Эйнштейн

Тогда Эйнштейна сионизм ничуть не заинтересовал. «Группка людей, оторванных от жизни и стремящихся к средневековью», - назвал он Бергмана и его друзей в письме Хедвиге Борн от 8 сентября 1916 года; по его воспоминаниям, никакого антисемитизма в Праге он не заметил и не понимал, чего Бергману не сидится спокойно. (И все же он общался почти исключительно с евреями, быть может, даже не отдавая себе в этом отчета.) Между тем 12 марта в Киеве начиналось «дело Бейлиса» - процесс по обвинению еврея Менахема Бейлиса в ритуальном убийстве двенадцатилетнего ученика КиевоСофийского духовного училища Андрея Ющинского. Только что Дума впервые начала обсуждение законопроекта об отмене ограничений в отношении евреев (черта оседлости, избирательные права); консерваторам подвернулся повод доказать, что евреи не люди. Местные следователи, считавшие Бейлиса невиновным, были отстранены. Газета «Земщина»: «Милые, болезные вы наши деточки, бойтесь и сторонитесь вашего исконного врага, мучителя и детоубийцу, проклятого от Бога и людей, - жида! Как только где завидите его демонскую рожу или услышите издаваемый им жидовский запах, так и мечитесь сейчас же в сторону от него, как бы от чумной заразы». «Русское знамя»: «Правительство обязано признать евреев народом, столь же опасным для человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество… Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постоянно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей страны». Так вот, на этом фоне чехи были просто душки, а немцы - лучшие друзья евреев…

Есть легенда, что Эйнштейн у Фанты видался с Кафкой, но ни тот ни другой о такой встрече не упоминают. Он приятельствовал с другим писателем, Максом Бродом (евреем, разумеется), который, как считали современники, «вывел» его в повести «Искупление Тихо Браге». Тема повести - конфликт великого датского астронома XVII века Браге с молодым немецким астрономом Иоганном Кеплером. Браге - «теплый», Кеплер (Эйнштейн) - холодный.

Брод о Тихо Браге: «Кеплер теперь внушал ему чувство благоговейного страха. Невозмутимость, с которой он вкладывал себя в работу и полностью игнорировал трели льстецов, была для Тихо почти сверхчеловеческой. Было чтото непостижимое в этом отсутствии эмоций, подобном дыханию далекого ледяного края. Он вспоминал народную балладу, в которой ландскнехт продал душу дьяволу и взамен получил непробиваемую кольчугу. Чемто подобным был Кеплер. У него не было сердца, и потому ему нечего было бояться. Он был неспособен к чувствам или любви. И потому ему не грозили ошибки чувств… Незапятнанный ангел. Но таков ли он? Не жесток ли он в своем отсутствии сочувствия?»; «Для Кеплера все лежащее за пределами его науки было неким сном… Обладая этим счастьем, которое другой человек мог приобрести только ценой бесконечных мук совести, Кеплер оставался чистым и невинным, и это отсутствие вины венчало его счастье, и это счастье - замыкая круг - ничего не весило в его глазах, он даже не осознавал его… Он не подозревал о своем счастье. Он сидел за столом напротив Тихо, и пока Тихо пребывал в смятении, он сидел прямо, с взглядом, устремленным вдаль, совершенно спокойный, не замечая волнения Тихо, и, как обычно, продолжая размышления». И Браге говорит Кеплеру: «Ты не обращаешь внимания ни на что, следуя своим собственным священным путем, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Но ты считаешь менее священным изменять себе во имя истины?… На самом деле ты служишь не истине, но себе, а точнее, собственной чистоте и неизменности».

