Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю

Тем не менее постепенно Черчилль взял себя в руки. Он отправился в отпуск в Италию для занятий живописью (как-то он бестактно стал рисовать разбомбленные здания и был освистан местными жителями). Он исполнял свои обязанности лидера оппозиции. Он продолжал осуждать «большевизацию» Восточной Европы и говорил, что русские – «рептильные реалисты из семейства крокодиловых». В конце года он получил интересное приглашение от Трумэна выступить с речью в «замечательном» Винчестерском колледже города Фултон в его родном штате Миссури.

4 марта 1946 г. Черчилль и Трумэн покинули Белый дом и за двадцать четыре часа доехали на поезде до Миссури. Важно отметить, что основные положения речи вызревали уже долгое время и Черчилль не делал из них тайны. Он поделился ее сутью с Джеймсом Бирнсом, Госсекретарем США, и тому она «очень понравилась». Черчилль обсудил ее с Клементом Эттли, который написал ему 25 февраля: «Я уверен, что Ваша Фултонская речь будет хорошо воспринята». До того как сесть на поезд, он показал набросок речи адмиралу Лихи, начальнику личного штаба Трумэна. Лихи, по словам Черчилля, отнесся к ней «с энтузиазмом». Черчилль продолжал отшлифовывать ее, когда поезд с пыхтением двигался по Миссури, вблизи широкой реки, он удовлетворил любопытство хозяина и показал ему речь целиком. «Он сказал мне, что она замечательна», – вспоминал Черчилль. Так и есть.

Речь Черчилля нельзя сопоставить с каким-либо из современных политических выступлений. Она не была подготовлена на текстовом процессоре. Она не была составлена группой спичрайтеров. В ней почти пять тысяч слов, и в каждом предложении чувствуется авторство.

Черчилль внезапно переходит от поэтических пассажей в стиле Томаса Харди (так, будущее называется «грядущим») к бескомпромиссным и эксцентричным предложениям по оборонному сотрудничеству. Например, он призывает каждую нацию выделить эскадрилью для международных воздушных сил, которые будут подчиняться всемирной организации (эта идея была должным образом воплощена лишь в детской телевизионной передаче 60-х «Громовержцы» – Thunderbirds). Он размышляет о тех идеях, которые объединяют Британию и Америку:

«Мы должны неослабно и бесстрашно провозглашать великие идеалы свободы и прав человека, которые являются общим наследием англоязычного мира. Они были заложены в Великой хартии вольностей, «Билле о правах», законе «О неприкосновенности личности», суде присяжных, английском общем праве и нашли свое самое знаменитое выражение в Декларации независимости США…

Все это означает, что у народа любой страны должно быть право и возможность путем конституционного действия, свободных и нестесненных выборов с тайным голосованием избрать или изменить форму правления, при которой он живет. Должны верховенствовать свобода слова и мысли, судебная власть не может зависеть от исполнительной, никакой политической партии недопустимо вмешиваться в правосудие. Оно должно основываться на законах, которые признаются большинством населения либо освящены временем и обычаем. Эти правоустанавливающие документы на свободу должны быть в каждом коттедже. В этом смысл послания британского и американского народов человечеству. Давайте же проповедовать то, что мы соблюдаем, и блюсти то, что мы проповедуем».

Большинство электората уже не живет в «коттеджах» (если у них нет одного-двух миллионов), но американские и британские демократы продолжают верить в эти идеалы. Ради них Черчилль сражался всю свою жизнь. Наконец он подходит к ключевому пункту, той бомбе, которую уже ожидала его аудитория. «Над безопасностью человечества, над Храмом Мира нависла угроза; и эту угрозу представляет Советский Союз». Политик настаивает, что у него нет враждебности к русскому народу и «товарищу военного времени маршалу Сталину».

«Мы понимаем, что России надо обезопасить свои западные рубежи и ликвидировать возможность немецкой агрессии. Мы приветствуем Россию на заслуженном ею месте в кругу ведущих держав мира. Мы приветствуем ее флаг на морях. Прежде всего, надо способствовать постоянным, частым и растущим контактам русских людей с нашими народами по обеим сторонам Атлантики. Тем не менее моя обязанность перед вами состоит в том, чтобы представить факты нынешнего положения в Европе такими, какими их вижу я.

