Эвтаназия

– Что с тобой? – спросила Момина.

Я очнулся. Я сидел, сгорбившись, на краю стула, и лицо мое, лишившись защитной маски, являло мой истинный безобразный лик. (Люди привыкли к гуттаперчевым маскам, постепенно, с детских лет, врастающим в лица. Без них они наверное не смогли бы жить. Лишь пару раз мне доводилось видеть, как маска на мгновение спадала с лица. И это производило ужасное впечатление. Увидеть монстра можно не только в фильмах ужасов. Снимите маску и посмотрите в зеркало на самого себя.)

– Гена! – Внезапно Момина побледнела. – Не надо, Гена! Такое выражение лица было незадолго до гибели у моего отца.

Не говоря ни слова, я вышел на улицу и закурил.

Тогда, в 1985-м, я неоднократно приезжал на окраину города, и, сжимая в руке удавку, кружил вдоль забора. И, прильнув к чугунной решетке, жадно всматривался вглубь двора. Несколько раз я вроде бы видел его и кричал „Фил", но он не реагировал. Зато мои крики привлекали внимание других ненормальных. Концентрация пижам и халатов на этом участке постепенно возрастала, что влекло за собой появление бугаев-санитаров. И я убирался прочь.

Я сделал последнюю затяжку и щелчком пустил папиросу в урну. Потом вновь ощутил себя во времени и пространстве и огляделся по сторонам.

Вендиспансер был расположен на площади, в простонародье называемой Пятью Углами. Поскольку в общей сложности от нее отходило пять улиц, образующих те самые пять углов. Удивительное дело: одна из улиц вела к проспекту Ленина, на котором находилась квартира моих родителей. Вторая – к Маяковской, где была двухкомнатная квартира, в которую я переехал потом, третья вела к Фонвизина, где находилась моя однокомнатная квартира, и наконец четвертая вела к моей нынешней коммуналке. Куда же ведет пятая улица? – подумал я.

Она вела к дому Моминой…

Наконец, Руслан Иванович последний раз всадил в нас иглу. Он был явно не в духе. По-видимому, Момина зацепила в нем какие-то болевые струны. Быть может, он даже не отказался бы подхватить от нее какое-нибудь серьезное венерическое заболевание.

Вы знаете, если честно, походы в вендиспансер доставляли мне эротическое удовольствие. К примеру, многих возбуждает, когда особа женского пола, да еще с виду – недотрога, да еще в постели среди ночи вкрадчиво называет гениталии нехорошими словами. А почему?

Все дело в контрасте. Должно же было кому-то прийти в голову: Момина и вендиспансер. Подобные женщины, если и залетают, лечатся совершенно иным образом. Только ее неопытность вкупе с тем, что она не решилась поделиться случившимся с Адой, обрекли ее на эту Голгофу. А может она тоже получала от этого эротическое удовольствие?

Любой из „литературных террористов" слепил бы из ситуации конфетку. (Все мы зачитывались самиздатовским Генри Миллером, который сделался нашим кумиром.)

Сегодня она была без машины, и мы проехали несколько остановок на каком-то раздолбанном, педерастически виляющем из стороны в сторону трамвае. Город словно бы находился в межвременном оцепенении: осень ушла, а зима еще не пришла; красные ушли, белые еще не вошли. Если бы я задумался над тем, обнимать ее или нет, то вероятно размышлял бы над этим всю дорогу. Но я обнял не задумываясь. И пожалел: рука моя покоилась на ее плече, словно на статуе.

Мы прошлись по парку Горького. Листва с деревьев уже облетела. Скованные, словно каторжники, попарно качели простужено поскрипывали. Треть серого неба занимало чертово колесо.

Момина была в белом плаще до пят, туго перетянутом в талии. Лицо ее тоже было белым, даже голубоватым, она зябко куталась в воротник. А я – в джинсовом костюмчике практически в любое время года, с меня – что с гуся вода.

– Давай купим мороженного, – предложил я.

– С ума сошел. – Набрав в легкие воздух, она превратила его в облако пара.

– Ничего, клин клином вышибают.

– По-моему, здесь продают вкусные чебуреки. И даже кофе вполне приемлемый. С коньяком.

– Тогда вперед.

Мы двинулись дальше по пустынным аллеям.

Кафе представляло собой застекленную веранду. За одним из столиков сидел меланхоличный грузин, остальные были свободны.

– Бархатный сэзон уже п-ссс, – сказал нам грузин.

Чебуреки были как чебуреки – ничего особенного.

– В детстве мы проводили здесь все воскресенья, – сказала Момина. – Вдвоем с отцом. Жрали такие вот чебуреки, катались на качелях, ходили смотреть мультики в кинотеатр. Он все время шутил, а я хохотала. Летом находили место в тени, и он читал мне какую-нибудь книгу. А позже мы читали уже по очереди: страницу я, три страницы он. Или играли в ножички. У нас тут была своя роща. Я тебе потом покажу. Он говорил мне: „Пойдем прогуляемся по нашей роще". Между прочим, я была очень красивой девочкой.

– Кто бы мог подумать.

Значит погружение в Середу продолжается. Наденем скафандры.

Она пила кофе маленькими глоточками. Маленькая девочка. Тогда, в ночь окровавленных простыней, мы были мистером и миссис Момиными, зачавшими дитя. А сегодня я уже прогуливал это дитя в парке. События разворачивались стремительнее, чем в романе. Через иллюминатор скафандра я видел березовую рощу, в которой папа Момин играл с дочуркой в ножички. А потом читал ей „Алису". А позже они шли в расположенный по соседству кинотеатр.

Что будем смотреть? Ведь в кинотеатре три зала. Папаше с ребенком хотелось бы „Петьку в космосе", а взрослая Светлана с мудозвоном Твердовским предпочитали „Расёмон" Акиро Куросавы. В итоге папаша с ребенком пошли на „Расёмон", и она смотрела, затаив дыхание.

– Тебе интересно? – время от времени спрашивал отец.

– Да, – отвечала она, не отводя взгляда от экрана.

Папа спрашивал намеренно, чтобы она в полной мере ощутила удовольствие, чтобы этот волшебный миг не пролетел незаметно.

– Вот тебе и ответ, – сказала она, когда мы снова оказались в парке.

– Ответ на что? – не понял я.

– На твой отвратительный выпад в адрес Набокова.

Очевидно, погружение уже закончилось, и мы снова вынырнули на поверхность.

– Главная тема фильма – субъективность восприятия. Интересно, что сюжет основывается не на рассказе Акутагавы „Ворота Расёмон", а на другом его рассказе – „В чаще". По сути ту же самую идею эксплуатировал и Эрве Базен. Теперь попробуй сказать, что кто-то из них занимался подражательством.

Я отвернул от скафандра металлический шар с круглыми стеклами и стащил его с башки.

– Интересно, что было написано раньше, „Прощание с Матерой" Распутина или „Потоп" Роберта Пена Уоррена? – не успокаивалась она.

– Я говорил о каком-то конкретном случае, а не вообще.

– Ох, Гена, жаль, что ты так наплевательски относишься к Набокову.

– Я очень хорошо отношусь к Набокову, – возразил я.

По-видимому, речь сейчас зашла о партийной принадлежности, и передо мной стояла строгая комисарша. И я был полон решимости доказать свою благонадежность. Схлопотать пулю из маузера мне как-то не улыбалось.