Фабрика марионеток. Исповедь школьного учителя
Шрифт:
Как же река сделала меня учителем? Слушайте. По фарватеру взад-вперед шныряли колесные пароходы, вздымающие лопастями облака белых брызг, заставляющие зеленую реку вскипать ярко-оранжевым цветом там, где были потревожены химические подводные течения; с берега явственно слышались громкие шлепки лопастей по воде. Со всего города сбегались мальчишки поглазеть в восторге на это зрелище. По десять раз в день. Никому никогда не надоедало наблюдать за пароходами, потому что ничто важное не может наскучить. Вы видите разницу, не так ли? Разницу между этими серьезными судами и жутко скучными космическими летательными аппаратами последних десятилетий, цель полета которых не доступна мальчишке. Мне трудно изобразить к ним интерес даже сейчас, когда я зарабатываю себе на жизнь преподаванием и рад был бы притвориться
В Мононгаэле у реки все были моими учителями. Каждый день, как тогда казалось мальчишке, один из товарных составов, длиной в милю, останавливался в городке, чтобы заправиться либо водой, либо углем, либо по какой-то другой таинственной причине; машинист и инженер спускались к чумазой детворе и рассказывали нам железнодорожные басни, они позволяли нам залезать на платформы и под них, карабкаться на цистерны, забегать в товарные вагоны, груженные углем, а также в другие специальные вагоны, назначение которых мы запоминали так же легко, как силуэты вражеских самолетов. Примерно раз в год нас приглашали в пропахший затхлым пивом служебный вагон и угощали бутербродом из белого хлеба с вареной колбасой. Незнакомые мужчины учили, наставляли и вдохновляли мальчишек Мононгаэлы – это была для них такая же работа, как водить поезда.
Иногда на середине реки бросал якорь пароход, с него в лодку спускалась команда, гребла к берегу и привязывала свою лодку к прибрежной иве. Такое событие служило поводом для того, чтобы любая утлая лодчонка во всем городе длиной в двенадцать кварталов наполнилась детьми, которые, как викинги, загребая иногда палками вместо весел, тут же отправились на абордаж «Красавицы Питсбурга» или «Речной королевы». В Мононгаэле действовал некий негласный кодекс, правила которого были всем известны: если у мужчин было время, они учили мальчишек взрослеть. Мы не хныкали, когда это время истекало, – мужчинам надо было работать – мы это понимали и убегали, благодарные за тот миг нашего собственного будущего, который мы успевали увидеть благодаря им, как бы краток этот миг ни был.
Во время моего детства в Мононгаэле меня три раза арестовывали, вернее, задерживали и отправляли в кутузку дожидаться, пока не придет папа и не заберет меня. Я ни на что не променял бы эти приводы. Первый раз мне было девять лет, меня поймали под припаркованной машиной через полчаса после наступления комендантского часа; в долине Мононгаэлы шторы в 1943 году всегда были опущены из опасения, что гитлеровские самолеты каким-то образом через Атлантику доберутся до наших сталелитейных заводов, расположенных по обоим берегам реки. Очевидно, нацисты ждали, чтобы после наступления комендантского часа встревоженная мать пошла с фонариком искать своего пропавшего сына; тут-то и налетела бы вся тевтонская авиация!
Полицейского звали Чарли. Он препроводил меня в участок – никакого звонка маме, пока Чарли не обрисовал смертельную опасность, которую представляет для нас авиация Геринга. Да, ну и геополитический урок же это был! В другой раз я подцепил копьем золотую рыбку в городском пруду и из тюрьмы был препровожден в библиотеку, где меня приговорили месяц читать о жизни животных. И наконец, в день окончания войны, когда Япония капитулировала, я на спор разбил из рогатки окно полицейского джипа. Я сознался в содеянном и впервые вынужден был идти работать, чтобы возместить ущерб за разбитое стекло; я работал уборщиком в типографии моего дедушки и получал за это пятьдесят центов в неделю.
