Европейские мины и контрмины

Принц подал ему руку.

– Добрый вечер, фон Путлиц, – сказал принц, – я почти не ожидал видеть вас здесь – что делать поэту на паркете политики?

– Если поэт отрывается от почвы жизни, ваше королевское величество, – отвечал Густав Путлиц тоном завзятого светского человека, – то обрезает корни, питающие цветы его фантазии. – Впрочем, – прибавил он с улыбкой, – я мог бы предложить этот самый вопрос вашему королевскому высочеству.

Принц Георг невесело усмехнулся.

– Если в часы досуга принц напишет несколько стихов, то его еще нельзя назвать поэтом!

– Оставим же принца, – сказал Путлиц с поклоном, – и поговорим о господине Конраде! Я читал его трагедию «Электра», которую он милостиво прислал мне, и могу уверить ваше высочество, что нашел в этой трагедии дух и язык истинного поэта.

– В самом деле? – воскликнул принц, в глазах которого вспыхнул радостный огонек.

– Так точно, – продолжал Путлиц, – и я желал бы просить у автора позволения приготовить эту пьесу для постановки на сцене.

– Вы действительно думаете, – спросил принц Георг, бледное лицо которого покрылось ярким румянцем, – что возможно сыграть «Электру»?

– Я убежден в этом и советую попробовать. Господин Конрад, – продолжал он, – восстановил во всей чистоте образ Электры, которая у Еврипида утратила истинное женское достоинство, и сделал этот образ положительным, а стихи – я должен сознаться в этом – иногда напоминают мне язык Гете.

Улыбка счастья заиграла на устах принца.

– Вы доставляете мне большое удовольствие, фон Путлиц, – сказал он. – Могу я вас просить приехать завтра ко мне? Мы еще поговорим об этой трагедии. О, – продолжал он со вздохом, – какое счастье иметь такую деятельность, при которой встречаешь иногда человеческое сердце – она дает цель жизни, для которой слабость и болезненность закрыли поприще тяжкой работы в трудах и борьбе света.

Фон Путлиц с глубоким участием смотрел на благородное, опечалившееся лицо принца.

– Эта цель, – сказал он, – конечно, так же велика и благородна, как и всякая другая, и, быть может, еще более приличествует для такого великого, горячего сердца, какое говорит в стихотворениях Конрада. Поэт поклонился.

– Что вы скажете о смерти Корнелиуса? – спросил принц после небольшой паузы.

– Жестокий удар для мира искусств, – отвечал фон Путлиц печально. – Старый баварский король Людвиг написал из Рима письмо к жене Корнелиуса и, говоря о солнечном затмении, сказал: солнце затмилось, когда угас тот, кто был солнцем искусства. Первое опять будет сиять, но едва ли когда-нибудь явится новый Корнелиус.

– Правда, правда! – сказал принц и с печальным выражением прибавил: – Как прекрасна должна быть его смерть после жизни, полной столь дивных созданий! Итак, до завтра! – обратился он напоследок к фон Путлицу и, дружески кивнув ему, повернулся к близ стоявшему французскому послу Бенедетти.

Войдя в салон, граф Бисмарк побеседовал несколько минут с членами дипломатического корпуса.

Потом подошел к довольно высокому мужчине с красноватым лицом, голым до половины черепом, по которому проходил широкий шрам, и с темной бородой. Его можно было принять за простого сельского дворянина, если бы живые, ничего не упускающие глаза не свидетельствовали о сильной умственной деятельности.

– Добрый вечер, фон Беннигсен! – сказал первый министр черезвычайно учтивым тоном, но без всякого оттенка сердечной теплоты. – Очень рад видеть вас у себя – я почти боялся, что вы станете держаться вдали отсюда.

– Как могли вы так подумать, ваше сиятельство! – отвечал фон Беннигсен с поклоном. – Я уже много лет доказывал свою готовность посвятить все силы тому делу, которое вы ведете с таким успехом.

