Европейская новелла Возрождения

В другой раз много огорчений причинил ему один живший напротив него господин (или, если угодно, сапожник Блондо жил напротив этого господина). У него была маленькая обезьянка, которая причинила бедному Блондо много убытков. Она подсматривала, например, с верхнего окна, как Блондо резал кожи, и, когда тот уходил обедать или отлучался куда-нибудь по делам, спускалась вниз, забиралась в его хижину и, взяв его нож, начинала так же, как он, резать у него кожи. Она делала это всякий раз, как Блондо отлучался, и поэтому бедняга не мог сходить ни поесть, ни попить, не заперев свои кожи. Когда он забывал это сделать, обезьяна изрезывала их на куски. Эти проделки сильно его сердили, но он не смел ее наказать, потому что боялся ее хозяина. Наконец, когда ему стало уж совсем невтерпеж, он решил ее проучить. Он заметил, что обезьяна имела обыкновение в точности подражать всем его действиям. Если Блондо точил нож, обезьяна по его уходе тоже точила нож, он смолил дратву, и обезьяна делала то же, он пришивал заплату, обезьяна тоже принималась вертеть локтями. Однажды Блондо взял свой нож, наточил его как бритву, и, когда обезьяна показалась на своем наблюдательном посту, он приложил этот нож к своему горлу и начал водить им взад и вперед, словно хотел им зарезаться. Затем, проделав это несколько раз, чтобы обезьяна могла у него научиться, он положил нож и ушел обедать. Обезьяна, обрадовавшись новому развлечению, тотчас же спустилась вниз, схватила нож, приложила его к горлу и начала водить им взад и вперед, как это делал Блондо. Но она держала его слишком близко к горлу, не догадавшись, что может им зарезаться, и так как нож был очень острый, то не прошло и часу, как она испустила дух. Таким образом, Блондо без всяких неприятных для себя последствий отомстил этой обезьяне и по-прежнему стал петь песни и есть с большим аппетитом. Так он и жил до самой своей смерти. В память его веселой жизни на его могильной плите соседи написали эпитафию:

Под этим камнем погребен Блондо, сапожник. В жизни он Себе богатств не накопил, А после — с миром опочил. Друзья скорбят о нем душой: Он мастер выпить был большой.

Новелла XXIX

О хитростях и достопамятных деяниях лисицы, принадлежавшей судье города Мен-ла-Жюэ

