Фальшивая Венера

В тот первый раз вместе с отцом мы везде останавливались только в самых шикарных гостиницах — господи, как же он любил сорить деньгами в пору своего расцвета! — и все обходились со мной так мило, а я считал, это потому, что я замечательный ребенок. Так продолжалось до тех пор, пока Шарлотта не раскрыла мне глаза — жуткая стыдоба, хотя я ей в этом так никогда и не признался. Шарлотта терпеть не могла эту чванливую роскошь, и сейчас, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что именно тогда она начала посещать церкви и монастыри. Это Шарлотта настояла на том, чтобы мы отправились в Авилу [13] посмотреть Святую Терезу.

13

Авила — город в Испании, в центре расположен монастырь XVII века Санта-Тереса.

Когда я в двадцать один год отправился в Европу один, в Мадриде я отказался от шикарного «Рица» и поселился на третьем этаже однозвездочного albergo [14] на углу Калле-де-Амор-де-Диос и площади Святой Марии — Шарлотта наверняка одобрила бы этот выбор, и оттуда было всего минут десять пешком до музея Прадо. Я не был там с девяти лет, но, когда я снова пришел в музей, мне показалось, будто я выходил из него всего на несколько минут: все картины висели на тех же местах. Однако мой взгляд был безнадежно испорчен курсом истории искусства, и я понимал, что мне больше не удастся вновь испытать такой же оглушительный взрыв чувств, как в тот раз, когда я впервые увидел все это, — впервые потому, что отец принципиально не держал дома никаких репродукций, никаких художественных альбомов, чтобы не испортить золотой взгляд юного Чаза. Отец провел меня в большой зал кружным путем, мимо скучных посредственностей конца семнадцатого и восемнадцатого веков, мимо аляповатых бурых картин, и вот шестнадцатый зал, а там «Сдача Бреды», первое большое полотно Веласкеса, которое я увидел. Мне хотелось до конца жизни стоять и любоваться тем голландским солдатом, небрежно смотрящим с холста, — ну как Веласкес только придумал это сделать! — и копьями, такими, какие они есть, просто идеальными, но отец не позволил мне задержаться. Он схватил меня за руку и потащил мимо знаменитых портретов и пророков в пустыне с чудесной черной птицей, зависшей в настоящем воздухе, в большой зал, центр культа. Мы вошли в двенадцатый зал, резко повернули направо и оказались перед «Фрейлинами».

14

Постоялый двор ( исп.).

Эдуард Мане назвал это полотно «школой живописи», а по мнению моего отца, в общем и целом это было лучшее, что кто-либо когда-либо писал маслом. Он мне сказал (и я в это охотно верю), что, впервые увидев «Фрейлин», я застыл перед картиной с разинутым ртом, прижав руки к щекам, словно подобие картины «Крик» Мунка. [15] Полотно поражало великолепием с первого взгляда, как Большой каньон или статуя Свободы и даже больше, потому что я слышал о нем всю свою жизнь, но не видел даже открытки с его изображением. И вот я стоял перед ним, отчаянно стараясь не опозорить себя слезами умиления, а отец говорил.

15

Мунк Эдвард (1863–1944) — видный норвежский живописец и график.

Считается, что у девятилетнего ребенка не может быть такой сильной реакции на картину, но, наверное, всему виной была моя врожденная одаренность. Помню ли я, о чем говорил отец? Быть может, в моем сознании все это оказалось скрыто под толстым слоем формального художественного критицизма, который мне вдалбливали в колледже. Кажется, особых исторических подробностей не было, только восхищение действующего художника работой гения. Отец предложил мне посмотреть на свет, проникающий в окно справа, на то, как в нем сияет крашеное дерево оконной рамы. «Вермер, [16] — сказал он, — прославился благодаря тому, как он изображал свет, сияющий на окрашенных поверхностях, и это было вершиной его творчества, а Веласкес просто добавил это как еще одну незначительную деталь».

16

Вермер Делфтский Ян (1632–1675) — выдающийся голландский живописец XVII века.