От Щецина на Балтике до Триеста на Адриатике, через весь континент, был опущен железный занавес. По ту сторону лежат все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы. Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София – все эти знаменитые города и народы вокруг них оказались в пределах того, что я должен назвать советской сферой. Все они подвержены в той или иной мере не только советскому влиянию, но заметному и усиливающемуся контролю Москвы. Лишь Афины с их бессмертной славой могут свободно определять свое будущее на выборах с участием британских, американских и французских наблюдателей. Польское правительство, находящееся под пятой России, поощряется к огромным и преступным посягательствам на Германию, что приводит к прискорбному и неслыханному в своих масштабах изгнанию миллионов немцев. Коммунистические партии, бывшие столь немногочисленными в государствах Восточной Европы, сейчас непомерно гипертрофированы и стремятся повсеместно установить тоталитарный контроль. Почти все эти страны руководятся полицейскими режимами, и пока в них, за исключением Чехословакии, нет подлинной демократии».

Черчилль продолжает свой панорамный обзор, отмечая практически все – от атомной бомбы до положения в Маньчжурии. Он призывает к «особым отношениям» между Британией и США, говорит о совместимости их вооружений и военных структур. Он делится мечтой о единой Европе и братстве людей, обращаясь к духовно великим Германии и Франции.

Эта великолепная речь наполнена вдохновляющими образами, но в заголовки новостей, разумеется, попало избиение коммунистов.

Черчилль был обвинен в паникерстве – также его в свое время обвиняли в преувеличении угрозы, исходящей от нацистской Германии. Лондонская The Times пренебрежительно отнеслась к подчеркиваемому им резкому контрасту между западными демократиями и коммунизмом, называя этот подход «прискорбным». «Две политические системы должны учиться друг у друга», – резонерствовала редакционная статья.

У нью-йоркского The Wall Street Journal вызвало отторжение предложение о новом тесном сотрудничестве с Британией: «Соединенным Штатам не нужен альянс или подобие альянса с каким-либо другим государством». Последовавшие два года опровергли критиков, но в то время их гвалт стал настолько громким, что Трумэн был вынужден дать пресс-конференцию. На ней он неубедительно отрицал, что Черчилль заранее показал ему свою речь.

Москва разразилась неизбежными осуждениями, Черчилль изображался бесноватым разжигателем войны, размахивающим гранатой. «Правда» заявляла, что с его зловещими расистскими теориями о превосходстве «англоязычных народов» Черчилль стал идеологическим наследником нацистов. Эта же точка зрения была явно отражена в интервью самого Сталина.

Зануды, которые представляли консерваторов в Вестминстере, например Ричард Батлер (вечный миротворец) и Питер Торникрофт (впоследствии ставший председателем партии), воспользовались суматохой для начала кампании против Черчилля. «Уинстон должен уйти», – зазвучало в кулуарах. Лейбористские члены парламента были настолько возмущены его охотой за «красными», что они потребовали от Эттли выступить с осуждением Фултонской речи. А когда Эттли с присущей ему принципиальностью отказался делать это, они начали сбор подписей под обращением, в котором речь Черчилля называлась «враждебной делу мира во всем мире». Среди девяноста трех подписантов был и Джеймс Каллаган, ставший десятилетия спустя лейбористским премьер-министром.

Я не сумел найти каких-либо свидетельств сожаления Каллагана о той подписи, но в конечном счете он наверняка понял, что свалял дурака, а Черчилль снова был прав.

Через пару лет стало очевидно, что коммунизм в Восточной Европе на самом деле означал тиранию. Сталин отрезал свои владения от экономической интеграции с Западной Европой. Он организовал блокаду Западного Берлина и пытался взять его измором. Была создана новая общность – Восточный блок, в котором жестокие однопартийные государства следовали линии Москвы, и сотни тысяч несогласных из числа их граждан были либо убиты, либо вынуждены замолчать. Своей речью о «железном занавесе» Черчилль заложил моральные и стратегические устои того мира, в котором родился я. Это был, безусловно, не тот мир, которого желал Черчилль, а тот, который навязали коммунисты.

Отрекшись от Черчилля после Фултона, Трумэн постепенно понял, что тот был прав, – и принял свою знаменитую доктрину «сдерживания». Его преемник Дуайт Эйзенхауэр придерживался еще более жесткой линии в борьбе с коммунистами. В 1951 г. Черчилль снова стал премьер-министром, и к этому моменту он был настолько встревожен глобальной напряженностью и новой угрозой водородного оружия, что сам стал борцом за мир.

Он был одержим идеей саммита, на котором должен был пройти откровенный и прямой обмен мнениями между Америкой, Россией и Британией (олицетворяемой им). Он был убежден, что, соберись лидеры вместе, можно было бы избежать мировой войны.