В городе Мен-ла-Жюэ [205] в нижнем Мене (то есть в прекрасной стране Кидна [206] ) жил один судья, человек весьма почтенный и большой любитель всевозможных редкостей. Он держал у себя в доме несколько прирученных зверьков, и в том числе одну лисицу, которую достал еще сосунком, прозванную за ее обрубленный хвост герой [207] . Эта лисица унаследовала хитрость еще от родителей, но от общения с людьми она превзошла свою природу и развила свой ловкий ум до того, что, если бы умела говорить, то показала бы многим людям, что они по сравнению с нею — не более как дураки. По ее морде иногда можно было заметить, как она говорила что-то на своем лисьем языке, а когда она смотрела на слугу или на служанку, которые давали ей на кухне лакомые куски, вы подумали бы, что она хочет назвать их по имени. Видя иногда беготню слуг и хлопоты повара, она догадывалась, что хозяин ожидает гостей, и пробиралась в чужие курятники, откуда всякий раз приносила кроликов, каплунов, голубей, куропаток или зайчат — смотря по сезону. Она делала это так ловко, что никогда не попадалась, и таким образом прекрасно снабжала припасами кухню своего хозяина. Со временем, однако, она стала чересчур увлекаться этими посещениями курятников и возбудила против себя подозрения владельцев. Но это ее мало беспокоило, ибо всякий раз она придумывала какой-нибудь новый способ пробираться к своей добыче, и так как она озорничала с каждым днем все больше и больше, то владельцы решили ее убить. Однако, боясь ее хозяина, который был в городе весьма важным лицом, они не могли исполнить задуманного открыто, а поэтому каждый из них про себя решил убить ее ночью, как только застанет ее на месте преступления. А наша гера, придя за добычей, пролезала то через отдушину кладовой, то через какое-нибудь низкое окно, то через слуховое окошко или ожидала, когда кто-нибудь откроет впотьмах дверь, и проскальзывала в нее, как крыса. Она часто слышала, как птичник грозился убить ее, и, узнав о готовящемся против нее заговоре, говорила про себя: «Сумейте-ка меня словить!» Для нее нарочно выставлялась дичь, и птичник сторожил ее неподалеку с натянутым арбалетом и стрелой наготове, но наша лиса чуяла это так же хорошо, как дым от жаркого, и никогда не подходила к дичи, которую сторожили. Но как только сторож, побежденный дремотой, закрывал глаза, наша гера схватывала дичь и давай бог ноги! Тщетно ставились для нее и всякие ловушки: она так ловко избегала их, как будто ставила их сама. Поэтому, не имея возможности выследить и убить ее, птичникам оставалось прибегнуть к последнему средству, а именно — запирать свою дичь в такие места, куда гера не могла проникнуть. Но даже и в этих случаях она ухитрялась иногда отыскать какую-нибудь лазейку, хотя это ей удавалось не часто. Это обстоятельство начало её сильно сердить, ибо она, с одной стороны, лишалась возможности оказывать услуги повару, а с другой — ей и самой приходилось лакомиться уж не столь часто. Ко всему этому, начиная уже стареть, она сделалась подозрительной. Ей стало казаться, что на нее меньше обращают внимания и обходятся с ней хуже, чем раньше (плохая штука — старость!), а поэтому она стала вести себя еще хуже, чем прежде, и принялась истреблять уже хозяйскую птицу. Ночью, когда все укладывались спать, она пробиралась в хозяйский курятник и выкрадывала каплунов и кур. В первое время ее никто не подозревал, и все думали, что это делает ласка или белодушка, но вскоре все ее шалости раскрылись. Она повадилась ходить туда так часто, что одна девочка, спавшая в сарае, слава богу, подсмотрела за нею и рассказала об ее проделках. После этого на геру обрушилось большое несчастье. Господину судье был сделан донос, что гера ворует птиц. Наша лиса имела обыкновение подслушивать все, что о ней говорилось, и никогда не пропускала хозяйских обедов и ужинов, ибо любивший ее хозяин всегда давал ей лакомые куски. Но, узнав о том, что его любимица