После отъезда в Корнелл я видел Мононгаэлу и ее зеленую реку лишь однажды, когда после первого года университета вернулся, чтобы сдать донорскую кровь для моего умирающего дедушки, который лежал в городской больнице, столь же сильный в своей смерти, каким он был и при жизни. В соседней палате умирала моя бабушка. Оба скончались в течение двадцати четырех часов, и мой дед Гарри Тэйлор Циммер-старший унес с собой в могилу мою кровь. Моя семья многократно переезжала из города в город, но в душе своей я никогда
не покидал Мононгаэлу, где научился учить других, учась у всех в городе; где научился работать, благодаря тому что даже ребенком должен был нести свою долю ответственности; где научился находить приключения во всем, что окружало меня в повседневной жизни, – в реке и в людях, которые жили на ее берегах.В 1964 году я зарабатывал хорошие деньги. Вот от чего я отказался, чтобы стать учителем. Я работал в рекламном деле, у меня здорово получалось сочинять тридцатисекундные телевизионные рекламные ролики. Непосредственно работа занимала у меня примерно один полный рабочий день в месяц, все остальное время уходило на деловые завтраки, вечерние мартини в пабе Майкла, эквилибристику между примерно двадцатью рекламными агентствами, чтобы вовремя сорвать очередной куш, и бесконечными вечеринками, которые всегда почему-то заканчивались жуткой головной болью.
Меня раздражало то, что вся срочность моей работы генерировалась извне, но еще больше меня раздражал тот факт, что моя работа так мало значила – даже для людей, которые за нее платили. Хуже всего было то, что задаваемое этой работой поле деятельности было столь узким, что разницы между профессиональным прошлым, настоящим и будущим не могло быть никакой: двадцатидевятилетний сотрудник выполнял ту же работ, что и тридцатидевятилетний или сорокадевятилетний (хотя сорокадевятилетних я там почему-то не видел – непонятно почему).
«Я увольняюсь», – сказал я однажды моему шефу.
«У тебя крыша поехала, Джек? В этом году ты будешь участвовать в распределении прибыли. Мы можем перебить любое предложение конкурентов. К кому ты уходишь?»
«Ни к кому, Дэн. То есть я иду работать учителем в школу».
«Когда в следующий раз увидишь свою матушку, передай ей от моего имени, что она воспитала придурка. Боже мой! Ну ты и пожалеешь об этом! В
Нью-Йорке нет школ, здесь есть загоны для заблудших овец. Преподавание – блеф, социальный проект для неудачников, которые ни на что другое не способны!»
В последующие дни я общался с моими коллегами по рекламному делу. Их презрение только укрепило мою решимость; речные пароходы и поезда Мононгаэлы не давали мне покоя. Заниматься чем-то не абсурдным было для меня гораздо важнее очередной вечеринки или нового поступления на мой банковский счет.
Итак, я стал учителем, выходящим на замену в средних общеобразовательных школах, находящихся на территории между нынешним Центром имени Линкольна и Колумбийским университетом, моей alma mater, и между Гарлемом и Южным Бронксом. По истечении трех месяцев убогие условия труда, уродливые помещения, рваные учебники, постоянные мелкие придирки руководства, звонки, зуммеры, отвратительная еда в учительских столовых, мятая одежда, необъяснимое отсутствие разговоров о детях между учителями (и по сей день, после двадцати шести лет преподавания, я могу честно сказать, что ни разу не слышал ни в одной учительской комнате, где мне доводилось бывать, развернутого разговора о детях или о педагогике) практически доконали меня.
В первый же день моей учительской карьеры на меня напал мальчик, размахивающий над головой стулом. Случилось это в печально известной средней школе Уодлей, расположенной на Сто тринадцатой улице. Меня привели в восьмой класс на урок машинописи – семьдесят пять учеников и столько же пишущих машинок – с одним-единственным наказом: «Ни под каким предлогом не разрешать им печатать. У вас нет соответствующей лицензии. Это понятно?» Именно так инструктировал меня мужчина по фамилии Бэш.
Не прошло и шестидесяти секунд с того момента, когда я закрыл дверь и сказал, что печатать нельзя, как сто пятьдесят рук пробрались под чехлы машинок и начали тюкать. Ну конечно же, не все сразу – это было бы слишком просто. Сначала три машинки застучали справа сзади. Так, быстро, кто зачинщик? Я бросаюсь туда с криком «Прекратить!», но в то же мгновение за моей спиной начинают стучать три другие машинки. Крутясь во все стороны, как это может только молодой человек, я сумел поймать с поличным одного маленького мальчика. Тогда, под настоящую симфонию стучащих пишущих машинок, звоночков перекидываемых валиков, я выволок его из-за парты и громогласно заявил, что показательно накажу этого негодяя.