Настоящий Кеплер, как доказывает его биограф Джон Бэнвилл, был вовсе не холодный, а ранимый, вспыльчивый, страдающий, неуверенный в себе человек. Но это не важно. Похож ли Эйнштейн на того Кеплера, которого придумал Брод? Вот мнения людей, как знавших, так и не знавших его лично. Кузнецов: «Мы уже сталкивались с тягой к одиночеству, о которой часто говорил и сам Эйнштейн, и многие знавшие его. В ней не было ни грана эгоизма; Эйнштейн уходил не только от повседневного общения с окружающими, но и от своего собственного повседневного „я“ во имя „надличного“». Бертран Рассел: «Личные дела и отношения всегда были для него на периферии мысли, место им отводилось лишь на задворках и в дальних закоулках сознания».

Чарлз Перси Сноу: «Никто не подавлял безжалостнее, чем он, запросы собственного „я“. Мне представляется, что эго, которое требует столь полного обуздания, должно быть чрезвычайно мощным». Картер и Хайфилд: «Эйнштейн, повидимому, был человеком крайне эмоциональным… Он так часто говорил о своей самодостаточности и эмоциональной непривязанности, что одно это заставляет усомниться в истинности его утверждений. В личной жизни Эйнштейн был человеком больших страстей, и его усилия восторжествовать над ними не увенчались успехом… в душе Эйнштейна все время шла невидимая миру война. Желание отрешиться от всего личного боролось с жаждой человеческой близости, идеализм с холодным цинизмом, а скромность - с высокомерием». Леопольд Инфельд: «Никогда в жизни не приходилось мне наблюдать столько доброты, совершенно оторванной от какихлибо чувств. Хотя только физика и законы природы вызывали у Эйнштейна подлинные эмоции, он никогда не отказывал в помощи, если находил, что нужна помощь, и считал, что эта помощь может быть эффективной… Он был добр, мил, разговорчив, но с необычайным, хотя и тайным нетерпением ожидал минуты, когда наконец останется один и сможет вернуться к работе… Эйнштейн прекрасно понимал каждого, пока для этого понимания требовались логика и рассудок. Хуже обстояло дело, когда в игру вступали эмоции. Он с большим трудом разбирался в побуждениях и чувствах, отличных от его собственных». Эстер Саламан, которая в Берлине посещала лекции Эйнштейна: «Он был доброжелателен, но держал людей на расстоянии и не слишком им верил». Роберт Оппенгеймер: «Эйнштейн был одним из самых дружелюбных людей, но в самом главном он был одинок. У меня создалось впечатление, что, хотя он был верным и хорошим другом, человеческие чувства занимали не самое важное место в его жизни». Фрида Баки (жена друга Эйнштейна Густава Баки): «Невидимая стена отгораживала Эйнштейна от его ближайших друзей и от семьи - стена, за которой он строил свой собственный мир». (При этом сын Фриды, Томас, гостивший у Эйнштейна в 1932 году, говорил: «Он был мне совершенно как второй отец».) Сосед Эйнштейна в 1950х годах в Принстоне Юджин Винер вспоминал, как Эйнштейн любил маленьких детей, всегда о них расспрашивал, играл с ними, когда их приводили; но тот же Винер писал: «Он никогда не говорил о своих близких. Я сомневаюсь, что он раскаивался в своих ошибках как отца и мужа. Ему было достаточно думать о физике и общечеловеческих проблемах. Когда обычный человек беспокоится „Где сейчас моя жена?“, Эйнштейн беспокоился: „Как в наш мир могли прийти нацисты?“».