ворует кур, он переменился в лице, и однажды во время обеда, лиса, притаившись за слугами, услышала, как господин судья сказал: «Так вы говорите, что гера ворует моих кур? Ну, я расправлюсь с ней не позже чем через три дня!» Лиса поняла, что оставаться в городе для нее стало опасно, и, не дожидаясь истечения этого срока, сама себя подвергла изгнанию — убежала в поле к своим собратьям лисицам. Разумеется, она не упустила при этом случая в последний раз полакомиться хозяйской птицей. Но бедной гере предстояло сначала помириться со своими собратьями, ибо, живя в городе и изучив собачий язык и собачьи манеры, она ходила с собаками на охоту и пользовалась своим родством с дикими лисицами для того, чтобы обманывать их и предавать собакам. Вспомнив об этом, лисицы отнеслись к ней очень недоверчиво и не пожелали принять ее в свое общество. Но она пустила в ход риторику и сумела оправдаться перед ними в части своих поступков, а за остальное выпросить прощение. Затем она уверила их, что может доставить им царскую жизнь, так как она знает, где находятся лучшие курятники города и когда в них можно проникнуть. Они поддались наконец ее заманчивым речам и выбрали ее своим вожаком. И действительно, благодаря ей в течение некоторого времени они благоденствовали, ибо она водила их в такие места, где им доставалась превосходная добыча. Но плохо было то, что она чрезмерно старалась приучить их к стадной, товарищеской жизни, держалась с ними в полях и жила слишком открыто. Вследствие этого жители, видевшие их стаями, могли с большим успехом охотиться на них с собаками, и не проходило дня, чтобы какая-нибудь кумушка не попадалась в собачьи зубы. Однако гере всегда удавалось спастись, ибо она старалась держаться позади стаи, чтобы иметь возможность убежать, пока собаки ловят передних. Даже в нору она не входила иначе как с товарищами: когда в нее забирались собаки, она кусала своих товарищей и выгоняла их наружу, чтобы собаки, погнавшись за ними, оставили ее в покое. Но бедная гера все-таки не могла наконец не попасться, ибо крестьяне были убеждены, что она главная виновница всех опустошений, наносимых лисицами в этой местности, и только и думали о том, как бы ее изловить. Для этой цели собрались однажды все жители окрестных приходов и разослали церковных старост по всем ближним помещикам с просьбой дать обществу по одной собаке, чтобы помочь ему избавить страну от этой злой проказницы-лисицы. Помещики охотно согласились и обещали свою помощь, тем более что многие из них давно уже тщетно пытались ее изловить. В результате собак удалось собрать так много, что их оказалось достаточно и для геры, и для ее товарищей. Напрасно она кусала и терзала их, по обыкновению, — ибо, как она ни была ловка, но на этот раз спастись ей было уже невозможно. Ее скоро окружили, загнали и оттеснили в задний угол норы, разрыв и раскопав нору, ибо собаки не могли ее оттуда выгнать, да и, кроме того, она могла их провести, как это она делала обычно, или, что еще более возможно, уговориться с ними на собачьем языке и как-нибудь ускользнуть. Словом, бедную геру схватили и привели, или, точнее, принесли в Мен, где над ней произвели суд, публично вынесли ей приговор за кражи, мошенничества, грабежи, лихоимства, предательства, обманы, убийства и другие учиненные и совершенные ею тяжкие преступления, а затем она была подвергнута смертной казни. При казни присутствовала громадная толпа народу. Все бежали смотреть на нее, словно на пожар, ибо она славилась за девять миль в окрестности, как самая лукавая и злая лиса из всех, какие когда-либо были на земле. Однако говорят, что многие умные люди жалели ее и говорили, что напрасно убивают такую ловкую, хитрую и одаренную таким умом лису. И хотя они взялись было за оружие, они не в силах были, однако, спасти ей жизнь. Ее повесили и удушили в замке Мен. Как видите, никакие плутни и злодейства не остаются безнаказанными.

