Европа

Посол ждал. Чтобы помочь Времени с его пейзажем, — у того что-то не получалось с зарей, как будто день отказывался вставать, разлегшись на озерной глади с неподвижностью, противной всяким правилам приличий, — он восстанавливал в памяти одну из очень красивых партий, разыгранную в двадцатые годы русским Алехиным и кубинцем Капабланкой с искусством, которое называли чудом века. Эстетическое совершенство комбинации, глубина расчета группировок в дебюте были типичными для гения Алехина. Замечательный ход пешкой е2-е4, подготавливающий продвижение ферзя, очаровывала Дантеса, с головой ушедшего в свои мечтания, — он так ясно представлял себе фигуры, что почти мог разглядеть выражение их лиц: одно, такое враждебное, у Мальвины, и другое, непроницаемое, у Барона — poker face [17] , как сказали бы англичане, — и в то же время его сильно беспокоила роль непредсказуемого в этой партии, что вполне могло сыграть на руку Черным. Освобождающий ход Капабланки c6-c5-d4 возвращал ему надежду при условии, что сам он был способен на такое ожесточение в защите — и походил в своем изяществе и почти пританцовывающей легкости на высочайшие образцы искусства. Посол, который видел, как «испано» и зарождающийся день застыли в неподвижности гладкой каменной плиты, придавившей его закрытые веки, в то время как сам он стоял, опершись на балюстраду, погруженный в какой-то совершенно внешний сон, как будто все сущее спало вокруг него, зажав его в свои мраморные тиски, соглашался с правильностью высказанного в 1936 году гроссмейстером Тартаковером суждения об этой бессмертной партии: «Здесь мы видим реализацию концепции абстрактных „времен“. С первых же ходов мы видим внимание к потенциальному значению этой незыблемой группировки пешек, которая неотступно преследует Штайница в его мечтах и имеет силу Судьбы у греков… Но успех этот не только метафизического порядка: он принес победу Алехину».Перед лицом готовившегося заговора Дантес тем не менее не мог найти никакого прецедента, никакого другогопроявления гениальности или извинения, чтобы воодушевить себя. Он был полностью предоставлен себе. Под опущенными веками он уже видел, как черные наступают: загадочное лицо Барона — кто же он все-таки такой? — особенно его смущало, даже в большей степени, чем насмешливая и недоброжелательная маска Мальвины. Единственно ясный и нежный взгляд Эрики успокаивал лихорадку его нетерпения и возвращал дыханию размеренный ритм улыбки, которая только что нарисовалась на лице мечтателя.

17

Лицо игрока в покер (англ.).

X

Флорентийский свет был столь своеобразен, что напоминал скорее творение чьей-то гениальной кисти, чем естественное освещение. «Испано», сверкая и переливаясь, уверенно приближалась, как высокая гостья, прибывшая на торжество, соответствующее ее рангу. У них было достаточно денег, чтобы продержаться две недели, а там уж как Бог даст. Но Бог, к сожалению, был единственной силой, которую не интересовали деньги. За поворотом, скрывшим селение Абраццо, знаменитое скандальными любовными историями, кинжалами и ядами князей Синьи в XV столетии, — Ma обожала эпоху Ренессанса, это время подарило ей незабываемые воспоминания и лучших друзей, быть может, более далеких, но тем более верных, чем те, которых она завела в XVIII, — появились две виллы, утопающие в море оливковых деревьев, некогда воспетых Кальчини.

Ma, почти не отрываясь, смотрела в свой театральный бинокль. Она подносила его к глазам таким наполеоновским жестом, что Эрика уже чувствовала близость новой итальянской кампании. Она остановила машину.

— Отличное месторасположение. На таком расстоянии он от тебя не уйдет.

— Может, у него уже есть молодая любовница, которую он обожает…

Бинокль опустился. Эрика отвернулась. Этот взгляд и улыбка, в которых слились любовь, материнская гордость, уверенность, надежда на все реванши и все победы, смущали ее: такое впечатление, что близкий человек обнажал перед тобой свою душу. Ее мать принадлежала к миру сказочных фей, и единственное неудобство столь привилегированного положения состояло в том, что этот мир не существовал. Вся ее жизнь обратилась в поиски волшебной палочки, и ее мифомания была просто способом ее найти. Воображение давало ей в руки оружие, которое не знало поражений, а вкус к хорошо поставленному театральному представлению заставлял ее верить в победу справедливости в последнем акте. Это всегда потрясало, но иногда становилось невыносимым. В жизни не было последнего акта. Не было в ней и второго, и первого акта тоже не было. Жизнь представляла собой пролог к чему-то, что не имело еще ни содержания, ни формы, достойных этого названия. Это был талант, который все время искал себя. Налицо был кризис авторов…

— Эрика!