И еще эта игра со зрительной реальностью, которая в западном искусстве появилась вновь только в середине девятнадцатого столетия. Более того, по словам отца, именно из этой картины Мане почерпнул искусство матовых тонов и четких очертаний, и вплоть до двадцатого века не было ничего похожего на это расплывчатое изображение женщины-карлицы, скорее принадлежащее де Коонингу [17] или Френсису Бэкону. [18]

И эта прекрасная обреченная девочка в центре, самая важная девочка во всем мире, с разрывающим сердце выражением гордости и страха на лице, и две фрейлины, одна великолепно вырисована, как и ее госпожа, другая ограничена четкими плоскостями, словно деревянная кукла, — Сезанн avant la lettre [19] (откуда? Он ведь не знал… Вот загадка), и шепчущая монашка, и застывшая в ожидании фигура в желтом в дверях на заднем плане (от нее веет ужасом! Но кто может сказать почему?), и второстепенные король и королева в пыльном зеркале — все движения, каждый жест на огромном полотне направляют взгляд к мужчине с усами в черном камзоле с рыцарским крестом, который стоит совершенно спокойно в центре внимания с палитрой и кистями. «Всем своим видом он говорит, что все это сделал он, — сказал мне отец. — Он говорит: „Это я вырвал одно мгновение из времени, показав, как видит наш мир Господь Бог; каждый миг является вечностью, и когда все эти карлики, собака, монашка, придворные, королевская семья и фрейлины превратятся в прах и будут преданы забвению, эта картина будет жить и жить, жить бесконечно, и я, Веласкес, ее сотворил“».

17

Де Коонинг (де Кунинг) Виллем — американский художник, глава школы абстрактного экспрессионизма.

18

Бэкон Френсис — английский художник-экспрессионист XX века.

19

Предшественник Сезанна ( фр.).

Я вспоминаю выражение его лица, когда он говорил это, и, наверное, тогда я думал, что он говорит о самом себе, ведь в девять лет я считал, что мой отец принадлежит к тому же классу, что и Веласкес, и является одним из величайших художников в мире. Нет, это не совсем так; наверное, после той поездки в Европу, увидев воочию работы великих мастеров, я даже в девять лет понял разницу, а отец, вероятно, это почувствовал. В течение следующего года он становился все более придирчивым, все более склочным, все более требовательным. Он был учитель, я был его ученик, и мне навсегда суждено было оставаться учеником. Однако на самом деле я лучше своего отца. Возможно, я превзошел его не настолько, насколько Веласкес превзошел своего собственного учителя Пачеко, но все же разница ощутима. Конечно, не было и речи о том, чтобы говорить об этом, даже признаваться самому себе. И мне очень хочется узнать, как с подобной ситуацией справился Веласкес. Правда, Пачеко был ему не отец, а только тесть, но все же…

Все это снова нахлынуло на меня, когда я стоял перед «Фрейлинами» во второй раз, и тогда я вдруг осознал, что именно этого всегда и жаждал от искусства — возможности стоять в стороне от всякой мелочности, от сплетен, любимчиков и маленьких подлостей.

И ты увидишь, мой друг, что я преуспел в этом, хотя и самым неожиданным образом. Но наверное, ты думаешь: «Эй, а разве не в этом заключается суть живописи? Зачем он вываливает на меня весь этот вздор о своей печальной жизни?» Потому что дело не только в живописи. Дело в том, имеет ли моя память какое-либо отношение к тому, что произошло в действительности. Это тебе придется решать самому, ну а все, что касается живописи, будет более или менее объяснено далее. Поэтому я буду щедро разбрасывать перед тобой свои воспоминания, словно орудуя лопаткой. Это противоречия? Что-то невозможное?

Будь добр, следи внимательно.

На следующий день в Прадо я познакомился с Сюзанной Нор.