205

Мен-ла-Жюэ — старое название французского города Майенна на западе страны.

А. Михайлов

206

Кидн — древнее название реки Салеф в Турции.

А. Михайлов

207

Гера — Согласно старым комментаторам, так в средневековой Франции называлось животное без хвоста.

А. Михайлов

Новелла LXXIII

О священнике, который съел завтрак, приготовленный на всех монахов Бо-Лье

В городе Ле-Мане жил когда-то священник, мессир Жан Мелен, необыкновенный объедало, съедавший за один присест столько, сколько могли съесть по меньшей мере девять — десять человек. Свою молодость он прожил довольно счастливо, ибо всегда находил людей, которые его охотно кормили, а каноники [208] даже ссорились из-за него, приглашая его к себе ради той потехи, которую он доставлял им своим удивительным аппетитом. Благодаря этому ему иногда удавалось по целым неделям обедать поочередно то у одного, то у другого. Но когда хорошие времена миновали, все стали забывать бедного мессира Жана Мелена, и ему пришлось свести знакомство с постом. Он высох, как полено, и живот у него стал полым, как фонарь. Довольно долго терпел он нужду, ибо шести беленьких ему на хлеб насущный не хватало. Но аббат Бо-Лье, в былые хорошие времена довольно часто баловавший его кормежками, все-таки задумал однажды доставить ему удовольствие — накормить его, как прежде, до отвала. На годовой праздник в аббатстве в числе прочего многочисленного духовенства был приглашен и мессир Жан Мелен. Аббат наказал келарю: «Вот что сделайте. Накормите мессира Жана завтраком и дайте ему еды столько, сколько он сможет съесть». А затем сам сказал священнику: «Мессир Жан, как только вы окончите мессу, ступайте на кухню и скажите, чтоб вам дали позавтракать. Да кушайте вволю. Понимаете? Я распорядился, чтобы вас хорошо угостили». — «Много вам благодарен, сударь!» — ответил священник. Служа мессу, он только и думал о предстоящем ему угощении и, поскорее ее закончив, отправился на кухню, где ему отвалили сначала большой кусок говядины, с монашескую порцию, громадный хлеб, какими кормят борзых, и добрую кварту вина, служащую в этой местности в качестве мерки. Не пробило еще и десяти часов, как он уже управился с этим завтраком, ибо такой порцией он мог только облизнуться. Ему принесли еще такую же порцию, и он съел ее так же быстро. Увидев, что аппетит у него неплох, келарь, помнивший наказ аббата, велел принести ему еще два куска говядины, но и их он так же быстро уложил в свой мешок вместе с первыми. В конце концов он съел все, что было приготовлено на обед монахам, и келарь, как король под Аррасом, стрелявший до последнего заряда [209] , был вынужден спешно заготовлять для него еще. В ожидании того времени, когда мессир Жан кончит завтракать, аббат прогуливался по саду и, когда мессир Жан, туго набивший свою утробу, тоже вышел прогуляться, аббат, увидев его, спросил: «Ну, мессир Жан, позавтракали?» — «Да, сударь! — ответил священник. — Благодарю бога и вас. Я съел кусочек и в чаянии обеда выпил чарочку».

208

Каноник — священник при соборе.

А. Михайлов

209

…как король под Аррасом, стрелявший до последнего заряда… — Речь идет о французском короле Людовике XI, который в 1477 г. осадил Аррас (город на севере Франции, принадлежавший тогда Габсбургам), подверг его сильному артиллерийскому обстрелу и завладел им. Здесь же в 1482 г. был подписан мир с Максимилианом Австрийским.

А. Михайлов

Разве он был не вправе ожидать хорошего обеда, если он еще не наелся?

Однажды в пятницу ему подали где-то огромную деревянную миску гороховой похлебки и супу, которого хватило бы на шесть-семь виноделов. Зная аппетит гостя, потчевавший его хозяин подсыпал в горох две здоровенных горсти круглых косточек трески, называемых «Paternoster» [210] подлил побольше масла и уксусу и подал это кушанье мессиру Жану. Но тот, по обыкновению, съел все до дна вместе с «Paternoster». Я думаю, что он съел бы и «Ave Маriа» [211] и «Credo» [212] , если бы их ему подали. Хотя эти кости и хрустели на его зубах, но в чрево проходили совершенно беспрепятственно. Когда он кончил, его спросили: «Ну, мессир Жан, как вам понравился горох?» — «Благодарю бога и вас, сударь! Горох хорош, но только немножко недоварен». Разве плохо, что природа наделила священника таким аппетитом? Это — милость божия. Будь он купцом, он опустошил бы все дороги от Парижа до Лиона, все дороги Фландрии, Германии и Италии. Будь он мясником, он съел бы всех своих быков и баранов, вместе с рогами и копытами. Будь он адвокатом, он съел бы свои бумаги и пергаменты. (Хотя это была бы небольшая беда. Гораздо хуже то, что он съел бы и своих клиентов. Впрочем, и другие адвокаты едят их неплохо.) Будь он солдатом, он стал бы есть кольчуги, шишаки, аркебузы и даже пороховые бочки. А если бы ко всему этому он был женат, его жене, разумеется, достался бы не лучший удел, чем жене Камблеса [213] , царя Лидийского, который в одну ночь сожрал свою жену до последней косточки. Боже милостивый! Что это за царь! Уж и людей есть начал!