А вот Эйнштейн сам о себе. Королеве Бельгии Елизавете, 9 января 1939 года: «Кругом царит моральный упадок и порождает настолько гнетущую атмосферу страдания, что никто не может игнорировать их даже на мгновение… Тем не менее бывают минуты, когда чувствуешь себя свободным от самого себя со своими человеческими ограничениями и недостатками. В такие моменты воображаешь, что один стоишь на какойто маленькой планете, глядя в изумлении на холодную красоту вечного, непостижимого: жизнь и смерть перетекают из одного в другое, и нет ни эволюции, ни судьбы, только бытие». «Мир, каким я его вижу», 1931 год: «Я - одиночка, непригодный для работы вдвоем или в команде. Я никогда всем сердцем не принадлежал ни стране, ни друзьям, ни даже семье. Эти связи всегда сопровождаются смутным чувством отчужденности, и с годами желание вырваться возрастает. Такая изоляция иногда мучительна, но я не сожалею о том, что она отрывает меня от понимания и симпатии других людей. Я чтото теряю, конечно, но потеря компенсируется независимостью от суждений других людей, и я таким образом избегаю искушения строить мое внутреннее равновесие на столь хрупком фундаменте». 1936 год, «Автопортрет»: «Горе и радость приходят извне, твердость - изнутри, от собственного усилия. По большей части я делаю то, что мне хочется, к чему меня ведет мой собственный характер. Меня смущает, что за это меня окружают любовью и уважением. Стрелы ненависти в меня тоже шлют; но они никогда не поражают меня, потому что они принадлежат другому миру, с которым у меня нет никакой связи. Я живу в одиночестве, болезненном в юности, но восхитительном в зрелые годы». Сравнивая себя с Бессо: «Микеле - человек мира, круг его интересов настолько широк, что он не мог стать маньяком, одержимым одной мыслью. Только маньяки способны получить то, что мы считаем значимым результатом»; «Бабочка и крот существа совершенно разные». В 1953м сказал своей последней подруге, Джоанне Фантовой: «Я родился с кожей слона; нет никого, кто может причинить мне боль».

Историк Томас Левенсон: «Он был лишен эмпатии - не умел представлять, что чувствуют другие». Однако он был способен на эмпатию. В декабре 1949 года к нему в гости зашел берлинский эмигрант Рудольф Эрман, жена которого, возвращаясь в это время домой, упала, сломала ногу и лежала, пока муж не вернулся. Эйнштейн писал ей в тот же вечер: «Я был совершенно раздавлен ужасом, когда услышал, через что Вы прошли. Беспомощно лежать на холодном снегу со сломанной ногой, не зная, как долго это продлится, минуты тянутся как часы… Дьявол изобретателен, как нацисты… Но мы должны держаться вместе и получать удовольствие друг от друга и от всего, что находится за пределами непостоянства судьбы и навек остается даром для тех, кто способен на теплое человеческое чувство…» Дороти Комминс, соседка по Принстону, вспоминала, как летом 1953 года ее мужа с сердечным приступом отвезли в больницу, и Эйнштейн, едва узнав об этом, пошел к нему, несмотря на ужасную жару и собственную слабость, а когда больной спросил, зачем он так утруждался, ответил: «Любовь не задает вопросов».

Так что эмпатия была, и сильная, но какаято выборочная: мог ощутить простое страдание, но не сложное переживание, и дальним сочувствовал острее, чем ближним. Филипп Франк: «Эйнштейн испытывал страх перед близостью с другим человеком. Изза этой своей черты всегда был один, даже если находился среди студентов, коллег, друзей или в кругу семьи». В 1950 году Эйнштейн с неожиданной откровенностью отвечал на письмо незнакомой женщины: «Чувство неловкости охватывает меня при неминуемом приближении дня рождения… Затем наступает этот ненавистный день, когда любовь моих ближних доводит меня до состояния безнадежной беспомощности. Сфинкс ни на минуту не отпускает меня, и вот я мучаюсь угрызениями совести, будучи не в состоянии отплатить за всю эту любовь, ибо мне не хватает внутренней свободы и раскованности». Этот страх и отсутствие внутренней свободы, возможно, частично врожденные (вспомните исследования о математикахмузыкантах: отлично развито абстрактное мышление, хромает эмоциональное восприятие), частично вынужденные: ребенок, отвергнутый и обижаемый сверстниками, строгая, не отвечающая на проявления чувств мать. Отсюда и «иголки», и «стена», которую он возводил между собой и другими… И в то же время искал все новых и новых друзей (и легко находил); чегото ему без них не хватало.

