Ежегодник по психотерапии и психоанализу. 2013

Элиот Жак в своей классической работе «Смерть и кризис среднего возраста» (Jaques, 1965), сравнивая подростковый кризис и кризис среднего возраста, предположил, что в подростковом возрасте задача заключается в том, чтобы вновь проработать тревоги параноидно-шизоидной позиции. В самых драматичных случаях, как мы хорошо знаем, срыв в интеграции идентичности ведет к психозу. Это наиболее разрушительный исход подросткового кризиса. В период же прохождения кризиса среднего возраста с новой силой оживают депрессивные тревоги. И главным риском неудачного разрешения кризиса среднего возраста Элиот Жак считает депрессивный срыв, с его наиболее опасными вариациями: суицид, усиление аддикций и соматизация.

Вернемся к подростковому возрасту. Даже при самом благополучном развитии задача интеграции идентичности выполнима лишь частично. Можно предположить, что какая-то часть Я (наиболее архаичные идентификации с частичными объектами) не может быть интегрирована в зрелую версию себя. Судьба этих неинтегрированных частей – уход в «подполье» (изоляцию). Эти неинтегрированные части Я и объектов остаются в спутанном состоянии. Главным способом коммуникации внутри этой отторгнутой зоны – некоторого закрытого пространства, клауструма, в терминологии Д. Мельтцера (Meltzer, 2008) – остается проективная идентификация.

Задача следующей фазы развития: близость против изоляции. При благоприятных условиях молодой взрослый с достаточно хорошо интегрированной идентичностью может установить близость с объектом. Близость обязательно предполагает репрезентацию границ, которые непрерывно формируются как в процессе отношений с реальным объектом, так и во внутрипсихическом плане. Другая важная характеристика близости – разделяемая интимность: сохраняющаяся способность к слиянию без сильного страха утраты идентичности. Эта способность устанавливать глубокий контакт с объектом обеспечивает некоторый канал для дальнейшей постепенной проработки отторгнутых, изолированных частей Я, которые не смогли стать интегрированными в пубертате. В отношениях с внешним объектом таким каналом является, в первую очередь, сексуальная жизнь. В отношениях с внутренним объектом – пространство сновидений. Можно предположить, что, если на предыдущей фазе человеку не удалось сформировать относительно устойчивую и интегрированную версию взрослого Я, то отторгнутые части Я, которые остаются в спутанном состоянии, могут интрузивно проецироваться во внешний объект, вызывая либо клаустрофобическую, либо агарофобическую реакции.

Эта ситуация будет сильно осложняться страхом перед зачатием и рождением новой жизни. Страхом перед тем, как писал Эриксон, что «интимность выйдет наружу» и родится ребенок-монстр, который может разрушить сексуальную родительскую пару. Тогда плод и забота о нем будут репрезентировать ужасную внутреннюю ситуацию, в которой отторгнутые части себя и обломки плохих объектов пребывают в спутанном хаосе проективной идентификации.

В том случае, если отношения с объектом (внешним и внутренним) в целом удовлетворяющие, они, как правило, приносят свои плоды. И тогда перед индивидом встает новая задача: генеративности, которая тесным образом связана с проблемой продуктивности и креативности. С точки зрения Эриксона, главная эволюционная задача этой фазы – это забота о следующем (возможно, и об уходящем) поколении. В более широком смысле – это забота не только о детях и стареющих родителях, но и способность взращивать плоды своей любви и творческого труда во всех смыслах. Эриксон писал о том, что «способность потерять себя во встрече тел и сознаний ведет к последовательной экспансии «эго-интересов» и к либидному вкладу в то, что нарождается.

Там, где такого обогащения не происходит, его место занимает регресс к навязчивой потребности в псевдоинтимности, часто пропитанной чувством стагнации и скукой. Индивиды начинают потворствовать себе, как если бы они были своими собственными чадами или детьми друг друга». Можно предположить, что в этих случаях речь идет о защитной (маниакальной) идентификации с комбинированной родительской парой, пребывающей в вечном коитусе-наслаждении и избавляющейся от порождаемых ею детей, как от экскрементов. В таких случаях продукты своего творчества невозможно взращивать и кому-либо передавать. Они (дети, бизнес, произведения искусства), и т. д. создаются не для того, чтобы оплодотворить и обогатить объект, а для поддержания собственного грандиозного Я. В этих случаях даже очень одаренные люди не могут продуктивно и интересно работать из-за сильного страха пред опустошением. Они боятся, что их гениальные продукты будут немедленно атакованы завистливыми и ревнивыми внутренними сиблингами. Поэтому все должно достаться только мне самому, потому что единственный истинный ценитель собственного (как правило, сильно преувеличенного) таланта – это я сам.

Другой вариант такого рода торможения в творчестве может быть связан с идентификацией с поврежденной (дегенерировавшей) родительской парой, уже разрушенной завистью, собственнической ревностью и ненавистью. Реализация генеративности связана с проработкой более продвинутой стадии депрессивной позиции, связанной уже не только с признанием собственной отдельности от объекта любви, но и с признанием его связи с другими. По сути, речь идет о разрешении раннего эдипова комплекса, который в этой фазе жизненного цикла приобретает очертания комплекса Лая. Станут ли дети любимыми детьми или превратятся в злобных сиблингов-конкурентов, зависит от глубины интеграции бисексуальности и интроекции креативных и продуктивных функций комбинированной родительской пары. Провал в реализации генеративности приводит к отчаянию и безысходности. И следующую стадию Эриксон называет «целостность против отчаяния».