Нотка упрека в голосе напоминала Эрике интонации ее английской гувернантки when she was being naughty —когда она плохо себя вела. Ma не выносила сомнения. Эта пожилая женщина с седыми как лунь волосами и слишком накрашенным лицом, что лишь подчеркивало то, что пытались скрыть, так верила в свое близкое родство с Роком, что тому ничего не оставалось, как материализоваться, и Эрике даже случалось встречать его в ложе Ma в «Ла Скала»: он нюхал табак и обменивался любезностями со своей подопечной, ожидая, когда наконец поднимется занавес и начнется Опера счастья. Представление и правда немного запаздывало с началом. Не будем забывать, что Ma уже было шестьдесят три…

Кроме того, у нее был перелом позвоночника, и ложа, которую отвел ей Рок, представляла собой инвалидное кресло. Но Ma отказывалась замечать неблаговидность этого поступка своего кузена. Рок в тот день смотрел в другую сторону: он не мог за всем углядеть. Дантес ускользнул из его поля зрения, может быть, потому, что, зная, что кузина влюблена в этого человека, Рок на мгновение перестал следить за ним с тем профессиональным вниманием, от которого обычно ничто не ускользает. Единственный раз он пустил все на самотек, и его авторский гений не успел вмешаться в ход трагедии. К тому же Ma не любила, когда говорили о трагедии. Она заменяла ее словом «низость».

Итак, взгляд, которым Ma окинула Эрику, был полон негодования, которое она приберегала главным образом для судебных исполнителей, явившихся забрать причитающееся им, и для управляющих отелей, когда они предлагали покинуть помещение, оставив чемоданы.

— Дочь моя, тебе надо только появиться. Он упадет к твоим ногам. Этот человек совершенно безоружен перед красотой.

Сидевший на коленях у Барона Карл Маркс облаял пролетевшую бабочку. Карл Маркс был пекинесом, последним из своего рода, отпрысков которого Ma держала у себя на протяжении сорока лет. Их фотографии в рамках из дорогой кожи и лилового бархата были, включая и Барона, теми вещицами, которые она первым делом расставляла вокруг себя по прибытии на новое место. Предки Карла Маркса — все эти Дю Барри, Сары Бернар, Эдуарды VII, Распутины, Ленины, Бакунины, Гарбо, Альфонсы XII и графы Парижские — составляли часть той невероятной вселенной, которую создавала вокруг себя Ma, как только племени удавалось бросить где-нибудь якорь. Японские веера, пластинки Карузо, лимоны в горшках, статуэтки Афродиты и спящих Фурий, хрустальные шары — картина, представлявшая собой нечто среднее между «Смертью Сарданапала» [18] и «той вазой, где цветок ты сберегала нежный» [19] , будуар кокотки двадцатых годов двадцатого же столетия, куда заходил на чай Нострадамус. Вне всякого сомнения, никто и никогда не испытывал такого благоговейного ужаса перед настоящим и столь беззаветной любви к выдуманному, как ее мать. Все военные хитрости были хороши, когда речь шла о том, чтобы пробраться к тем берегам, где напускное и туманное обеспечивали абсолютную свободу передвижения для иллюзий. Она продлевала жизнь химерам, которые платили ей тем же. Подделка, обман зрения в самом прямом смысле слова, видимость и театральность этого маленького замка души, где все дозволено и где не колеблются в выборе средств и ухищрений, все это говорило о фобии реальности, подтрунивавшей над самой собой и понемногу разрушающей себя: вид терроризма, который проявляется только в манере поведения, бомбы взрываются у вас внутри и проступают наружу лишь в форме юмора. Для Мальвины фон Лейден кампания отчаяния составляла часть искусства принимать. Чтобы услышать, как она рыдает, нужно было бы пробить стены. Совсем как англичане, которых разгромили в 1940 году, но они этого так и не заметили, и вот уже четверть века Ma представляла собой ту, непокоренную, Англию. Мечты этой женщины были несокрушимы.

18

«Смерть Сарданапала», картина Э. Делакруа.

19

Строка из стихотворения Сюлли-Прюдома «Разбитая ваза».

— Мама, мы живем в такое время, когда мужчины уже не падают к ногам женщин. Солнце зашло. Лавры собраны. Мы больше не пойдем в лес… В общем, ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да, больше не будет праздника… Я думаю, наш мир погиб в тысяча девятьсот пятьдесят первом, на костюмированном бале Бейстеги в Венеции…

«На который ты не была приглашена», — подумала Эрика.