– Конечно! – согласился Бисмарк. – Однако я желал бы рассчитывать на вашу поддержку в созидании этого успеха, но вместо того вижу, к своему величайшему удивлению, что при совещаниях о Конституции вы и ганноверские депутаты, принадлежащие к вашей партии, воздвигаете мне почти столько же препятствий, сколько партикуляристы и приверженцы Гвельфов. Таким образом, мы не подвигаемся к цели, которую вы также признаете своей.

– В вопросах о государственных принципах я не могу изменить своим убеждениям, – отвечал фон Беннигсен. – Что же касается дела объединения на практике, то ваше сиятельство всегда может быть уверено в моем ревностном содействии как в Германии, так и в моем родном Ганновере.

– Ганновер очень требователен! – заметил граф задумчиво. – Я надеялся, что прусское управление встретит там более ласковый прием. Кажется, сама ваша партия ошибается относительно настроения страны – агитация короля Георга находит себе плодоносную почву.

– Король Георг является для ганноверцев воплощением автономии, самостоятельности или независимого самоуправления страны, – сказал фон Беннигсен. – Агенты короля искусно пользуются этим врожденным у всех ганноверцев чувством суверенности, между тем как высшие органы нового управления часто оскорбляют это чувство без всякой необходимости. Диктатура стесняет население и представляет ему прошедшее в чудесном свете. Лучшее средство – как можно скорее организовать управление на автономическом основании; для этого следует призвать людей, пользующихся доверием страны.

– Людей, пользующихся доверием страны! – повторил граф Бисмарк. – Кто же эти люди?

Фон Беннигсен посмотрел на него с удивлением.

– Как это узнать? Должна ли выбрать их страна? Но это вызовет опасное брожение и, быть может, поведет к более опасным результатам. – Созову ли их я? В таком случае будут ли они иметь доверие страны? Вопрос труден, – продолжал граф. – Я уже подумывал об уполномоченных, подумаю еще и, вероятно, мы вскоре обсудим.

Фон Беннигсен поклонился.

Граф Бисмарк отошел и встретил Виндтхорста, главного королевского прокурора апелляционного суда в Целле, прежде бывшего ганноверским министром.

Едва ли две какие-либо другие личности представляли более резкий контраст, чем граф Бисмарк и Виндтхорст.

Маленький, сгорбленный бывший ганноверский министр юстиции, теперь уполномоченный королем Георгом вести переговоры о выделе имущества, казался почти карликом перед высокой, могучей фигурой союзного канцлера. Сколько искренности, сознательной и гордой силы выражалось в крупных чертах графа Бисмарка, столько скрытой хитрости и лукавства было в выразительных чертах своеобразного некрасивого лица Виндтхорста. На широких, но подвижных и выразительных устах часто играла саркастическая улыбка; большие круглые очки, казалось, скорее имели целью скрывать глаза, чем помогать слабому зрению, потому что взор маленьких серых глаз во время разговора устремлялся поверх очков на собеседника. Широкий, круглый, очень выпуклый череп был покрыт жиденькими короткими седыми волосами; поразительно маленькие женственные руки, выглядывавшие из-под широких рукавов старомодного фрака, сопровождали речь Виндтхорста резкими жестами; подбородок часто прятался в широкий белый галстук, а пристальный взгляд неотрывно фиксировал реакцию на каждое сказанное слово.

На груди у него была звезда австрийского ордена Железной короны; на шее висел, на длинной синей ленте, командорский крест ганноверского ордена Гвельфов.

– Как идут переговоры об имении короля Георга? – спросил Бисмарк, вежливо раскланиваясь с Виндтхорстом. – Довольны ли вы?

– Ваше сиятельство, – отвечал уполномоченный с резким гортанным говором вестфальца из Оснабрюке, – они идут очень медленно. – Ваши комиссары несколько упрямы…

– Вот как? – воскликнул граф. – Это противоречит их инструкции. Я не вполне верю. Но нет ли затруднений с вашей стороны? Вы настаиваете на выдаче доменов.