Я думаю, что в наиболее тяжелых случаях мы в нашей работе сталкиваемся с пациентами, которые обнаруживают себя пойманными в ловушку «негативного жизненного цикла», в котором отчаянье является первой и последней точкой этого патологического сценария. О. Кернберг в статье «Разрушение времени в патологическом нарциссизме» (Kernberg, 2008) пишет, что такие пациенты как будто неожиданно пробуждаются ото сна в 40, 50, или даже в 60 лет с безысходным чувством потерянных лет. Их патологическое грандиозное Я все это время переживалось в изоляции. «Отказ развивать важные объектные связи приводит к хронически пустому внутреннему миру и разрушению чувства времени, как будто ничего памятного не происходило в прошлом, за исключением постоянных усилий по поддержанию самоуважения и подтверждения собственной грандиозности». Когда они начинают осознавать, что поезд может уйти навсегда и они могут оказаться в вечной тюрьме своего высокомерия и злобы, они пытаются вырваться на свободу. Однако эти попытки далеко не всегда бывают успешны. Часто этот рывок на свободу осуществляется при помощи уже испытанных, но все хуже и хуже работающих средств: соблазнения, сексуализации, использования наркотических средств. Эти средства, направленные на то, чтобы сохранить контроль над объектом, приводят к еще большему проникновению в объект и смешению с ним, что усиливает тенденцию к изоляции, стагнации и отчаянию. Эта динамика негативного жизненного цикла (отчаянье-смешение-изоляция-стагнация-отчаянье) по своим свойствам очень похожа на описание патологической организации Дж. Стайнера (Steiner, 1993)

Думаю, что так называемый кризис среднего возраста чаще всего застигает человека в период, когда встает задача реализации генеративности. Это классический вариант кризиса среднего возраста. Но в нашей клинической практике мы часто сталкиваемся также с пациентами, которые, достигнув зрелого возраста, пропустили свой «сензитивный период», так и не сумев достигнуть оптимальной степени интеграции идентичности для того, чтобы достичь близости в отношениях с объектом. Д. Мельтцер в работе «Выход из подросткового возраста» (Meltzer, 2008) писал о пациентах, которым уже давно перевалило за тридцать, «но они так и не смогли попасть на борт спасительного ковчега, так и не найдя себе пару». В этом случае кризис среднего возраста более похож на отсроченный пубертатный криз. «Они утратили объектный голод и должны полагаться на негативную мотивацию: отвращение к одиночеству, депривации и остракизм. Не тяга к объекту, а борьба с негативными мотивами становится главным стимулом к развитию. Они движимы рабским подражанием, а не мечтой об идеальном объекте» (Meltzer, 2008), – полагает Мельтцер. Здесь можно задаваться вопросом о том, насколько возможно разблокировать объектный голод путем психоанализа.

Однако независимо от степени реализованности жизненных задач, достигнув биологической и социальной взрослости, человек сталкивается с неизбежным осознанием собственной смерти. Детская фантазия о времени как о бесконечно повторяемом обороте стрелок вокруг циферблата часов, с одной стороны, и идея роста как увеличения силы (физической и психологической), с другой стороны, терпит поражение. Вот что пишет Элиот Жак об этом крушении: «Простой факт этой ситуации – достижение срединной точки жизни. Это просто лишь с точки зрения хронологии, однако в психологическом смысле это совсем не просто. Человек перестал взрослеть и начал стареть. Он вынужден столкнуться с новым набором внешних обстоятельств. Первая фаза взрослой жизни прожита. Упрочены семья и профессиональная деятельность (или должны были быть упрочены, если процесс приспособления человека не испытал серьезных отклонений); состарились родители, а дети на пороге взрослости. Юность и детство в прошлом, миновали и требуют горевания. Достижение зрелой и независимой взрослости представляется главной психологической задачей. Жизнь вступает в фазу расцвета, начинается стадия самореализации, однако парадокс в том, что эти расцвет и самореализация исчислены. Впереди маячит смерть. Как человек отреагирует на встречу с реальностью собственной неизбежной смерти в середине жизни – сможет ли он выдержать эту реальность или будет ее отрицать, в значительной степени определяется его инфантильным бессознательным отношением к смерти, а это отношение зависит от стадии и характера проработки инфантильной депрессивной позиции» (Jaques, 1965).

Элиот Жак задается очень важным вопросом: есть ли в бессознательном представление о смерти? Он пишет: «Может показаться, что мнения Мелани Кляйн и Фрейда по этому вопросу расходятся. Кляйн полагает, что существует бессознательное представление о смерти. Фрейд полагает, что бессознательное отвергает любое подобное представление [3] Вряд ли можно доказать справедливость какого-либо из этих мнений в чистом виде. Бессознательное не знает смерти как таковой. Но есть бессознательные переживания, подобные тем, что позднее появятся в сознании как представления о смерти» (Jaques, 1965).

3

С точки зрения Фрейда, страх смерти – это одна из версий страха кастрации.

Смерть, с точки зрения бессознательной фантазии, – это всегда какая-то версия жизни (у Достоевского Свидригайлов говорит о том, что, может быть, вечность – это лишь «банька с пауками»). Для нашего бессознательного умереть – значит уснуть, и нас, как и Гамлета, волнует вопрос о том, какие сны мы будем видеть в вечном сне? Не окажется ли этот сон кошмаром без пробуждения? Кошмаром, репрезентирующим потусторонний мир без Бога, заполненный злыми сущностями. Или же мы можем надеяться на встречу со спасительной любовью, которая дарует нам вечное наслаждение? И та, и другая версия бессмертия укоренены в наших младенческих способах обращения с реальностью.