Барон сидел очень прямо, тихонько покачиваясь на подушках, как образец дегустируемого вина в бокале. Фарфоровый взгляд отличался неподвижностью и безразличием по сравнению с пейзажем и наводил на мысль о каком-то чудесном внутреннем видении. Костюм в клетку, галстук-бабочка, лайковые перчатки и серый котелок любителя скачек навевали ностальгию по какой-то другой, давно забытой элегантности: приемный отец Эрики вел сейчас существование, строго ограничивавшееся его костюмом. Наследникам громадного духовного состояния, — которое они растеряли в преданных революциях и в пари, не поставленных на цивилизацию, которая и сама не желала гнить дальше в этих возвышенных обманах, — обобранным и лишенным своей значимости реалистической демистификацией нацизма и сталинизма, им, духовным аристократам, как и тем, в 1789 году, оставалось лишь достойно взойти на эшафот: с ухоженными ногтями, аккуратно подстриженными усиками, в сопровождении их портного, любимых авторов и мажордомов, этих последних столпов европейского Просвещения. «Как странно, — думала Эрика, — что вся эпоха, вся социальная мифология, весь исчезнувший мир существуют, — но зато с какой решительной настойчивостью! — лишь в разбитых параличом мечтах Рассказчицы и ее лакея». Любовники Ma оставили свои имена в каталогах самых крупных аукционов. Красота этой женщины должна была быть по-настоящему революционной, если коллекционеров, оспаривавших право на ее благосклонность, консультировали самые известные эксперты по искусству того времени, от Дювена до Берансона. Дантес говорил, что искусство стало последним прибежищем и последней иллюзией Европы, которая не сумела понять и прожить свои шедевры и которую рассекали на части стены музеев.

— Мама, откуда такая ненависть? Неужели ты его еще любишь?

— Ну-ну, Эрика, как некрасиво… Я же тебе все рассказала о любви. Любовь — это для бедных.

— Знаешь, бывают моменты, когда я не ощущаю себя очень уж богатой.

Взгляд Ma блеснул убийственной иронией.

— О, ну конечно, когда-нибудь и ты влюбишься… Свинья грязи найдет.

— Я получила странное воспитание… Иногда я спрашиваю себя, как так получилось, что я не стала лесбиянкой?

Барон незаметно вздрогнул. Он не переносил грубости. Тем не менее он продолжал сидеть в позе несгибаемой неподвижности, отчего казалось, что на коленях у него стояла тарелочка, а между большим и указательным пальцами зажато пирожное.

— Все, что я с десяти лет слышала от тебя о мужчинах, могло бы превратить меня в…

— Эрика, умоляю, только не перед «испано»!

Когда Ma смеялась, весь мир казался внезапно прощенным.

— Мама, я хочу, чтобы ты была счастлива…

— Знаешь, дочка, все это счастье… До аварии жизнь каждое утро приносила мне столько удовольствия, что счастье было для меня чем-то не очень нужным, что я оставляла себе на старость.

— А если начать все сначала?

— Какой ужас! Все знать заранее? Девять десятых радости — это неожиданность.

— И все же, этот человек, которого мы собираемся завоевать, ты его любила?

— Да, удовольствие не такая уж безобидная вещь…

До виллы оставалось каких-нибудь четыреста метров. Кипарисы и оливковые деревья с такой щедростью создавали именно то впечатление, которое вы надеялись получить от тенистых аллей оливковых деревьев и кипарисов, что эта готовность в конце концов начинала казаться заискивающей. Конечно, из-за призывных открыток и туристических проспектов в итальянских пейзажах появлялось нечто от шляпы, протянутой в ожидании чаевых. «Если мы настолько пресыщены, — подумала Эрика, — пора с этим кончать… С обновлением классов общества придет и обновление пейзажей… Варварам дряхлеющий Рим предстал в своей девственной нетронутости».

— Мама, ты всегда говоришь так, будто тебе тысяча лет.

— Я и в самом деле хорошо знаю Европу…

— Тебе всего лишь шестьдесят три…

— Праздника больше не будет…

— Со времен твоей молодости мужчины не успели так сильно измениться…

— Нет, дочка, они изменились. Они стали менее богаты.

Через две минуты настало время ритуала прибытия, балетных построений полосатых жилетов, белых париков и передников горничных, Карла Маркса, катающегося по газону, и превосходных чемоданов Ma из старой мягкой и гладкой кожи, очень похожей на ту, что встречалась в отделке английских клубов и фиакров Шерлока Холмса. Вилла «Италия» дышала той грацией, которой итальянская архитектура XVII века требовала от камней, требовала и добивалась. Итальянцы всегда были необыкновенно расположены к праздникам, и когда они строили, то естественное отсутствие у них глубины, которое в философии отдавалось очевидным провалом и прискорбной недостаточностью весомости в суждениях, вело их к победе в любой стычке с тяжеловесностью. Ее мать говорила, что когда строили немцы, земля оказывалась раздавлена, в то время как итальянцы ее освобождали. Они сняли виллу на два месяца, июль и август.