Я никогда не знакомлюсь с девушками в музеях, я вообще не замечаю их, когда у меня голова заполнена искусством. Но вот она стояла, глядя на конный портрет Бальтасара Карлоса работы Веласкеса, и я не мог оторвать глаз от нее, от копны рыжевато-золотистых волос до самых ягодиц. Я дождался, когда мы останемся в зале одни, а затем начал как одержимый говорить о живописи, о невероятной технике, о краске настолько тонкой, что она «льется» и сквозь нее проступает плетение холста, о том, что вся картина написана одним махом, почти без исправлений (только посмотрите на задний план, черт побери, это же просто акварель!), о текстуре костюмов (он тычет кистью тут и там, а наш взгляд воспринимает это как золотое шитье), и посмотрите на лицо, это же, по сути, только набросок, но он обнажает всю психологию этого малыша, и так далее, и так далее. Я не мог остановиться, а она рассмеялась и сказала: «Вижу, вы хорошо разбираетесь в живописи». А я сказал: «Да, хорошо, я художник и хочу написать ваш портрет». Я чуть не сказал, что хочу написать ее обнаженной, но удержался.

Сюзанна была певицей, точнее, хотела ею стать. Она училась в Скидморе [20] и отправилась за границу, чтобы брать уроки в Парижской консерватории, а сегодня она села в поезд и приехала сюда на выходные. Я провел ее по музею, тараторя без умолку, словно сумасшедший. Мне казалось, как только я закрою рот, Сюзанна исчезнет. Мы пробыли там до самого закрытия, а затем отправились в один уютный бар на Калле-де-Сервантес, где пили вино и говорили, пока не стемнело и не пришла пора перекусить, потом мы поели и еще немного выпили. В баре мы засиделись, нас из него почти выставили, после чего я проводил Сюзанну до гостиницы, в которой она остановилась, очень респектабельной, на Пласа-Санта-Ана, и поцеловал ее в дверях, заработав недовольные взгляды со стороны двух национальных гвардейцев: целоваться в общественных местах запрещено, Франко это не нравится. Я подумал: «Этого не должно было произойти, я не готов к этому — к любви или к чему там еще. Сумасшествие».

20

Колледж Скидмора — частный колледж в г. Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, славится высоким уровнем преподавания гуманитарных наук.

Следующие два дня я провел с Сюзанной, все до последней минуты. Она говорила без остановки, жутко смешно, много шутила. Мы бродили по городу. Сюзанна вообразила, что мы попали на съемки фильма про войну, потому что вокруг было очень много солдат в немецких касках — мы будто бы прячемся от нацистов! — и все это начало казаться реальным, уж не знаю почему. Но на следующий день мы снова до самого закрытия просидели в том же баре, и, проводив Сюзанну в гостиницу, я снова поцеловал ее, но уже более страстно, а когда я, как болван, пожелал ей спокойной ночи, она схватила меня за пряжку ремня, втянула в холл и потащила вверх по лестнице.

И все произошло именно так, как в киношных сценах про страсть, когда актер стоя срывает с себя одежду, а актриса напрыгивает на него, насаживаясь на член (по крайней мере, мы должны так думать), а потом они падают на узкую кровать. Я всегда считал себя человеком хладнокровным, умеющим держать себя в руках, но это было нечто совершенно другое. Меня хватило всего минуты на две, и я начал было открывать рот, чтобы извиниться, но Сюзанна не желала останавливаться, она сказала мне, что делать, сама работая руками и ртом, при этом не переставая говорить, рассказывая мне о том, что она чувствует. Я еще никогда не слышал, чтобы девушка говорила о таких вещах; я не мог поверить своим ушам. Наверное, слово «ненасытная» тут не подходит. Не знаю, какое слово подходит, но мы занимались этим до тех пор, пока не свалились без сил, и если бы мы не заснули, то у кого-нибудь из нас точно пошла бы кровь из носа. И все это со смехом и хихиканьем. Помню, я подумал: «Все это слишком хорошо, тут обязательно должен быть какой-нибудь подвох, какое-нибудь наказание, которое незамедлительно последует».