210

«Отче наш» (лат.).

211

«Богородице дево» (лат.).

212

«Верую» (лат.).

213

Камблес — легендарный лидийский Царь, прогневивший богов, наславших на него нестерпимый голод, что заставило его однажды ночью съесть свою жену.

А. Михайлов

Новелла LXXV

О молодожене Жанене

Жанен все-таки решил жениться. Но молодая жена стала забавляться с манекенами [214] и, не желая порочить доброе имя своего мужа, делала это совершенно открыто. Как-то раз один из соседей Жанена стал задавать ему кое-какие вопросы, а так как при этом он должен был делать и некоторые замечания, то получилась довольно любопытная сцена. «Ну, Жанен, вы все-таки женились?» — «О да!» — ответил Жанен. «Это хорошо», — сказал сосед. «Хорошо, да не очень». — «А что?» — «Да очень ветрена». — «Это плохо». — «Плохо, да не очень». — «А что?» — «Она — первая красавица в приходе». — «Это хорошо». — «Хорошо, да не очень». — «А что?» — «Да у нее есть ухаживатель. Он то и дело ходит к ней». — «Это плохо». — «Плохо, да не очень». — «А что?» — «Он каждый день что-нибудь мне дарит». — «Это хорошо». — «Хорошо, да не очень». — «А что?» — «Он постоянно куда-нибудь меня посылает». — «Это плохо». — «Плохо, да не очень». — «А что?» — «Он мне дает денег, и я кучу на них по дороге». — «Это хорошо». — «Хорошо, да не очень». — «А что?» — «Да мне приходится постоянно быть на ветру и под дождем». — «Это плохо». — «Плохо, да не очень». — «А что?» — «Я к этому привык». Можно на этом и закончить. Это вроде рассказа про белого бычка.

214

… забавляться с манекенами… — то есть завести любовников(происхождение выражения неясно).

А. Михайлов

Из «Сельских бесед мэтра Леона Ладюльфи, деревенского дворянина» Ноэль дю Файль [215]

I

Как появились сии сельские беседы

Однажды довелось мне отправиться в деревню, дабы там не торопясь, на досуге, завершить некое дело; и вот в праздничный денек прогуливался я по окрестным селениям в поисках веселой компании. Наконец я приметил чуть ли не целую толпу молодых и старых людей; те и другие, как водится, держались особняком, ибо (согласно старинной поговорке) рыбак рыбака видит издалека. Молодые стреляли из лука, боролись, дрались на палках, бегали наперегонки, а старики смотрели на них, устроившись под громадным дубом, скрестив ноги и слегка надвинув шляпы на глаза: они хвалили ловкость одних, подбадривали других и, освежая в памяти младые свои годы, испытывали истинное удовольствие, наблюдая, как резвятся неугомонные юнцы. Расположились же эти добрые люди в таком образцовом порядке, в каком могли бы расположиться старейшины хорошо и умело управляемой республики, ибо самые старые и уважаемые, истинные мужи совета, занимали места самые почетные, а места похуже достались тем, кто был помоложе и не слыл столь разумным человеком и искусным землепашцем. Завидя этих почтенных людей, я подошел ближе, чтобы, как и другие, вслушаться в их речи, каковые мне весьма по душе, ибо не было в них ни прикрас, ни краснобайства, а одна только чистая правда, особливо когда они сравнивали свое время с нынешним, толковали о переменах во нравах и высказывали известное сожаление о былых годах, когда, по их словам, и пили больше и ели слаще. И тут, желая узнать имена этих разумных людей, я дернул за рукав одного из своих знакомцев и негромко спросил у него об этом.