Наука, впрочем, тоже не спокойный стерильный мир, она заставляет страдать. К Бессо, 13 мая 1911 года: «Я уже больше не задаю вопрос, существуют ли эти кванты на самом деле. Я больше не пытаюсь воссоздать их, так как знаю теперь, что мой мозг не в состоянии постичь проблему с этой стороны». В июне он решил временно плюнуть на кванты и вернуться к гравитации. В 1907 году он считал, что тяжелые тела искривляют лучи света (Солнце, например, отклоняет лучи, посланные с дальних звезд), но зарегистрировать это отклонение нельзя, теперь догадался: можно, когда будет затмение и Солнце своей убийственной яркостью не помешает наблюдениям. (Если сравнить положение группы звезд, находящихся вблизи Солнца днем во время затмения, с положением этой же группы звезд ночью, то в первом случае световые лучи от этих звезд, проходя около Солнца, должны искривляться и, следовательно, окажутся смещенными относительно их обычного положения на небе.)

Он вычислил предполагаемую величину отклонения звездного луча от прямой - 0,87. Неправильно, но он тогда этого не знал, ибо делал вычисления для плоского пространства, как у Минковского, и применял «плоскую» евклидову геометрию. Опубликовал статью «О влиянии силы тяжести на распространение света» и предложил астрономам заняться изучением затмений, чтобы проверить его гипотезу.

Летом съездили с женой к ее родителям и уже начали думать, как сбежать из Праги: Милеве там тоже не нравилось изза одиночества и плохо устроенного быта. В августе он получил приглашение из университета Утрехта; Гроссман (уже декан физикоматематического факультета) и Цангер звали в цюрихский Политехникум, получивший к тому времени почти университетский статус. Пока семестр не начался (до 1 октября), Милева жила у родителей, а он съездил в Цюрих на конференцию учителей и там вел переговоры, а 25 сентября посетил второй в жизни крупный съезд естествоиспытателей - в Карлсруэ. Там опять завел друга - химика Фрица Габера (1868-1934), еврея, перешедшего в христианство, полностью ассимилировавшегося, страстного немецкого патриота, директора Института физической химии и электрохимии при Обществе кайзера Вильгельма; его жена Клара, защитившая докторскую по химии, впоследствии стала достойной подругой Милевы.

А та писала мужу 1 октября: «Наверное, в Карлсруэ было очень интересно… И я с удовольствием побывала бы там и посмотрела на всех этих замечательных людей… Мы не видели друг друга уже целую вечность, мне интересно, узнаешь ты меня при встрече или нет». Когда Филипп Франк вскоре встретил ее в Праге, она показалась ему «мрачной и подавленной». Потом Эйнштейн Франку чтото втолковывал насчет ее «плохой наследственности». Муж с женой отдалились друг от друга - тут не надо искать ни «наследственного», ни «надличного», так бывает, и не только у физиков. Любовь мешала науке? Ничуть она не мешала, когда он СТО придумывал… «Вы должны знать, что большинство мужчин (а также немало женщин) по своей природе не моногамны. Эта природа дает о себе знать особенно решительно, когда традиции и обстоятельства встают на пути», - писал он врачу Эжени Андерман 2 июня 1953 года. Для уравнения измены (одна надоела + другая появилась) не хватало лишь одного члена.

С 30 октября по 3 ноября 1911 года 18 физиков и химиков собирались в Брюсселе на первую Сольвеевскую конференцию, организованную бельгийским химиком и промышленником Эрнестом Сольве; его друг, физик Вальтер Нернст, подсказал, каких звезд первой величины надо звать: Планк, Лоренц, Мария Кюри, Пуанкаре, КамерлингОннес, Эрнест Резерфорд (заложивший основы учения о радиоактивности и строении атома); 32летний Эйнштейн был самым молодым. Он боялся - «Мне не дает покоя та чушь, которую я готовлю к Брюссельскому конгрессу», - писал он Бессо и перед ним же хорохорился: «…надо ли участвовать в этом шабаше ведьм?»