вечера, т.-е. около 7 часов под ряд. Это было мучительно. Ни один из чиновников полиции не понимал ничего на иностранных языках, как я ничего не понимал по-испански. Пребывание на глазах людей в течение почти трети суток утомило чрезвычайно. Я получил, правда, за это возможность наблюдать испанскую полицию в действии, или, – чтобы быть более точным, – в бездействии. Чиновник сменял чиновника, но никто ничего не делал. Один присел за пишущую машину, пощелкал минуту, потом раздумал и бросил. Остальные даже не пробовали. Разговаривали, показывали друг другу фотографические карточки, даже боролись в соседней комнате. Приходило за это время десятка два человек с улицы, то в сопровождении полицейских, то самостоятельно, за справками или с жалобами. Все больше убогая, рваная публика. Нельзя сказать, чтобы полицейские обращались грубо. Наоборот, не без южного добродушия и спокойствия. Всегда ли дело так обстоит, или сдерживало отчасти присутствие иностранца, не знаю, но думаю, что испанцы вообще не свирепы, т.-е. не утруждают себя профессиональной свирепостью.
В 9 часов вечера меня повели наверх, в какой-то священный кабинет, где уже был в сборе весь полицейский синклит. Спросили, кто я и откуда, ожидая, по-видимому, уклончивых ответов и готовясь меня тут же изобличить. Посредником был переводчик, который очень плохо говорил по-французски, еще хуже по-немецки, но который заявил, когда узнал, что я не говорю по-английски, что он владеет этим языком, как испанским.
Я объяснил, что выслан из Франции, где защищал «пацифистские идеи» (мои единомышленники да простят мне это злоупотребление терминологией, допущенное в интересах упрощения беседы с испанской полицией). «А не были ли вы в Циммервальде?». «Был. Об этом было напечатано в разных газетах». "А какое предложение вы там внесли? – Речь шла, очевидно, о проекте манифеста. Я ответил, что выступал и там, разумеется, в духе пацифистских взглядов. «Почему не возвращаетесь в Россию?». Я и это объяснил. «Вы русский?». Я хотел показать удостоверение моего подданства, выданное мне русским консулом в Женеве в начале войны. Но они совершенно не поинтересовались бумагой, переглянувшись со словами: «Это бумага 1914 года». Они видимо кокетничали своею осведомленностью. Для меня стало совершенно ясно, что они получили подробные сведения обо мне от парижской полиции и русской агентуры.
В результате всех разговоров, шеф, маленький лысенький человек со слащавой физиономией, заявил через переводчика, что испанское правительство не считает возможным терпеть меня на своей территории, что мне предлагается немедленно покинуть Испанию, а впредь до этого моя свобода будет подвергнута «некоторым ограничениям». «А нельзя ли знать причину?». «Ваши идеи – слишком передовые (trop avancees) для Испании», ответили мне чистосердечно через переводчика. После этого «шеф» в моем присутствии объяснил кривоглазому агенту (он присутствовал тут же, почтительно вытянувшись), что со мной необходимо обращаться, как с «кабальеро», что я человек книжный, что дело идет о моих «идеях», и потребовал, чтоб он это передал каким-то инспекторам.
Тем временем полицейский переводчик откровенничал со мной. «Вы поймите, мы не можем, мы очень жалеем, – говорил он самым чувствительным голосом. – Сколько уж было у нас покушений на короля… Вы себе представить не можете, сколько мы тратим денег на преследование анархистов. И потом Россия делает такие затруднения нашим испанцам, которые туда направляются, что ужас».
Таким образом я отвечал одновременно и за испанских анархистов и за русскую полицию.
Во время допроса какой-то шикарнейший полицейский субъект (все они в штатском) в пестром жилете и цилиндре, надушенный, с сигарой влетел в комнату и очень довольный собой и всем миром покровительственно поздоровался со мной и потом неожиданно: «Comment vous portez vous?» (Как поживаете?). Хотел ли он хвастнуть французской фразой или иронизировал, или, наоборот, проявлял любезность, не знаю. Не без удивления я ответил почти автоматически: «Merci, et vous?» (Спасибо, а вы?). Потом он упорхнул.