215

Ноэль Дю Файль (ок. 1520–1591 гг.) был родом из Бретани. Он родился в поместье Шато-Лебор, близ города Ренна. Юрист по образованию, Дю Файль провел молодость, полную приключений, он был солдатом, карточным шулером, школьным учителем. С 1548 года он постоянно живет в Ренне, исполняя должность городского адвоката и члена местного парламента. В 1547 году в Лионе он издал свою лучшую книгу — «Сельские шутливые беседы и смешные забавы». Книга вышла под псевдонимом Леон Ладюльфи (анаграмма его имени и фамилии). На следующий год Дю Файль напечатал в Париже свою следующую книгу, «Шутки, или Новые сказки Этрапеля», в в 1585 году, в Ренне, — «Сказки и беседы Этрапеля».

Перевод Я. Лесюка выполнен для наст. тома БВЛ.

А. Михайлов

— Тот вон, что оперся локтем о землю, а в руке держит ореховый прут и похлопывает им по своим сапогам, стянутым белыми ремешками, зовется Ансельм, — отвечал он мне. — Он один из самых богатых жителей здешнего селения, добрый землепашец и человек по местным понятиям весьма сведущий. А того вон, что с ним рядом сидит, засунув большой палец за пояс, на коем висит сумка с очками да молитвенником, кличут Паскье, он редкостный забавник, другого такого забавника не сыщешь, даже если день целый на лошади проедешь, а коли я скажу, что и в два дня не сыщешь, то и тогда, думается, не солгу. К тому же среди всей честной компании только он один охотно развязывает кошель, дабы угостить винцом приятелей.

— Ну, а тот, что надвинул на брови колпак и держит в руке старинную книгу, кто он таков? — осведомился я.

— Тот, что почесывает кончик носа? — переспросил мой знакомец.

— Ну да, — подтвердил я, — он теперь как раз к нам оборотился.

— Господи, да это ж известный весельчак, — отозвался он. — Чуть не полвека назад он содержал школу в здешнем приходе, но потом оставил прежнее занятие и сделался добрым виноградарем; однако ж для него и теперь еще праздник не в праздник, ежели он не притащит какую-нибудь старинную книгу да и не начнет читать ее вслух, пока нам не надоест. А книги у него все занятные: Пастушеский календарь [216] , басни Эзопа [217] , или Роман о Розе [218] ; в воскресенье же он непременно поет в церкви, мурлычет себе под нос на старинный лад; и зовут его мэтр Юге. Другой, что расположился с ним рядом и через его плечо заглядывает в книгу, тот, у кого большая желтая пряжка на поясе, тоже местный богач и опытный землепашец; он любит всласть покушать, не хуже всякого иного, а звать его Любен. И ежели вам благоугодно будет присесть рядком с нами, то вы услышите их беседу, каковая, может статься, придется вам по вкусу.

216

«Пастушеский календарь». — Этот сборник, впервые изданный в 1493 г., очень часто переиздавался и был настольной книгой каждого грамотного крестьянина.

А. Михайлов

217

…басни Эзопа… — Латинские и затем французские обработки басен древнегреческого баснописца Эзопа (V в. до н. э.) были очень популярны на протяжении средневековья как дидактическое чтение.

А. Михайлов

218

«Роман о Розе» — аллегорическая поэма, первая часть которой написана между 1225 и 1237 гг. Гийомом де Лоррисом, вторая — между 1266 и 1277 гг. Жаном де Меном. Во второй части возвышенные куртуазные идеалы подвергаются во многом переосмыслению с точки зрения городского сословия. Книга была очень популярна в самых разных кругах средневекового общества — и в феодальной и в городской среде. Свою популярность «Роман о Розе» сохранил и в эпоху Возрождения, хотя книга уже перестала быть эталоном дидактики и сатиры.

А. Михайлов

Так я и поступил; два или три праздничных дня подряд слушал, как они рассуждают и толкуют о своих сельских занятиях, а после, на досуге, не спеша все кратко изложил, но только пришлось мне немало над этим потрудиться, будто я тяжкую работу какую делал; изрядно покряхтев и попотев, думая да прикидывая, что ж именно надобно пересказать, я вынужден был дважды или трижды как следует выпить, дабы толком прочистить и освободить мозги, и пребывал я в ту пору в таком затруднении, что сам себе напоминал возчика, каковой, желая помочь своим лошадям, тянущим нагруженную доверху повозку, кладет себе на плечо шляпу и упирается в заднее колесо, чтобы хоть малость подсобить им, и с устатку пьет воду из ведра, подвешенного к хомуту передней лошади.

VI

О том, какие кровати были прежде и какие теперь, и о том, как вести себя в делах любви

В те времена, друзья мои, когда еще носили башмаки с загнутыми вверх острыми носками и на стол выставляли сразу целый кувшин вина, а деньги в рост давали лишь тайком, жены неукоснительно соблюдали верность мужьям; да и мужьям не полагалось (ни днем, ни ночью) верность своим достойным женушкам нарушать; так что обе стороны непреложно следовали этому обычаю, и сие достойно не только похвалы, но и удивления. По причине чего ревности тогда почти не знали, окромя разве той, что проистекает от слишком сильной любви, от коей даже собаки дохнут. В силу этакого полного доверия все без разбора, и женатые, и те, кто только еще собирался жениться, ложились вместе в широкую кровать, и никто ничего не боялся — ни дурных помыслов, ни досадных последствий, хотя, как известно, природа человеческая куда как лукава, и к тому же не стоит класть паклю возле огня. Однако ж с той поры люди изрядно испортились, а потому для всякого стали ставить особую, отдельную кровать, и не зря, а дабы уберечь всех и каждого от соблазна. Ведь в доброе старое время почти никто своих краев не покидал, но потом монахи, бродячие певцы да школяры начали бросать родные места, слагать с себя сан или оставлять прежнее ремесло и шататься по белу свету; вот тогда-то, с общего согласия, и стали делать кровати поуже на благо иным мужьям (понеже следом за пиром идет похмелье) и на радость их женам, ибо, как говорит мой сосед Жеребчик: «Да будет проклята кошка, ежели она, увидев, что горшок без крышки, не сунет в него лапу, а посему пусть тот, кто не знает своего дела, прикроет лавочку и убирается ко всем чертям».

— Клянусь честью, — вмешался Паскье, — старинный этот обычай достоин похвалы, но ведь все в мире меняется, и я всегда думал, что долго он не продержится.

— И я был того же мнения, — сказал Ансельм. — На наших глазах даже самые лучшие обычаи вырождаются. Вот вы тут сейчас толковали, какие прежде были кровати. Ну, а скажите, как по вашему разумению: люди и прежде вели себя в делах любви так, как нынче?

— Ни в коем разе, — вступил в разговор Любен, — уж это я по себе знаю. Ведь когда меня собрались женить на вашей племяннице, мне уже было лет тридцать пять или около того, а я еще ни за кем сроду не волочился и даже не понимал, как за это приняться, спасибо, покойная бабка (да ниспошлет господь мир ее душе!) растолковала мне, что к чему. А теперь; сами посудите, можно ли нынче встретить такого молодого парня, что за пятнадцать лет ни разу бы не сталкивался со столь приятными вещами, как мягкий шанкр, перелой [219] либо дурная болезнь, или же такого, что еще женщин не знал? Вот и причина, почему нынешние дети против прежних карликами кажутся. Что? Да ныне, коли молодцу восемнадцать сравнялось, а он не увивается за дамами, не обхаживает девиц, не наряжается да не любезничает, его все кругом осуждают; и приходится ему волей-неволей поступать, как поступают все прочие олухи, делаться их товарищем по несчастью, ежели он не хочет прослыть чудаком, юродивым, безмозглым упрямцем, недотепой.

219

Перелой — старое название гонореи.

А. Михайлов